Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном Сеттерфилд Диана
– Нет нужды.
Люк распахнул полу куртки, продемонстрировав бутыль какого-то дешевого пойла.
– Этим ты себя угробишь.
В ответ – прощальный взмах и новый оскал черных пеньков.
– Не этим, так другим, какая, к черту, разница!
Полли вновь наполнила кувшин. Смех. Чья-то рука на его плече. Пение. Полли ласково треплет его волосы и подливает сидр. Смутно знакомый голос:
– Ну как, полегчало тебе, старина?
Снова пение. Полли наполняет кувшин и гладит его руку. Кто-то берет его за плечи и слегка встряхивает, проверяя, не рассыплется ли он на куски. Он не рассыпается. Смех. Пение. Полли наполняет кувшин…
Полная тишина. Уилл открыл глаза. Никого вокруг. Он лежал на скамье под окном «Красного льва»; серое одеяло, которым его укрыли, соскользнуло на пол, и он проснулся от холода. Небо за окном начинало светлеть. Он спустил ноги на пол и встал, издав громкий стон.
Приоткрылась дверь, и в проеме возникла голова Полли с выбившимися из-под чепчика прядями.
– Все в порядке?
Он кивнул.
– Уходишь?
Еще один кивок.
– Тогда я заберу одеяло.
Он пересек комнату, чтобы вернуть одеяло, и с ходу поцеловал ее в губы. На своей узкой кровати она задрала ночную сорочку, еще через миг он вошел в нее, несколько раз качнулся вперед-назад, и дело было сделано.
– Вот и ладно, – сказала она. – Ты возьми немного хлеба, пожуешь по дороге. Хлеб в кладовой, на полке над большой бочкой.
Уилл шел к своему дому вдоль живой изгороди. Он отломил кусочек от краюхи, помусолил во рту, проглотил. Почувствовал голод, съел еще кусочек, потом еще, а потом его вывернуло наизнанку – еле успел нагнуться над канавой. «Это к лучшему», – подумал он, ожидая, что в потоке рвоты из него вылетит нечто гадкое, кроваво-зловонное, какой-нибудь полуразложившийся сгусток липкой и темной дряни. Однако его желудок выдал наружу лишь золотистую струю перебродившего яблочного сока да сладкую пену, которую он сплюнул напоследок.
Однако он чувствовал, что внутри еще что-то осталось. Плотное, чужеродное. Это оно самое и есть. Он снова нагнулся над канавой, открыв рот, но оттуда вырвался лишь хриплый, каркающий звук отрыжки: «ГРРАА!»
Грач, сидевший на ветке ближайшего вяза, наклонил голову и взглянул на него с интересом.
Дома он еще около часа подремал и затем отправился на фабрику. Физический труд вместе с обильным потом выгнал из тела остатки алкоголя. Грохот станков и крики рабочих глушили все посторонние мысли. Следующий день он провел в конторе, тринадцать часов просидев за столом в полной неподвижности – кроме пальцев, которые безостановочно щелкали костяшками счетов, – и к концу дня навел порядок в запущенной бухгалтерской отчетности.
Фабрика обладала своей собственной живой энергией, своим особым ритмом, и это давало ему возможность забыться. Подобно челноку станка, тянущему нескончаемую нить, или колесу, приводимому в движение речным потоком, Уилл бездумно, механически выполнял нужную работу. Он никогда не уставал, он очень редко допускал ошибки; закончив одну операцию, он без перерыва приступал к следующей. Проблем со сном не было: он не помнил, как опускал голову на подушку, а восход солнца встречал уже на ногах.
Он старался максимально сократить временной отрезок между концом рабочего дня и отходом ко сну. Иногда по вечерам играл в карты – выигрывал по мелочи, проигрывал такие же гроши. Иногда посещал «Красный лев». Пару раз оставался там после ухода всех посетителей. «Только не рассчитывай, что это войдет в обычай», – предупредила его Полли. По воскресеньям он пел в хоре – все тем же чистым и звонким тенором, – а во второй половине дня несколько раз рыбачил с Полом.
– Эти мисс Янг до сих пор тебя обслуживают?
– Да.
– Хмм.
Он догадывался, что означало дядино «хмм». Эта парочка определенно строила планы насчет Уильяма, что со временем могло привести к осложнениям.
– Я найму женщину, чтобы днем приходила делать уборку и оставляла на плите готовый ужин.
– Хорошая мысль, – одобрил Пол.
В один из первых дней Рождественского поста Уильям разбил мамину чашку. Он ею даже не пользовался, просто слегка задел, и та слетела с полки на выложенный плитняком пол с такой готовностью, будто в ней был заключен некий мстительный дух, только этого и ждавший. Он собрал осколки и захоронил их в саду, а сразу после того ощутил сильнейшее головокружение и жуткую, бездонную пустоту под сердцем.
Это был уже не первый подобный случай. Как раз этот еще можно было объяснить: любимая мамина чашка, недавние похороны, напоминание об утрате и все такое. Но сходное чувство – провал в области солнечного сплетения, тошнота и накрывающая сознание тьма – возникало у него и при других обстоятельствах. Спровоцировать эти приступы могло что угодно: неожиданная помеха или затянувшаяся пауза в работе, слишком раннее пробуждение или просто темнота, если она заставала его в одиночестве.
Это было сложно описать словами: порой он будто заглядывал в беспредельную, вечную вселенскую пустоту. Наблюдая за окружающими – Полом, Недом, Фредом или Джинни, – он пришел к выводу, что никто из них ни с чем подобным не сталкивался. В иных случаях ощущение принимало форму темной и жуткой твари внутри самого Уилла, и это было пострашнее вселенской пустоты. Что-то мерзкое и гнилостное отравляло его кровь и его мысли. Оставалось радоваться лишь тому, что другие в нем этого не замечают.
С тоской и удивлением он вспоминал времена, когда мир вокруг был приветлив и светел. В ту пору он очень редко болел и быстро поправлялся; он никогда не страдал от голода; повсюду его встречали дружелюбные улыбки; труды его справедливо вознаграждались, а за его проступками, как правило, следовали раскаяние и прощение. Хотя он был из тех мальчишек, которые вечно нарываются на неприятности, ему хватало ума и ловкости, чтобы из этих неприятностей выпутываться. То немногое, что могло его напугать или огорчить, осталось в забытых днях детства. Возмужав, он уже не видел причин бояться чего бы то ни было. И вот теперь некая чудовищная рука одним махом содрала благостную обертку с этого сказочно прекрасного мира, открыв бездну у него под ногами.
Впрочем, он был не так уж беспомощен и беззащитен. Он мог сопротивляться, используя три эффективных средства: сон, выпивку и работу, причем последняя была самым мощным оружием в этой триаде.
Уильям и прежде не позволял себе лениться, но сейчас он старался не проводить ни минуты без какого-нибудь дела. Страх перед бездействием побуждал его хвататься за любую работу и заставлял нервничать, если таковая вдруг завершалась чуть раньше, нежели он рассчитывал. Со временем он приучился заранее составлять список всяких второстепенных дел, которыми можно было заполнить опасные паузы в течение дня. Специально для этих записей он обзавелся блокнотом в переплете из телячьей кожи, купленным по случаю на оксфордской Терл-стрит во время одной из деловых поездок. С этим блокнотом он был неразлучен – постоянно держал его под рукой на письменном столе, когда находился в конторе, или носил в кармане при перемещениях по фабрике и за ее пределами. Ночью блокнот лежал на тумбочке у его изголовья и был первой вещью, которую Уилл брал в руки по пробуждении. Иной раз, когда кошмарная тварь уже тянула к нему свои лапы, одного лишь прикосновения к кожаному переплету бывало достаточно, чтобы сдержать ее, пока Уилл срочно искал себе занятие.
Приступы накатывали и проходили; и он боролся с ними, как только мог. А после каждого приступа, жадно хватая ртом воздух и сотрясаясь от бешеного сердцебиения, он надеялся, что на этом все и закончится.
Прошло три месяца после похорон. Внешне он был тем же Уиллом, каким его все привыкли видеть: бодрым, улыбчивым, жизнерадостным. Только Пол, общавшийся с ним чаще и теснее других, заметил, что в последнее время он стал как-то слишком уж рьяно налегать на работу. Пол настоятельно советовал ему отдохнуть – погулять на природе, порыбачить или съездить в гости к родственникам. Но Уильям избегал одиночества с таким же упорством, с каким он избегал праздности. С виду он был полон кипучей энергии. Но внутри его скрывался другой человек, неведомый даже ему самому; и этот человек шел по жизни с пугливой осторожностью, как по зыбкой трясине, которая в любой момент может разверзнуться под его ногами.
&
Молодого грача можно узнать по гладкому черному клюву. С годами клюв приобретает гранитно-серый оттенок, а у его основания образуется бугристый – и, скажем прямо, уродливый – нарост. Поверья приписывают эту метаморфозу неким колдовским проискам: якобы заклятие должно было целиком обратить его в камень, но коснулось лишь клюва до того, как грач-ловкач сумел ускользнуть. Куда прозаичнее это объясняется самим образом жизни грача. На любой инструмент приятно взглянуть, когда он только что выкован кузнецом; но поработайте им несколько лет – вспахивая землю, дробя черепа и кости, убивая и разделывая морских животных, – а потом сравните его вид с тем, что был вначале. Грачиный клюв идеально подходит для добывания пищи, но сам этот процесс его неизбежно уродует.
В умении выживать грачу не откажешь. Его предки населяли планету задолго до появления человека, о чем можно судить хотя бы по его голосу: этот хриплый, скрипучий крик принадлежит к более древнему миру, не знавшему свирели, лютни и виолы. Еще до изобретения музыки его обучала пению сама планета. Он подражал рокоту морского прибоя, гулу вулканических извержений, треску сползающих в океан ледников и утробным стонам земли, когда она в корчах и муках пыталась перекроить себя заново. При таких исходных данных стоит ли удивляться тому, что грачиное пение лишено мелодичности, присущей тем же дроздам, услаждающим наш слух в весеннем саду. (Но если представится такая возможность, прислушайтесь к звучанию неба, когда в нем полным-полно грачей. Это не то чтобы красиво; но это воистину впечатляет.)
Многовековая школа выживания дала грачу отменную закалку. Он может летать под проливным дождем и при штормовом ветре. Он танцует среди молний, а гром небесный вызывает у него ответное неистовство. Он преспокойно парит в разреженном воздухе над горными пиками и совершает перелеты через безводную пустыню. Чума, голод и кровавые побоища – все это хорошо знакомо грачу. Он видел их прежде и знает, как извлечь из них пользу. Ибо грач способен прекрасно устроиться в любом месте. Он улетает, куда захочет, и прилетает, когда ему вздумается. Всякий раз с громким хохотом.
Температура, высота, опасность… Эти вещи могут стать преградой для человека, но не для грача. Его горизонты гораздо шире. Вот почему именно грачи сопровождают души умерших через плотный туман неизвестности в то место, где воздух не нужен, а жажда не имеет значения. Поместив туда очередную расставшуюся с телом душу, грач возвращается – не преминув по пути угоститься драконьей печенью и языком единорога – в наш с вами мир.
Когда грачи собираются в превеликом множестве, для этого есть самые разные названия. Кое-где используют выражение «грачиный гам».
13
Месяц за месяцем проходили со дня похорон Доры Беллмен, и вот прошел без малого год. Как-то раз после воскресной службы, дабы занять время, Уильям отправился в гости к своему дяде по материнской линии, владевшему фермой в Вичвуде, в семи милях от Уиттингфорда. По пути туда он размышлял о предстоявшей через несколько дней встрече с поставщиком деталей для прядильных машин, пытаясь предугадать его возражения по условиям сделки и продумывая свои ответы. К тому моменту, когда его конь въехал во двор фермы и остановился перед массивным каменным домом, он завершил воображаемый разговор к вящему удовлетворению обеих сторон – и поставщика, и фабрики. Время было потрачено с пользой.
Прогулявшись и осмотрев дядину ферму, они собрались перекусить – свежий хлеб, сливочное масло и булочки с тмином уже были на столе, – когда дверь кухни распахнулась и послышался дробный топот. Мальчуган лет шести-семи выпалил, задыхаясь после быстрого бега:
– Там наша лучшая корова свалилась в яму. Одним нам ее никак оттудова не вытянуть. Просили еще позвать мистера Томаса. Прямо сейчас, пожалуйста. Мне велено быть вежливым, но без подмоги не приходить.
Уилл поднялся из-за стола вместе с дядей, вернув на тарелку едва надкушенный бутерброд.
Дренажный канал был глубок, с коричневой жижей на дне. Его склон обвалился под весом коровы, и неудивительно – ведь он на три четверти состоял из камней, а трава, корни которой могли бы его скрепить и удерживать, здесь не прорастала. Уилл быстро огляделся, оценивая ситуацию. Вдоль канала шла изгородь – вероятно, сооруженная после предыдущего оползня, – но часть ее рухнула вниз вместе со злосчастной коровой. Последняя была одним боком прижата к склону, а с другой стороны придавлена осыпавшимся грунтом и теперь отчаянно дрыгала единственной свободной ногой, в меру сил затрудняя спасательные работы.
Двое парней – примерно ровесники Уилла – отбрасывали лопатами землю, а в непосредственной близости от перепуганной буренки приходилось копать голыми руками. На дне канала мужчина средних лет пытался успокоить свою любимицу, поглаживая и похлопывая ее ладонью по боку. Плечистый и крепкий, он стоял по колено в грязи (что мешало оценить его рост), светлые волосы на лбу и висках потемнели от пота.
– Мы не можем сдвинуть ее с места, – произнес он таким тоном, что стало уже непонятно, кто из этих двоих, человек или корова, испытывает наибольшие муки.
Скинув куртку, Уилл спустился на дно канала.
– Я так понимаю, вы хотите расчистить землю, подсунуть что-то ей под брюхо и потом поднимать на руках?
– Похоже, другого способа нет.
Уилл обернулся к мальчугану:
– Еще лопаты найдутся?
Тот снова умчался в сторону дома.
Работа закипела. Поначалу серьезной помехой была свободная нога коровы, которой та молотила без устали, не понимая, что ей пытаются помочь. Но после того как на ногу накинули петлю, сделанную из вожжей, корова смогла выражать свой протест лишь мычанием, и дело пошло быстрее.
Мальчишка принес лопаты, и Уилл тут же дал ему новое задание: освободить от остатков поперечных жердей столбы сломанной изгороди. Мужчины между тем работали лопатами, а затем руками выгребали из-под коровьего брюха стылую грязь вперемешку с камнями. Трудились молча; лишь изредка сосед-фермер, распрямив спину и поведя плечами, со страдальческой гримасой утешал животное:
– Не волнуйся так, все будет хорошо, вот увидишь…
Наверху объявилась стайка ребят, примчавшихся поглазеть на катастрофу.
– Прочь отсюда! – погнали их, но минут через пять зрители вернулись. – Пошли прочь!
И все равно любопытство брало верх. Они подбирались ближе и ближе к краю, пока не возникла реальная опасность нового оползня, что разом свело бы на нет все усилия взрослых.
Уилл вполголоса дал совет владельцу коровы, и тот кивнул.
– Эй, ребятня! – позвал он. – Вот вам задание: бегите на ферму и скажите моей жене, чтобы дала вам инструменты. Потом снимите с петель дверь погреба и тащите ее сюда.
Им поручили важное дело! Снять с петель дверь погреба! Мальчишек как ветром сдуло.
Провозившись более двух часов, они наконец смогли подсунуть под корову столбы от изгороди. К тому времени массивная дверь уже примчалась к ним через поле на дюжине резвых ног. Шестеро мужчин, по двое на каждый столб, поднатужились и вытянули корову из грязи. О том, чтобы сразу вернуть ее на родное поле, не могло быть и речи – слабый склон просто не выдержал бы их общего веса. Поэтому корову подняли на противоположный край канала, через который в самом узком месте перекинули дверь в качестве мостика.
– Ну, вот видишь, милая? Что я тебе говорил?
Ощутив под всеми четырьмя ногами твердую почву, корова без лишних понуканий перешла по временному мосту на свою сторону, с некоторым недоумением огляделась – и начала щипать траву как ни в чем не бывало.
– Похоже, она в полном порядке, – сказал дядя Уильяма.
Работники отдувались и выгибали натруженные спины.
– Уилл, это Том Уэстон. Том, это мой племянник Уилл.
– Рад знакомству.
Руки обоих были слишком грязны, да и после таких совместных трудов рукопожатие стало бы излишней формальностью.
– Не заглянете к нам? – Том Уэстон поднес руку к губам жестом, изображающим опрокидываемый стакан.
Мужчины приняли приглашение.
Когда они подошли к ферме Тома Уэстона, навстречу выбежала женщина – красивые голубые глаза с улыбчивыми морщинками и никаких признаков седины в светло-русых волосах. Очень приятная женщина, вот только очень встревоженная.
– Вытащили?
Да, да, с коровой все хорошо, снова пасется в поле. Никакого ущерба, только куча времени потеряна да шестеро человек изнывают от жажды. Ах да, это вот Уильям Беллмен из Уиттингфорда, племянник Джеффри.
Она улыбнулась с облегчением, а затем еще раз – уже Уиллу. Зубы у нее были ровные, но со щербинками. Впрочем, ее это ничуть не портило.
– Роза! – крикнула она в глубину дома. – Накрывай на стол. Хлеб, масло и копченый окорок. И сладкий пирог не забудь!
На кухне мужчины сняли рубашки, обтерлись полотенцами и расшнуровали мокрую обувь. Жена Тома подкинула в печку дров, а Том, верный своему обещанию, наполнил стаканы чем-то горячительным.
– Вы ведь не собираетесь на ночь глядя ехать в Уиттингфорд, мистер Беллмен? – спросила жена Тома, развешивая над очагом сырую одежду.
Узнав, что он все же намерен ехать, она снова крикнула:
– Роза! Здесь молодой человек, мокрый с головы до пят, собрался скакать верхом в Уиттингфорд. Займись в первую очередь его ботинками. Пусть они хоть немного подсохнут до отъезда.
Звон посуды и столовых приборов в соседней комнате стих, и на пороге появилась девушка. Светлые волосы, голубые глаза – копия матери.
– Может, подберем что-то из дедовой одежды, Роза? Как думаешь, ему подойдет?
Девушка смерила его взглядом:
– Думаю, да.
Затем она посмотрела ему в глаза, спокойно и прямо:
– Надеюсь, вас не очень раздражает запах нафталина?
– Ничуть.
Девушка отправилась за одеждой.
– Я все верну в следующее воскресенье, – пообещал он миссис Уэстон.
Уже из соседней комнаты девушка бросила на него взгляд через плечо и улыбнулась. Между передними зубами у нее была очаровательная щербинка.
Накануне Пол обстоятельно проинструктировал его по поводу нового контракта с Индийской общеторговой компанией, а сегодня вдруг выяснилось, что Уилл не помнит ни слова из сказанного. Пришлось повторять все заново.
– Ага, – сказал Уилл, – теперь понятно.
И снова уткнулся в гроссбух.
– Случилось что-нибудь? – спросил Пол.
– Да нет, ничего.
Однако Уилл определенно был в нерабочем состоянии. Что-то мешало ему сосредоточиться. Посему Пол решил позвать его на рыбалку. Быть может, воскресным вечером на берегу реки ему удастся разговорить племянника и выведать, что с ним такое стряслось. Но, услышав предложение Пола, тот неожиданно воспротивился. Нет, в этот раз он не сможет пойти, у него намечено одно дело.
Ну что ж, он хотя бы попытался. Что бы там ни было, со временем все утрясется. В любом случае, даже работая вполсилы и слушая вполуха, Уильям приносил фабрике немалую пользу.
Заветный блокнот Уильяма не был открыт ни разу в течение этой недели. Теперь ему не требовалось заполнять каким-нибудь делом освободившиеся минуты, поскольку каждая его минута была уже заполнена мыслями о Розе. Ее глаза, ее волосы, ее зубы – он мог часами воображать, как его язык скользит по этим чудесным зубам. Да и во всем остальном девушка полностью соответствовала его идеалу. Она была хорошо сложена, с какой стороны ни смотри. После первого – прямого и открытого – взгляда она ни разу, вплоть до момента прощания, не подняла глаза на Уильяма. Никакого кокетства – да Розе и некогда было кокетничать: она набивала ботинки мешочками с рисом, чтобы скорее вытянуть влагу, резала хлеб и мясо, разливала по кружкам чай, приносила сладкий пирог, корчила смешные рожицы малютке-сестре, грозила пальцем младшим братьям, каждый из которых норовил стянуть кусок пирога с тарелки другого. Но уже по тому, как она избегала смотреть на Уилла, чувствовалось, что ей нравится ловить на себе его взгляд.
Та самая щербинка меж зубами Розы на поверку оказалась ничуть не менее приятной для языка, чем Уилл представлял в своих фантазиях.
– Каждый раз, когда ты улыбаешься, я вижу эту щербинку и не могу удержаться от поцелуя, – сказал он.
– Ну тогда поцелуям конца не видать, – ответила Роза, – потому что я улыбаюсь все время!
Так оно и было. И эту самую фразу она произнесла с улыбкой. Он вновь ее поцеловал.
Сколько же воскресений прошло? Три, включая день первого знакомства. То есть всего-то пара недель, но их он провел в совершенно другом мире.
Поцелуи, объятия и ласки продолжались под деревом на краю поля. Его пальцы уже нашли все, что нужно, под ее нательным бельем; ее пальцы не отставали в этих изысканиях. Получив и доставив друг другу наслаждение с помощью рук, они не собирались останавливаться на этом.
– Я хочу… – начал он.
– И я тоже, – подхватила она.
Проблема заключалась в том, что после достопамятного спасения коровы и вечера, проведенного у них в гостях, Уилл проникся симпатией к этим людям и менее всего хотел бы причинить им боль. Такая милая, добросердечная женщина, первым делом позаботившаяся о его мокрой обуви. Обидеть ее? Это было немыслимо. А ее заботливый муж, у которого всегда найдутся слова утешения даже для перепуганной бессловесной твари? Нет, так не годилось. Это была счастливая дружная семья, и он просто не мог разрушить идиллию, тайком соблазнив их дочь.
Однако, однако, однако. До бесконечности так продолжаться не могло. Блаженство или катастрофа, называйте это как хотите, но рано или поздно неизбежное должно было случиться. Оставался один достойный выход.
И в четверг, посреди рабочего дня, находясь в сушильном цехе, он принял решение.
– Дядя Пол!
Пол тревожно привстал, когда Уильям ворвался в его кабинет с этим криком.
– Что такое?
Он уже приготовился услышать трагическую новость: загублена партия ткани, кто-нибудь обгорел или утонул…
– Дайте мне лошадь. Я еду в Вичвуд.
– Прямо сейчас? С какой целью?
– Там есть одна девушка. Я должен на ней жениться.
– Что, сию минуту? Так дела не делаются. Ну-ка, присядь.
Но Уильям не пожелал садиться. Он даже не убрал руку с дверной ручки, готовый отбыть сразу, как только получит разрешение. Пол начал задавать вопросы, но вразумительных ответов не добился. Что они за люди? А эта Роза – чем она обычно занимается на ферме? И почему Уилл прямо-таки должен на ней жениться?
В Вичвуд они поехали вместе. Пол убедился, что Уэстоны хорошие, достойные люди. Уэстонам пришлось по душе то, что они увидели в Поле. Во время их беседы Уилл и Роза, бледные от волнения, сидели на скамье у дальней стены, держась за руки. Свадьбу решили сыграть через две недели.
14
Планам, которые парочка мисс Янг строила насчет Уильяма, не суждено было сбыться. На последней холостяцкой пирушке в «Красном льве» Полли потрепала его по загривку, как домашнего пса:
– Девчонка, знать, собой недурна? – и, услышав ответ, заключила: – Вот и ладно.
Прядильщицы дразнили его безжалостно, так что вогнали в краску. Но их можно было понять: тешились-то напоследок, с женатым мужчиной уже не очень пофлиртуешь. И по всей фабрике, куда бы он ни пошел, рабочие жали ему руку c поздравлениями, пожеланиями и шутливыми предостережениями. Немой Грег подарил ему пару фигурок, жениха и невесту, искусно сплетенных из соломы.
На главной улице городка Уильям повстречал Джинни и Фреда, гулявших под ручку, – она порядком раздобрела, а он и вовсе заплыл жиром, лоснясь от сытости и довольства.
– Рады слышать новость, Уильям! Семейная жизнь – это прекрасно!..
– А это прислал Чарльз, – сказал Пол, протягивая письмо, в котором, помимо поздравлений, сообщалось, что Чарльз высылает картину – пейзаж Венеции – в подарок Уильяму и его молодой супруге, чтобы украсить их жилище.
Возвращаясь с мальчишника после полуночи, накануне дня свадьбы, Уильям в темноте не разглядел какого-то бродягу, сидевшего на корточках у стены. Налетев на препятствие, он едва не упал, отчаянно замахав руками, чтобы сохранить баланс. Бродяга завалился набок, издав глухое ворчание; брякнула опрокинутая бутыль.
– Люк? Это ты, Люк?
– Кто здесь?
– Это Уилл Беллмен.
Люк не спешил подниматься, шаря руками по земле. Наконец раздался слабый стеклянный звук и довольный возглас. Значит, бутыль не разбилась. Состояние Люка, судя по мощному алкогольному выхлопу, было таково, что он вряд ли узнал Уильяма, если вообще заметил чье-то присутствие. Уилл взял его за плечо – сейчас он казался еще тщедушнее, чем был в детстве, – и легонько встряхнул:
– Ты в порядке, Люк? Где ты нынче обретаешься?
Последовало долгое молчание, и Уилл уже было решил, что пьянчужка вновь погрузился в сон, но тут Люк подал голос:
– Я помню…
Продолжить он не смог и перешел на язык жестов, при его трясущихся руках такой же маловнятный, как и его речь. Поплевав себе на ладонь – во всяком случае это можно было истолковать именно так, – он с пьяной старательностью свел вместе подушечки большого и указательного пальцев, смочил их слюной и начал тереть друг о друга. Полная бессмыслица. Напрягшись, Люк выдавил из себя еще несколько звуков, в сумме похожих на слово «ро-гат-ка», и удовлетворенно икнул.
Уильям ждал дальнейших пояснений, но их не последовало.
– Завтра я женюсь, – сообщил он.
Никаких признаков того, что Люк его услышал. Постояв еще немного, Уильям собрался продолжить путь, когда вновь послышался голос Люка:
– А ты-то помнишь? Я помню…
Уильям оставил его и пошел домой. Его ждала последняя одинокая ночь в холостяцкой постели.
– Завтра я женюсь, – сказал он своему дому, переступая порог.
– Завтра я женюсь, – сказал он свече у постели, перед тем как ее задуть.
– Завтра я женюсь, – прошептал он подушке, опуская на нее голову.
А в последний момент перед погружением в сон ему вдруг вспомнилась фраза Люка, сказанная той пьяной ночью в «Красном льве»: «Я ее закопал, честь по чести».
Но и это воспоминание не помешало ему уснуть. Завтра он женится.
15
Уильям Беллмен больше не устраивал попойки в «Красном льве». Он больше не играл в карты с подмастерьями из сукновальни. Он погасил все долги, и ничто не отягощало его совесть. Та часть жизни осталась позади. Ему было двадцать шесть лет, он имел стабильный доход и крепкое здоровье, при этом пользуясь всеобщей любовью и уважением. После пяти лет семейной жизни он находил еще больше причин для влюбленности в свою жену, чем в день их свадьбы; а если порой и случались споры, то они были краткими, беззлобными и в конечном счете продуктивными. Их дочь Дора была здоровой, смышленой и любознательной девочкой, а их младший сынишка, по доброй семейной традиции Беллменов названный Полом, рос крепышом и смеялся без устали.
Судьба благоволила к Уильяму Беллмену. Даже незнакомые люди, впервые увидев его на улице, тотчас про себя отмечали: «Вот человек, который полон сил, счастлив и удачлив во всем». Об этом свидетельствовали и его манера держаться, и каждая деталь его облика, от ботинок до шляпы.
Сам Уильям, конечно же, не мог не сознавать свою удачливость, но, будучи по преимуществу человеком действия, предпочитал просто наслаждаться выпавшим на его долю счастьем, не вдаваясь в особые размышления по этому поводу.
Но далеко не ко всем судьба была столь благосклонна.
Ранним зимним утром кто-то забарабанил в дверь коттеджа. Уилл приоткрыл ее, впустив в прихожую порыв снежного ветра. На крыльце стоял Немой Грег, обсыпанный снегом, дрожащий, с тревогой в глазах.
Что могло случиться? Пожар? Авария? Волнения среди рабочих исключались: если б таковые назревали, Уилл был бы в курсе. Тогда, может, какие-то козни конкурентов, порожденные банальной завистью…
Уильям натянул одежду поверх ночной рубашки и вместе с Грегом побежал на фабрику. Когда они приблизились к фабричным корпусам, Грег схватил его за руку. Не туда. Для пояснения он описал рукой широкий круг в морозном воздухе, – стало быть, водяное колесо.
Небо и земля слились в одно целое – повсюду был только снег. Единственными темными пятнами на этом фоне были старые дубы, на верхних ветвях которых чернели комья прошлогодних грачиных гнезд. У плотины их поджидала небольшая группа рабочих из числа тех, кто не имел собственного жилья и ночевал на фабрике. В холодную погоду они обычно собирались у большой печи для нагрева прессовочных листов – погашенная после работы, печь еще держала тепло далеко за полночь. А в самые сильные морозы их спасала сукновальня, где стояла густая вонь, зато бочки, в которых шел процесс ферментации, всегда были теплыми.
Уильям стал с ними рядом, глядя на водяное колесо. Что-то его заклинило. Скорее всего, крупная ветка с прибрежного дерева, обломившаяся под весом снега. Или рассыпался штабель на лесопилке Фэрраха, одно из бревен скатилось в реку и доплыло по течению до фабрики. Или какие-то отпетые гуляки стащили бочку пива, выхлебали ее за милую душу, а потом и концы – то есть бочку – в воду.
Уилл снял пальто и пиджак. Если дольше колебаться, будет только хуже. Он соскользнул в воду и сморщился, как от боли: казалось, сотни ледяных игл разом вонзились в тело. Торопясь, пока холод не сковал движения, он добрался до колеса и сквозь брызги и пену пригляделся к застрявшему в нем темному продолговатому предмету, стараясь уточнить его длину и расположение. Ухватиться надо было с первого раза: потом руки онемеют и он перестанет контролировать свои действия. Примерившись, он запустил руки в глубину, вцепился в предмет и потянул.
Первая попытка дала лишь минимальный сдвиг, но после второй колесо было освобождено. При этом рывке из-под воды взметнулся сжатый кулак и ударил его по губам. В первый миг Уильям даже подумал, что это его собственная рука, онемевшая до бесчувствия. Следующим рывком утопленник был перемещен к плотине, где его схватили за одежду рабочие, а Немой Грег протянул руку Беллмену. Вытащили их одновременно; ледяная вода струями сбегала с двух тел, мертвого и живого.
– Что здесь происходит? – Это прибежал Пол, также получивший тревожное известие. – Боже правый! Кто это? Знаете его? – Не дожидаясь ответа, он повернулся к Уиллу. – Ведите его домой быстрее, пока не замерз до смерти! Его надо срочно обсушить и согреть.
Уильям чувствовал жжение глубоко в груди. Самостоятельно он идти уже не мог, и двое мужчин повели его под руки – или, скорее, поволокли, так как он едва переставлял ноги.
Тем временем оставшиеся на берегу люди перевернули утопленника лицом вверх.
Читать бесплатно другие книги:
