Седьмая жертва Маринина Александра

Глава 5

Это было одиннадцать лет назад… Татьяна в то время считалась еще молодым следователем, но определенные успехи у нее уже были, причем некоторые из них донельзя раздражали ее начальство. Посему в виде компенсации за нанесенный им моральный ущерб ей чаще, чем другим следователям, подбрасывали «невкусные» дела. Скучные, мелкие, нудные. Или вот такие…

Горшкову было всего семнадцать, и по всем канонам он шел как несовершеннолетний. Но беда в том, что семнадцать-то ему было на момент совершения преступлений. Искали его долго, и за эти месяцы он успел зачем-то повзрослеть и отпраздновать свой очередной день рождения. К моменту привлечения сначала в качестве подозреваемого, а затем и обвиняемого ему стукнуло восемнадцать, и можно было заняться дележкой подследственности с прокуратурой. С одной стороны, в те годы дела несовершеннолетних вели следователи прокуратуры, но с другой стороны, Горшков уже вроде как справил восемнадцатилетие, так что никакого нарушения не будет, ежели оставить дело следователям милицейским. Дело оставили. И передали следователю Образцовой Татьяне Григорьевне. Хотя можно было назначить и следователя-мужчину. Но начальник в тот день находился в состоянии крайнего раздражения и дурного расположения духа, и только перспектива в очередной раз уесть молодую выскочку Образцову могла его несколько утешить.

Юноша по фамилии Горшков прославился тем, что разнузданно приставал к незнакомым девочкам, девушкам и женщинам независимо от их возраста, проделывая то, что в уголовном праве деликатно именуется развратными действиями, а в сексопатологии – эксгибиционизмом. Помимо этого, он любил и поговорить, и даже потрогать замирающих от ужаса девчушек, которых зажимал в лифтах или пустых подъездах. Эпизодов у него было много, и по каждому нужно собирать и закреплять доказательства, в том числе и очные ставки проводить, то есть вызывать потерпевших, которые вовсе не жаждали встречаться с подонком и в его присутствии повторять все детали происшедшего. Потом судебно-психиатрическая экспертиза, которая длилась, как и полагается, месяц. Медики признали Горшкова вменяемым, хотя и страдающим психопатией.

Допросы превратились для Татьяны в каторгу. Горшков смотрел на нее не отрываясь, нагло улыбался и на вопросы отвечал примерно так: «А давай посмотрим, что у тебя в трусах», «А ты когда-нибудь видела, как мальчики занимаются онанизмом?», «А сколько раз в неделю ты трахаешься со своим мужиком?».

Татьяна была слишком гордой, чтобы идти к начальнику и просить передать дело другому следователю. Она решила, что дотянет эту каторгу до победного конца. Может быть, такой подвиг никому не был нужен, но она боролась за свою репутацию. Содрогаясь от отвращения, а иногда и от страха, она упорно продолжала допросы и очные ставки, лишь изредка позволяя себе скупые, немногословные жалобы в разговорах с коллегой, который всегда относился к ней по-доброму.

– Слушай, чего ты так мучаешься? – не выдержал тот. – Шепнем пару слов работникам СИЗО, его в камере быстро уму-разуму научат. Отпрессуют на всю оставшуюся жизнь.

– Его и так там учат, – горько усмехалась Татьяна, – развратников нигде не любят – ни в камерах, ни на зоне. Только толку от этой учебы – чуть. Он еще больше звереет. Психопат, что с него взять.

Он действительно зверел и наглел на глазах: «Какого цвета у тебя лифчик? Голубой? Или белый?», «Какой у тебя размер груди? Наверное, большой…», «А сколько раз ты можешь кончить за одну ночь?».

Дошло до того, что он начал хватать Татьяну за руки и предлагать заняться сексом прямо в кабинете. Все можно было прекратить уже давно, но она боролась за себя, она ни за что не показала бы начальнику, что сдалась, не справилась, испугалась. Она сцепила зубы и терпеливо вела дело к обвинительному заключению. И лишь однажды сорвалась.

– Знаешь, Горшков, я страшно рада, что тебя так долго искали, – сказала она спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я, конечно, отдаю себе отчет, что за эти месяцы ты успел совершить еще кучу преступлений, и если бы тебя поймали раньше, тебе это не удалось бы. И от тебя пострадали не две девушки, а двадцать две. Мне их всех жалко. Но я все равно рада, что так случилось и тебя долго ловили.

– Это почему же? – насторожился Горшков.

– Да потому, Горшков, что, если бы тебя поймали сразу, эпизодов было бы еще мало, следствие закончилось бы быстро, пока тебе было семнадцать, и срок ты пошел бы отбывать в колонию для малолеток. За один-два эпизода тебе дали бы максимум год. И весь этот год ты просидел бы с детишками, поскольку ради нескольких месяцев во взрослую колонию тебя переводить никто не будет. Среди детишек ты был бы героем, половым гигантом, многоопытным и умелым. Но тебе, Горшков, не повезло. Тебя ловили слишком долго. Теперь тебе уже восемнадцать, и эпизодов у тебя – лет на пять, если не больше. Я ж тебе не только сто двадцатую статью нарисую, но и хулиганство, причем злостное, совершенное с особым цинизмом. А если поднапрягусь, то и еще что-нибудь придумаю. В общей сумме лет на восемь. И пойдешь ты эти восемь лет отбывать в колонию, где сидят взрослые дяденьки. У многих из них есть дети, сестры, возлюбленные и жены. И для них ты будешь не героем, а падалью последней. Жизни тебе там не будет, Горшков, это я могу тебе твердо пообещать. Скорее всего ты оттуда вообще не выйдешь. Либо тебя на зоне опустят, что вероятнее всего, либо вообще прибьют, либо ты попытаешься дать сдачи и получишь новый срок. А потом еще один, и еще один. Другие осужденные если уж решат тебя не убивать, то сделают все возможное, чтобы ты на свободу никогда не вышел. Они это очень лихо умеют делать, там на такой случай целая наука разработана, как зеков провоцировать, а потом под суд отдавать за новое преступление. Усвоил? Тогда перейдем к следующему эпизоду…

Разумеется, воспитательного воздействия ее откровения не оказали, Горшков только больше обозлился, но Татьяна была рада, что сказала ему то, что сказала. Ей стало легче.

Доведя предварительное следствие до конца и составив обвинительное заключение, она с удовольствием наблюдала за Горшковым, пока тот читал длинный, многостраничный документ. Читал он медленно, но не оттого, что вдумчиво. Он просто плохо читал.

– Ладно, – с угрозой произнес обвиняемый, швыряя на стол бумаги, – ты у меня еще поплатишься, сволочь. Что дадут – отсижу, а потом мы с тобой встретимся, Татьяна Григорьевна. Может быть, мне повезет на суде, и тогда мы встретимся с тобой совсем скоро. Так что жди меня, любимая, и я вернусь. Помыться не забудь, я грязнуль не люблю.

На суде Горшкову не повезло, по совокупности преступлений ему дали семь лет. Слова Татьяны оказались пророческими, в колонии ему снова не повезло, ибо самый авторитетный в отряде осужденный имел личный и весьма острый зуб на всех насильников и развратников. В попытках защититься и постоять за себя Горшков нанес кому-то увечья и получил новый срок.

– Я сделала запрос, – безнадежным голосом сообщила Татьяна, – Горшков Александр Петрович, шестьдесят девятого года рождения, освободился из мест лишения свободы в мае этого года. Из колонии направился якобы в Тверскую область, но туда не прибыл. Местонахождение его неизвестно.

В кабинете повисла тишина. Настя и Коротков сочувственно смотрели на Татьяну, Миша Доценко уставился в лежащий на столе листок с ответом на запрос. Тверская область граничит с Московской, совсем близко.

– Татьяна Григорьевна, – спросил он, по обыкновению называя ее по имени-отчеству, – а этот Горшков похож на убийцу? Мне всегда казалось, что половой психопат – это одно, а человек, который убивает, – это немножко другое. Разные типы личности.

– Брось ты, Михаил, – махнул рукой Коротков, – похож – не похож… Это все наши кабинетные измышления. И потом, ты по своей интеллигентской манере называешь его половым психопатом, а я со всей большевистской прямотой назову его сексуальным маньяком и буду прав. А когда человек маньяк, то это надолго. На всю, можно сказать, оставшуюся жизнь. И проявляться его мания может в чем угодно. Разве не так? Ну скажи, Ася, я прав?

– Не знаю, – покачала головой Настя. – Это надо у специалистов спрашивать.

– Да при чем тут специалисты? – продолжал горячиться Юрий. – Разве мало мы знаем сексуальных маньяков-убийц? Один приснопамятный Головкин по кличке Удав чего стоит, а про Чикатило я вообще молчу. Хотелось ему оригинальных сексуальных ощущений, а кончилось все кучей изуродованных трупов. Вот и весь расклад. Таня, фотографии Горшкова есть?

– Найдутся. Но время, Юра, время… Любительские фотографии можно взять у его родителей, но на них ему самое большее семнадцать, а теперь ему двадцать девять, и за плечами столько лет в колонии, что опознавать его по тем снимкам бессмысленно.

– Это точно, – подхватил Доценко, – но можно взять последние фотографии, которые делали в колонии для справки об освобождении. Они, конечно, «мертвые», и прическа у него теперь неизвестно какая, но на компьютере сделают несколько вариантов. Попробуем…

– Что попробуем? – перебил его Коротков, в голосе которого явственно проступала безнадежность. – Будем предъявлять эту фотографию всем участникам телемоста, которые находились на Арбате? Во-первых, мы их год собирать будем, а во-вторых, это нам ничего не даст. Ну, допустим, его никто не вспомнит. Так это вовсе не означает, что его там и в самом деле не было. Допустим, кто-то его вспомнит. И что? Мы будем знать, что в игру с нами играет именно он, а толку-то? Его ж искать надо, и весь вопрос в том и состоит, что мы не знаем, где искать. В розыск мы его, конечно, объявим, но надежды мало. Нужны идеи.

Идеи. Где ж их взять? Татьяна думала о том, что сейчас, в половине одиннадцатого вечера, она сидит на Петровке, и, пока не выйдет на улицу, ей ничего не грозит. Но ведь она не может сидеть здесь вечно. Хуже того, она вряд ли узнает Александра Петровича Горшкова, окажись он рядом с ней на улице или в транспорте. Миновало одиннадцать лет, за эти годы через руки следователя Образцовой прошло столько подследственных, что их лица слились в ее памяти в неясный облик. Некоторых она помнит очень отчетливо, некоторых не помнит совсем, но для того, чтобы узнать человека через одиннадцать лет, нужно в деталях знать его лицо и мимику. А детали стерлись… Она, конечно, может восстановить в памяти внешность Александра, но без этих деталей ей каждый второй прохожий будет казаться злополучным Горшковым.

Настя словно прочитала ее мысли.

– Таня, ты хорошо помнишь его лицо? – спросила она.

Татьяна отрицательно помотала головой.

– Только в общих чертах. Я его либо вообще не узнаю, либо начну узнавать во всех подряд.

– Понятно. Тогда остается одно: искать его изнутри.

– Изнутри? – переспросил Коротков. – Что ты имеешь в виду?

– Самого Горшкова. Юра, у него есть какой-то собственный план, какие-то заумные идеи. Он же мог просто разыскать Татьяну, это несложно, учитывая ее писательскую популярность. Разыскать и… В общем, понятно. Но он этого не сделал. Он затеял целую драму, в которой выступает режиссером и актером. Значит, он чего-то хочет. Чего? Из всех здесь присутствующих только одна Таня с ним общалась, и общалась долго, только она более или менее знает его характер и стиль мышления. И только она может додуматься и ответить на вопрос: чего он хочет. Если мы это поймем, мы придумаем, как дать Горшкову то, чего он хочет, чтобы остановить его.

– Остановить или поймать? – зло прищурился Коротков. – Подруга, мы с тобой служим в карательных органах, а не в благотворительной организации. До появления трупа Старостенко мы еще имели бы право на то, чтобы его останавливать и на этом считать свою миссию исчерпанной. Но он уже показал, что умеет убивать, и занятием этим скорбным вовсе не гнушается. Посему не останавливать его мы должны, а искать, хватать за шкирку и тащить волоком в зону. Мы, Ася, сегодня говорим уже не о Шутнике, а об убийце.

Настя опустила голову, подперев лоб кулаками. Татьяне на миг показалось, что она сейчас заплачет, но, присмотревшись внимательнее, она увидела, что Каменская пытается спрятать улыбку. Через несколько секунд Настя подняла голову, и лицо ее снова было бесстрастным.

– Юрик, как быстро ты перестал быть опером и превратился в начальника. Это не в порядке критики, а исключительно в виде констатации факта. Как нормальный и высокопрофессиональный начальник ты ориентируешь подчиненных на максимальный результат: убийца должен быть пойман, доказательства его вины собраны. И в этом ты прав.

– А в чем же я не прав? – ехидно вопросил Юра.

– А в том, солнце мое незаходящее, что, кроме наших максимальных задач, за решение которых мы получаем от государства оклад содержания, есть еще живые люди, которые ходят по улицам, едят, пьют, спят, любят, надеются на что-то, строят какие-то планы на будущее. И некоторые из них умрут исключительно из-за того, что этот наш Горшков чего-то такого захотел. Остренького, с приправами и соусом. Люди совершенно ни в чем не виноваты. И ты очень хорошо помнил об этом еще совсем недавно. Чтобы сберечь жизни этих людей, нам нужно понять, чего хочет Горшков. И фиг с ним, если мы его при этом не поймаем, важно его остановить.

Татьяна была с этим согласна. Но, видит бог, совсем непросто понять, чего хочет человек, который одиннадцать лет назад хотел быть самцом, которого боится самка и которым она одновременно восхищается. Он получал удовольствие от того, что наводил ужас на невысоких хрупких девочек и женщин, он испытывал наслаждение, когда распахивал пальто и демонстрировал им предмет своей гордости, глядя прямо в их безумные от страха глаза. Горшков всегда выбирал в качестве своих жертв тех, кто был значительно ниже его ростом. А Надежда Старостенко тоже была маленькой и хрупкой…

– Он хочет первенства, но не за счет своей силы и реального превосходства, а за счет слабости других, – медленно сказала Татьяна. – Он всегда выбирал маленьких и слабых. Он всегда хотел, чтобы его боялись. И приходил в бешенство, когда встречал того, кто его не боится. Наверное, он просто избегал тех, кто мог его не испугаться. Отсюда и его поведение у меня на допросах. По комплекции я явно не относилась к тем, кто может испугаться его физических данных. И он старался меня смутить, потому что смущение – это признак слабости, это уже почти испуг. Если бы я тогда попросила передать дело другому следователю, Горшков расценил бы это как собственную победу. Он бы решил, что ему удалось меня запугать и я отступила. Все это прекрасно, ребятки, но это не ответ на ваш вопрос. Я не понимаю, чего он хочет сейчас.

– Того же самого, – пожал плечами Коротков. – Он хочет заставить тебя отступить, сдаться, признать свою слабость и беспомощность перед ним.

– И какой выход? Я готова сделать все, что угодно, только чтобы он больше никого не убил.

В ее голосе прозвучала такая горечь, что присутствующим стало не по себе. В самом деле, она сейчас готова была на все в полном смысле слова. Она готова была публично признать свою слабость, если надо – перед всем честным народом, с экранов телевизоров, по радио – как угодно, только чтобы он услышал ее, только чтобы достучаться до него и заставить поверить: он победил, она сдалась, и не нужно больше смертей. Пусть ценой унижения, пусть ценой лжи, пусть ценой разрушенной репутации следователя и писателя. Она готова заплатить любую цену за то, чтобы остановить его. Не нужно крови. Ее не нужно вообще ни при каких условиях. А уж тем более для того, чтобы что-то кому-то доказать.

– Ну, что вы все замолчали? – нетерпеливо вопросил Коротков на правах начальника. – Давайте идеи. Что Таня должна сделать, чтобы его остановить? Принимаются любые варианты.

Татьяна молча обводила глазами друзей-коллег. Идей ни у кого пока не было.

– Ладно, – Коротков со вздохом решил закончить совещание, – расходимся, спать пора. Я повезу Аську, а ты, Мишаня, проводи Татьяну. И проведи разъяснительную работу с ее мужем, пусть старается ее одну не отпускать.

– Юра, это нереально, – слабо сопротивлялась Татьяна, застегивая плащ, – Стасов не может быть при мне нянькой, у него своя работа и своя жизнь.

– А Ира? Как мы обеспечим ее безопасность? – спросила Настя.

– О ней не беспокойтесь, у нее есть личная охрана.

– Кто таков? – ревниво встрял Доценко. – Я попрошу, граждане! Мне уже сто лет обещали близкое знакомство с Ирочкой, а тут какой-то втерся…

– Это наш сосед, – успокаивающе сказала Татьяна, – человек пожилой, пенсионер. Тебе не конкурент, не волнуйся. Кстати, сегодня можешь и заглянуть к нам, повод есть.

Всю дорогу они говорили о чем угодно, только не о Горшкове, и лишь в лифте Татьяна наконец вернулась к тому, о чем не переставала думать.

– Я тебя умоляю, Миша, не пугай моих домашних. У них и без того нервы на пределе.

– Ты не права, – очень серьезно ответил Доценко, – человек должен знать правду и готовиться к худшему, только так он может справиться с ситуацией.

Татьяна уже достала ключи и поднесла руку к замку, но при этих словах остановилась.

– А ты не думаешь, что человек, знающий правду, просто с ума сойдет от ужаса, вместо того чтобы готовиться к худшему? У всех ведь по-разному нервная система устроена, некоторых негативная информация мобилизует, заставляет обдуманно действовать, а некоторым вообще разум отшибает.

Она хотела добавить еще кое-что, но в этот момент распахнулась дверь соседней квартиры и на пороге возник Андрей Тимофеевич. Рядом с ним тут же появился огромный черный дог по кличке Агат.

– Добрый вечер, – загудел он низким звучным голосом, – а я слышу – лифт остановился, но дверь в вашу квартиру не открывается, да и ко мне не звонят. Решил посмотреть, кто это на нашем этаже затаился. Я свое слово держу, вашу квартиру из-под наблюдения не выпускаю.

Татьяна перехватила взгляд Доценко, брошенный на соседа, и с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. В этом взгляде было столько искреннего, смешанного с негодованием недоумения, сколько могло бы быть, если бы вдруг ни с того ни с сего твоя собственная собака начала мяукать.

– Не волнуйтесь, Андрей Тимофеевич, – сказала Татьяна, – просто я ключи долго в сумке искала. Вы же знаете…

– Уж конечно, – радостно подхватил сосед, – знаю я эти ваши дамские сумочки, знаю. С виду крохотные, непонятно, что вообще в них может поместиться, а на самом деле в них барахла – на чемодан хватит.

Татьяна отперла дверь и сделала приглашающий жест.

– Зайдете к нам, Андрей Тимофеевич?

– А я не помешаю? Гости у вас…

– Так тем более, – рассмеялась она. – Все равно ведь гости.

Ей вовсе не было весело, и улыбка ее была натужной, но Татьяне казалось, что чем больше народу сейчас соберется в ее квартире, тем меньше внимания будут обращать на нее саму. И никто, бог даст, не заметит ее растерянности и откровенного испуга. Если это действительно Александр Горшков, то впереди в ближайшее время ее ожидает только плохое. Он уже тогда, одиннадцать лет назад, был психом с претензиями. Но ему было всего восемнадцать, и претензии у него были глупые, юношеские. А теперь ему двадцать девять, и за спиной одиннадцать лет зоны с ее жестокими нравами и культом ЗЛА. Да нет, не в высоком библейском смысле ЗЛА как антипода ДОБРА, а в гораздо более приземленном. Эта аббревиатура – одна из самых распространенных, которые используются для наколок: За все Легавым Отомщу. Вот и Горшков надумал отомстить следователю, которая, по его представлениям, «обеспечила» ему срок. Просто удивительно, как хорошо работает у осужденных механизм самооправдания! Не он сам, своими собственными руками, своими собственными преступлениями обеспечил себе срок, а мент поганый, который его поймал, или злой дядька-следователь (иногда тетка, но сути это не меняет).

Стасова, уехавшего за сынишкой к своей матери, еще не было дома, и Татьяна с облегчением вздохнула. Сейчас Ирочка отвлечется на прием гостей и на знакомство с Мишей Доценко. Правда, остается сосед, который уже начал напрягать Татьяну своей проницательностью, но сосед – это всего лишь сосед, его душевное состояние ее не особо волнует. Главное, чтобы не нервничали Стасов и Ирина.

Голоса были слышны еще на лестнице. Это что за концерт? Ну елки же с палками! Идешь домой после рабочего дня и после многотрудного общения сначала с маман, потом с бывшей супругой, но и в собственном гнезде нет ему покоя. Гришенька сладко посапывает у него на руках, но от этого громогласного веселья малыш может проснуться, и тогда начнется самый настоящий сумасшедший дом. Стасов торопливо проскользнул в ближайшую от входной двери комнату Ирочки, уложил сына и плотно притворил дверь, пока тот не проснулся. Потом, когда все разойдутся, они с Татьяной заберут Гришеньку к себе в комнату, где стоит его кроватка.

Беглый обзор местности показал, что идет нешуточная борьба за Ирусика. С одной стороны стола восседает не кто иной, как Мишаня Доценко, самый завидный жених на Петровке по причине своей внешней привлекательности, умения одеваться и – что самое главное – полной и абсолютной неженатости. С другой стороны – их вездесущий и всезнающий соседушко Тимофеич-Котофеич, готовый продать душу и тело за Ируськины знаменитые пироги. Между готовыми к бою самцами покачивает переливающимися перышками славная девочка Ира, которую давно надо было выдавать замуж. Но тот момент, когда поклонников у Иришки было несчитано, Татьяна благополучно упустила и не настояла на том, чтобы родственница сделала наконец свой выбор, а теперь с каждым месяцем проблема становилась все сложнее. Ира, во-первых, взрослела (читай – старела), а во-вторых, все больше проникалась заботами семьи своих родственников, взваливала на себя все больше хлопот и домашних обязанностей, и постепенно мысль о том, чтобы бросить Татьяну, Стасова и маленького Гришеньку на произвол судьбы, то есть без хозяйственно-экономической опеки, становилась в ее глазах все более кощунственной. Они же пропадут без нее! И сами захиреют, и ребенка вырастить не смогут по-человечески.

Так, здесь расклад понятен. А Таня-то где? Плащ в прихожей висит, стало быть, она дома. Отчего же не с гостями?

– Але, люди добрые! – приветствовал их Стасов отнюдь не тихим голосом, однако заглушить хохот Котофеича ему не удалось.

По-видимому, соседушко развлекал общество сморщенными от старости анекдотами, над которыми сам же первый и смеялся. Во всяком случае, у Мишани на лице особого веселья не наблюдалось. Ируська при оценке анекдотов в расчет не принимается, она девочка вежливая, добросердечная и жалостливая, поэтому смеется всегда, когда рассказчик от нее этого ждет. Обидеть человека боится.

– Але! – повторил Стасов еще громче. – Или я здесь больше не живу?

– Ой, – спохватилась Ирочка, – Владик пришел.

– А где моя жена? Кажется, задавать этот вопрос становится доброй традицией. Я сегодня уже об этом спрашивал.

– Таня прилегла, у нее голова болит, – пояснила она и отчего-то покраснела.

Ясное дело, покраснела… Так увлеклась процессом общения с двумя ухажерами, что забыла обо всем. Ничего, это нормально, раз увлеклась, значит, не все еще потеряно, не совсем еще старая наша Ируська. Давно надо было ее с Мишаней познакомить, может, уже замуж выдали бы.

– Владислав Николаевич, голубчик, – обратился к нему сосед, – я настоятельно прошу вас убедить Ирину принять мою помощь. Весь сегодняшний день я пытаюсь внушить ей, что в сложившейся ситуации ей следует проявлять осторожность и бдительность, но она отмахивается от моих услуг. Объясните же ей, что я могу быть более чем полезен. Вы знаете, что произошло сегодня на рынке?

– В курсе, – кивнул Стасов.

Он-то в курсе, а вот то, что Котофеич этим озаботился, уж совсем неожиданно. Неужели сосед действительно является поклонником не Ируськиных пирогов, а ее внешних данных и душевных качеств? Вот старый козел! Ему ведь хорошо за шестьдесят, а туда же.

– Я полагаю, что Ирина не всегда может постоять за себя. Сегодня во время инцидента на рынке она явно растерялась и испугалась и чуть было не наделала глупостей. И теперь, когда над вашей семьей нависла опасность, ее нельзя оставлять одну с маленьким ребенком на весь день. Это просто неправильно.

Как излагает, однако! Прямо как по писаному. И чего он к нам прицепился? Других забот нет, что ли? Тимофеич-Котофеич.

– Андрей Тимофеевич, вы преувеличиваете, – широко улыбнулся Стасов. – Никакая опасность над нашей семьей не нависала. С чего вы это взяли? Подумаешь, псих какой-то пошутил, так что теперь, в бункере до самой смерти сидеть? Каждому сотруднику милиции периодически угрожают, нельзя же всерьез это воспринимать.

– Почему же, позвольте спросить?

– Да потому, что если бы все эти угрозы осуществлялись, то всех милиционеров поубивали бы, и личный состав МВД обновлялся бы полностью каждый год. Однако я вот, например, прослужил двадцать лет на оперативной работе и вышел на пенсию живым и здоровым. И таких, как я, подавляющее большинство. Так что спите, Андрей Тимофеевич, спокойно и за Ируську не беспокойтесь.

Сосед кинул на Стасова неодобрительный взгляд и укоризненно покачал головой.

– Я не разделяю вашего оптимизма, уважаемый. Кстати сказать, ваш молодой коллега со мной полностью согласен, не правда ли, Михаил Александрович?

Владислав рассердился не на шутку. В собственной квартире обнаружить пятую колонну! Мишаня, оказывается, с Котофеичем заодно. Ах, паршивец, ах, щенок неблагодарный, а они-то с Татьяной собирались торжественно вручить ему самое дорогое – Ируськину судьбу. Хрен ему теперь! Ничего, в его рядах Татьяна, а это сила немалая.

Стасов встал.

– Пойду проведаю Таню.

Татьяна, вопреки его ожиданиям, не лежала, а стояла у окна и даже не повернулась, когда муж вошел в спальню.

– Ну что там? Веселье в разгаре? – спросила она не оборачиваясь.

– А ты что, прячешься? Или в самом деле голова болит?

– Болит, но не смертельно. Не получаются у меня хохоталки через силу. Вероятно, актриса из меня никакая. Решила отсидеться, чтобы не портить людям настроение. Где Гришенька?

– Спит. Я его в Ируськиной комнате уложил, чтобы мимо этого сборища не нести, а то проснется. Маман тебе кланяться велела.

– Спасибо. А что Доценко?

– Нормально. Глаз не сводит с нашей девочки.

– А Котофеич?

– А чего ему сделается? Ржет, как боевой конь. Травит протухшие байки из времен своей революционной юности. Тань, что случилось? Зачем ты ездила на Петровку?

Татьяна повернулась наконец, обняла мужа, уткнулась головой ему в плечо.

– Я вспомнила его, – тихо пробормотала она.

– Кого? Того, кто тебе угрожает?

– Да. Я его посадила много лет назад. А он мне тогда пообещал, что вернется и рассчитается со мной. Вот и вернулся. Стасов, он сумасшедший. Он на все способен. Я его боюсь. Он может даже на Гришеньку руку поднять.

Так. Приехали. Только-только все стало налаживаться, он перевез Татьяну и Иру из Питера в Москву, они наконец приобрели квартиру и перестали ютиться втроем в одной комнате. Таня так тяжело переносила беременность, часто возникала угроза сначала выкидыша, потом преждевременных родов, но она все-таки сумела это сделать, она родила нормального здорового парня. И Стасов уже думал, что все самое трудное позади. Ну елки же с палками, ну почему все так получается! Проклятая жизнь, подлая, мерзкая. Несправедливая.

Понятно, почему Мишка так серьезно относится к ситуации. Но старый-то козел Котофеич отчего так озаботился? Неужели Таня при нем это обсуждала? Откуда такое доверие к малознакомому, в сущности, соседу? Или Мишка, щенок, протрепался? Таня, Танечка, Танюша моя любимая, ну зачем ты работаешь? Денег тебе не хватает? Неправда. Я хорошо зарабатываю. Но ты сама зарабатываешь еще лучше. В этом году твои книги стали издавать за границей, выплатили большие авансы. И за русские издания ты получаешь приличные деньги. Зачем тебе эта работа, которая не приносит ничего, кроме огромных нервных затрат, колоссальных неприятностей и крошечного морального удовлетворения?

Он гладил жену по голове и молча разговаривал с ней. Потому что знал Татьяну слишком хорошо, чтобы сделать глупость и озвучить свои мысли.

– Что будем делать? Есть предложения?

Это было единственное, что Стасов мог позволить себе спросить вслух.

– Будем думать, как его остановить. Он уже убил одного человека, не приведи господь, убьет второго, третьего. И все для того, чтобы доказать, что он сильнее меня. Знаешь, мне иногда кажется, что вокруг меня не жизнь, а какой-то сюр. Страшный сон, безумный кошмар, полное отсутствие смысла и логики. И в центре всего этого бреда почему-то стою я. Почему так, Стасов?

Почему-почему… По кочану. И по капусте. Не родился еще человек на свете, которому хоть раз в жизни не показалось бы, что мир вокруг утратил черты реальности. И это не от расстройства психики, а исключительно от неудачного стечения жизненных обстоятельств. Например, у мужика катастрофический провал на работе, лучший друг предал, мать тяжело больна и умирает, сын от первого брака стал наркоманом, бывшая жена на этой почве звонит ему каждый день и требует, чтобы он хоть как-то помог, хоть что-нибудь сделал, и на фоне всех этих расчудесных обстоятельств новая жена, ослепительно молодая и красивая, надувает губки и гордо произносит: мы разные люди, ты совершенно не уделяешь мне внимания и не живешь моими интересами, вот я сделала новую прическу, а ты даже не заметил, и на этой конфликтной почве я решила тебя бросить и уйти к другому, который любит меня больше, чем противный ты. Вот это и называется «сюр». Все люди в тот или иной момент жизни через это проходят. Но такой аргумент – слабое утешение. Все – это все, а ты – это лично ты, это все-таки нечто иное.

Психологи давно заметили, что в стрессовые моменты разум человека старается отключиться от страшного и плохого, чтобы не разрушиться, чтобы сохраниться. Человеку сообщают, что он неизлечимо болен, а он уставится неподвижным взглядом на муху, ползающую по окну, и внимательно так наблюдает за ее телодвижениями, еще и угадать пытается, в какую сторону она дальше поползет. Вот и Стасов теперь стоит в темной спальне, обняв замершую от боли и страха жену, и думает о том, что сегодня он пообещал своей одиннадцатилетней дочери Лиле купить котенка. Лиля с матерью, бывшей женой Стасова, живет в Сокольниках, часто по выходным гуляет в парке, а там каждую субботу и воскресенье проходит выставка кошек. Лиля заходила на выставку несколько раз и высмотрела себе породу. Она хочет персидского колор-пойнта. Что это такое и как оно выглядит, Стасов совершенно не представлял, но глазки у дочери так горели, что отказать он не мог. Да и Ритка, бывшая жена, не возражает против котенка. Договорились, что в ближайшую субботу он с Лилей пойдет на выставку и заплатит за то, что она выберет. К появлению в доме питомца нужно будет приобрести лоток и наполнитель для кошачьего туалета и специальные мисочки для воды и корма, но эти хлопоты Лиля с радостью взяла на себя. Их семье угрожает какой-то псих, его жертвой может стать любой, даже годовалый сынишка, и нужно думать о том, как занять круговую оборону, чтобы защититься от него, а в субботу идти с Лилей покупать котенка…