Реквием Маринина Александра

Реквием по Карабасу Барабасу

Какие только сферы жизни не были затронуты за годы существования феномена Марининой этой писательницей! Причем – творческой жизни. Тут и ученые, и писатели, и психологи-гипнотизеры, и кинорежиссеры с актрисами, и музыканты с композиторами… Наконец у нее дошли руки до области, традиционно считающейся самой криминальной после политики, – до шоу-бизнеса. Поле непаханое. Пожалуй, достаточно почитать какие-нибудь хроники «Московского комсомольца», чтобы получить толчок для развития сюжета. Но Маринина не схватилась за лежащие на поверхности нашей памяти убийства продюсера или певца, таинственную смерть рок-идола или прыжок к звездам лидера популярной группы. В ее творчестве, как всегда, сведения, так или иначе известные многим, сложились в историю, которой еще не было. Узнаваемые детали и события из реальной жизни – только нити, вплетающиеся в выдуманный сюжет. Как пишут обычно в титрах фильма, «все совпадения случайны»…

Несмотря на новую тему, развивается детектив вполне по марининским законам. Следствие начинается с трупа, который оказывается лишь очень мелким звеном в цепи интереснейших и нетривиальных событий. Как всегда, разные преступления, причем разнесенные в причинах, в пространстве и времени, по ходу книги выстраиваются в мозгу Каменской в стройную картинку-пазл, и на последних страницах наконец все узелки завязаны, виновные наказаны. По ходу расследования мы погружаемся в тайны мира шоу-бизнеса, выясняем таинственное влияние свастики на человека, узнаем о магнитных полях и черпаем множество интересных сведений о человеке вообще. Первоначальная задача Насти Каменской – провести анализ криминальной пораженности вузов МВД, но, как всегда, случайно занявшись задачкой вычисления убийцы милиционера и распутывающимся вслед за этим клубком с порнухой, наркотиками, сбором компроматов на больших людей и прочим, она так и не заканчивает работу. Нитей много, все очень увлекательно. Но сказать, что повороты сюжета непредсказуемы, к сожалению, нельзя. Уже на первом десятке страниц любящий романы Марининой читатель легко сможет назвать имя того человека, которого ищут мудрая Настя Каменская и ее друзья с Петровки, и даже предположить, зачем он ввязался в грязные игры. Почему же читатель столь проницателен? Да потому, что в качестве главной линии повествования писательница отрабатывает коллизию, по которой ею уже были построены несколько романов. Назовем это «проблема злого гения». Одаренный творец, обделенный как личность – обществом, близкими людьми или же природой, начинает совершать преступления. Маринина постоянно пытается создать не пошлый детектив «он убил – его убили», а подняться до неких вечных вопросов. В новом романе два антагониста – Каменская и продюсер популярного певца Вячеслав Зотов – решают для себя примерно один и тот же вопрос. Каменская ставит его так: «Кто ее придумал, нормальность эту? Норма – это наиболее распространенная характеристика, то, что распространено меньше, считается не нормой… но кто сказал, что «не норма» – это плохо?» Если для Каменской это лишь привычная попытка анализировать все, в том числе устройство мира, то для Зотова вопрос о том, что норма, а что – патология, становится главным вопросом жизни: «Отсутствие дарования воспринимается как данность, как цвет волос или глаз, а вот отсутствие ума – как дефект. Почему? Неправильно это, потому что все от природы, и талант, и интеллект». Зотов, как Пигмалион, лепит из одаренного чудным голосом, но глупого и аморального мальчика гениального певца, пытаясь таким образом восполнить свою обделенность талантом и его, мальчика, обделенность разумом. Зотов – певец, он хотел бы «жечь сердца людей» своим голосом, но «природа», дав голос и желание, не дала способности донести песню до слушателей. Трагедия бездарности приводит к трагедии нескольких жизней, а значит, как говорят протоколы, к наличию нескольких трупов. Маринина хочет, чтобы мы считали, что разыгрывается старая сказка «о сложных отношениях, которые могут связывать человека достойного, но всего лишь одаренного, и человека гениального, но пустого и ничтожного». Подтверждением этой красивой истории становится даже фильм «Амадеус» на полке у героя (находка кассеты – тоже прием не новый, вспомним «Посмертный образ»!). Марининой очень хочется взойти к неким архетипам: «Моцарт убивает Сальери». Не выходит. Зотовым движет не зависть (как Сальери), более того, он прощает своему питомцу все, лишь бы тот продолжал петь, творить. Это какой-то родительский комплекс компенсации. Скорее, трагедия Пигмалиона или же Карабаса Барабаса, тирана и деспота, но воспитавшего своих кукол артистами, а получившего в ответ бунт.

Маринина так увлекается глобальной теорией, что остальные линии получаются слабоватыми. Главный вопрос, мучивший Настю на протяжении всей книги – почему много лет назад было совершено убийство семьи известного композитора, – решается психологически не очень достоверно. Впрочем, сама Маринина понимает нелогичность объяснения поступков убийцы. Недоумение, почему убийца поступил так странно, Маринина вкладывает в уста одного из оперативников. Каменская дает объяснение на уровне детской загадки про селедку: «Моя вещь, куда хочу, туда и ставлю», – «Он так решил, как решил». Вот это логично.

Впрочем, интереснее всего и, я бы сказала, жизненнее всего в романах Марининой бывают страницы, никак не увязанные с главным ходом повествования. Это тоже визитная карточка ее романов: в них всегда, кроме «задачек» Каменской, бывают какие-нибудь маленькие заметки, интересные сами по себе. В этот раз задачку задает Насте ее племянница Лариса. В длинном монологе девушки, впервые оказавшейся в Москве, есть все: и оценка москвичей как отдельной касты («Вы чужие. Вы все чужие друг другу. И неправильные»), и описание Москвы глазами провинциала – Москвы нищих и лженищих, Москвы, безразличной к жителям, города, где люди не видят «себя… и других людей рядом с собой». В монологе Ларисы встает психологический портрет восприятия современной России ее гражданином. Жалкая, безработная, грязная и безденежная провинция, где жить трудно и почти невозможно, противостоит Москве, находящейся где-то далеко и совсем в другом мире. Москва в сознании людей с окраин – почти рай, Земля обетованная, «место, где все хорошо». И вот – подлость крушения сказки! Оказывается, что «вся ваша Москва – один сплошной обман… Это не город и не люди в нем, это иллюзия какой-то жизни». Слова не новы, они почти трюизмы, но страстный, максималистский монолог девушки почему-то трогает. Настя, покачав головой, в целом соглашается с Ларисой. Может, действительно легче жить в провинции без денег и работы, но с людьми, чем вступать в диалог с жутким городом, где девочки спекулируют на смерти родителей, родители торгуют детским порно, дед убивает отца, воспитанник – воспитателя… Медный Всадник – бедного Евгения, гуляка Моцарт – пунктуального Сальери, глупый Арлекин – злого Карабаса Барабаса… Что же, вековые традиции русской литературы нашли свое продолжение. Requiem aeternam dona eis, Domine[1].

Ольга ВАСИЛЬЕВА

Ex libris «НГ», 1998

Глава 1

Он выглядел недовольным и усталым, но за маской брюзгливой утомленности на красивом молодом лице Барсуков ясно видел с трудом сдерживаемый страх и мучительное напряжение. Сомнений не было, ему только что снова звонили.

– Что еще? Зачем ты вернулся?

– Я хотел спросить, какой у вас номер телефона. Не городского, а сотового. – Барсуков кивком головы указал на лежащую на столике возле дивана трубку.

– Зачем тебе?

– Да вы не бойтесь, я не буду вас разорять и звонить по такой дорогой связи. Если нужно, позвоню по городскому. Просто скажите мне номер.

Барсуков старался говорить непринужденно, чтобы лишний раз не встревожить собеседника. Эти артисты такие нежные, что уж и слова им сказать нельзя. Очень болезненно на все реагируют.

Он даже не стал записывать номер телефона, просто запомнил, это было несложно. Совсем несложно, потому что именно этот номер он твердил про себя, пока шел, да нет, не шел – почти бежал через темный, окутанный зимними сумерками поселок к большому загородному дому знаменитого певца.

Барсуков услышал шаги на крыльце, хлопнула дверь.

– Это я! – раздался из холла громкий мужской голос.

– Ну давай отваливай, – негромко и раздраженно проговорил хозяин дома. – Видишь, ко мне пришли. Иди, иди.

Настя Каменская никак не могла привыкнуть к тому, что ездит на работу теперь не на Петровку, а совсем в другое место. Вот уже три месяца она выходит из метро не на «Чеховской», а на другой станции и идет не к большому желтому зданию Главного управления внутренних дел Москвы, а к обшарпанному светло-зеленому трехэтажному особнячку. Теперь ее кабинет здесь. И начальник у нее другой. Нельзя сказать, что новый начальник хуже любимого и привычного Колобка-Гордеева. Он не хуже. Просто он – другой. Давно и хорошо знакомый, отличный профессионал, безусловно, честный и порядочный человек, прекрасно относящийся к Насте, но… Он не Гордеев.

Настя изо всех сил старалась свыкнуться с переменами. Она не была уверена, что поступила правильно, сменив место службы, но на этом настаивали оба начальника, и прежний, Виктор Алексеевич Гордеев, и новый, Иван Алексеевич Заточный. Заточный хотел получить в свою только что созданную информационно-аналитическую службу хорошего толкового работника, а Гордеев, в свою очередь, стремился отослать Анастасию подальше от назревавших крутых кадровых перестановок в городском управлении. И оба они в один голос твердили о том, что ей надо получать звание подполковника, поэтому следует перейти на должность, которая даст ей эту возможность. А вернуться на Петровку она всегда сможет, было бы желание.

За три месяца она так и не смогла привыкнуть к тому, что сейф теперь стоит не слева, рядом с рабочим столом, а у противоположной стены, да и вскипятить воду для кофе, не вставая с места, никак не удается, ибо розетка находится не в стене прямо за спиной, а возле окна. Что ж, может, это и к лучшему, при ее сидячем образе жизни лишние телодвижения не помешают.

Было уже около десяти утра, и Настя как раз собиралась вскипятить воду, чтобы выпить вторую за рабочее утро чашку кофе, когда ее вызвал к себе Заточный. Кроме генерала, в кабинете находился молодой мужчина в форме с погонами капитана внутренней службы.

– Знакомьтесь, – сухо произнес Иван Алексеевич. – Это наш новый сотрудник Павел Михайлович Дюжин. Анастасия Павловна Каменская – наш лучший аналитик. Она будет вашим наставником в течение первого года работы. Вы свободны, Павел Михайлович. Обживайте пока свое новое рабочее место, Анастасия Павловна вас позовет, когда освободится.

На лице у капитана было написано легкое недоумение, но он дисциплинированно встал и вышел из кабинета. Заточный некоторое время смотрел на закрывшуюся дверь, потом перевел взгляд на Настю. Сухость и сдержанность на его лице растаяли, теперь оно было обычным, но несколько озабоченным.

– Получайте своего первого ученика, – улыбнулся генерал. – Я свои обещания выполняю. Как только подготовите мне двоих приличных аналитиков, можете уходить куда захотите, если у меня не понравится.

– Откуда он пришел? – спросила Настя. – И вообще, что он умеет?

– Ну, о том, что он умеет, – это вы мне через пару дней сами расскажете. А пришел он из отдела кадров ГУВД Московской области. Устраивает?

– Вполне, – облегченно кивнула она. – У кадровиков обычно бывают неплохие навыки работы с документами без личного знакомства с человеком. Они умеют читать бумажки не только по строчкам, но и между строк. Я могу идти?

– Нет, – резко ответил Заточный и указал ей на стул. – Сядьте, Анастасия. Я хочу предложить вам материал, на котором вы будете учить Дюжина работать. Предупреждаю заранее, материал может оказаться «пустышкой», так что не старайтесь во что бы то ни стало вытянуть из него интересующий нас криминал. Я хочу сказать, что криминал там, безусловно, есть, поскольку есть труп, но он может оказаться не по нашей части. И еще одно. Я хочу попросить вас быть особенно внимательной и аккуратной, потому что это может коснуться моего сына.

Настя удивленно вскинула глаза на начальника.

– Максима? Он имеет к трупу какое-то отношение?

– Самое непосредственное. Они с убитым были если не друзьями, то добрыми приятелями, учились на одном курсе и в одной группе. И именно Максим на днях прибежал домой весь белый от ужаса. Начальник курса объявил им, что их товарища, Сашу Барсукова, нашли убитым.

– И вы подозреваете, что Максим знал о преступных связях друга и даже сам был замешан?

– Я ничего не подозреваю! – Голос Заточного снова стал сухим и жестким. – У меня нет оснований для каких бы то ни было подозрений. Но и оснований быть благодушным у меня тоже нет. С каждым из нас может случиться все, что угодно. И с нашими детьми тоже. Я слишком много времени и внимания уделял и уделяю службе и не могу быть уверенным, что знаю своего сына как облупленного. Ему уже скоро девятнадцать, это взрослый мужчина, у которого своя жизнь. И тот факт, что для меня он продолжает оставаться ребенком, не может повлиять на объективную реальность. Хватит об этом, Анастасия. Вернемся к делу. Со слов сына я знаю, что Саша Барсуков ухаживал за девушкой, которая много лет назад потеряла родителей и теперь живет вместе с дедом. Ситуация достаточно острая, поскольку десять лет назад родители девушки были убиты, и убиты не кем-нибудь, а именно этим самым дедом, который отсидел срок и вернулся к внучке. Могу высказать предположение, что Барсуков попал под влияние деда-уголовника. Это первое. Я запросил из архивов материалы на него.

Генерал легко поднялся из-за стола, открыл сейф и положил перед Настей две пухлые папки. Глядя на него, Настя снова ощутила едва заметный укол того, что принято называть белой завистью. Она не сумела бы встать с такой легкостью и вообще двигалась, как правило, тяжело и неуклюже, несмотря на относительную молодость (всего-то тридцать семь) и почти болезненную худобу. Спортом она, в отличие от Заточного, никогда не занималась, а тут еще и спина побаливает, и одышка…

– Вот, ознакомьтесь с ними. В одной папке материалы уголовного дела, в другой – личное дело осужденного Немчинова. Не буду вам говорить, что и как смотреть в этих материалах, вы лучше меня все знаете. Теперь второе. У вас хорошая память, и я полагаю, вы не забыли дело Сергея Градова, осень девяносто третьего года.

– Я помню, – удивленно произнесла Настя. – Но я не думала, что вы об этом деле знаете.

– Мы в то время не были с вами знакомы, но тогда я как раз впервые о вас услышал. Я не мог не знать об этом деле, потому что Градов, как вам известно, был депутатом и имел хорошие шансы стать крупным политиком. Но дело не в нем. Вы помните мальчишку, которого тогда взяли к вам на стажировку?

– Конечно, – кивнула она, понимая наконец, о чем хочет ее предупредить генерал. – Парень учился в Московском юридическом институте МВД, там же, где и ваш сын. И мы тогда смогли установить, что он с самого начала, еще до поступления в институт, был завербован криминальной структурой и направлен на учебу в наш ведомственный вуз, чтобы иметь в милицейских рядах свои уши и руки. Вы полагаете, что этот случай мог оказаться не единственным?

– Я не могу не учитывать такую возможность. Принимая во внимание должность, которую я занимаю, надо иметь в виду, что мой сын Максим может оказаться лакомым кусочком для заинтересованных лиц. И если его товарищ по учебе оказывается связанным с уголовниками, я не могу закрыть на все глаза и считать, что мой мальчик живет в башне из слоновой кости и сохраняет чистоту и невинность помыслов, тогда как все остальные слушатели института ходят по бренной земле. Глупости, жадности, предательства и грязи всюду достаточно, и нельзя рассчитывать на то, что твоих близких они не коснутся. Все равны, и все под одним богом ходим. У вас есть ко мне вопросы?

– Есть. Я уже не оперативник, у меня нет полномочий заниматься этим делом. Как мы с вами будем выходить из положения?

– Вы не будете заниматься раскрытием убийства Барсукова. Вы будете анализировать материалы на предмет выявления связей между слушателями института и криминальными структурами. Впрочем, речь может идти не только о слушателях, но и о сотрудниках. Преподаватели, курсовые офицеры, кадровики и так далее. И не только в этом институте, но и в других вузах МВД, их много.

Настя поморщилась. Легко сказать: вы будете делать то-то и то-то, а другие будут делать что-то другое. Как тут делиться-то? Если убийство рядового милиции Александра Барсукова связано с проникновением мафии в институт, то границу между интересами разных служб не проведешь. Следователь и оперативники быстро поставят на место какую-то там Каменскую, которая сует нос не в свое дело и без толку путается под ногами. Заточный должен был бы это понимать, а не давать ей задание с такой легкостью, словно в киоск за сигаретами посылал.

Ее кислая мина не укрылась от Ивана Алексеевича, который внезапно улыбнулся, впервые за сегодняшнее утро, своей знаменитой улыбкой, когда глаза его превращались в два маленьких солнышка и обогревали собеседника неожиданным теплом, сопротивляться которому мало кому удавалось.

– В виде компенсации могу вам сообщить приятное известие. Следствие по делу об убийстве Барсукова поручено вашему знакомому Ольшанскому, а из оперативников будут работать ваши бывшие коллеги. Надеюсь, с ними-то вы сможете договориться.

Ну что ж, подумала Настя, это совсем другое дело. С Костей Ольшанским проблем не будет, если не нарушать правила игры, а про ребят и говорить нечего.

Она взяла со стола папки и уже открыла дверь кабинета, собираясь выйти, но ее остановил насмешливый голос Заточного:

– А Максим?

– Что – Максим? – недоуменно обернулась она.

– Вы не хотите с ним поговорить?

– Хочу. Но мне неловко просить об этом. Его, наверное, уже и так на Петровке задергали. А вы сами просили быть деликатной…

Иван Алексеевич рассмеялся, правда, Насте показалось, что смех был не очень-то веселым.

– Анастасия, я знаю вас достаточно давно, чтобы понимать: вам никогда не бывает неловко, если речь идет о деле. Не морочьте мне голову. Когда вам нужен Максим?

– Я хочу сначала посмотреть материалы, – осторожно ответила она.

– Хорошо. Он учится во вторую смену, с двенадцати до семи. К восьми вечера он будет здесь.

Настя отправилась к себе, с трудом удерживая норовящие выскользнуть из рук папки и с удивлением думая о том, почему это она так спокойно позволяет Заточному распоряжаться ее временем. Он уже решил, что разговор с Максимом у нее должен состояться сегодня в восемь вечера, и никакому обсуждению это не подлежало. Он не спросил, какие у нее планы, чем она собирается заниматься и вообще будет ли она в восемь часов на работе. Просто решил – и все. Гордеев таким не был. Ничего не попишешь, у каждого начальника свой стиль. А Иван Алексеевич Заточный вообще обладал какой-то непонятной властью над ней. Настя могла сердиться на него, обижаться, даже порой ненавидела, но не могла сопротивляться его обаянию и хоть в чем-то отказать.

Разложив папки на столе в своем кабинете, она довела до конца прерванное занятие по приготовлению кофе и уселась за документы с чашкой в руках. Уголовное дело об убийстве супругов Немчиновых в 1987 году было совсем незамысловатым. Типичное бытовое убийство, каких тысячи. Вместе пьянствовали на даче, разгорелась ссора, и Немчинов-старший с пьяных глаз застрелил из охотничьего ружья сына и невестку. Испугавшись содеянного и желая скрыть следы, поджег дом и отправился на электричку, чтобы вернуться в город. Вероятно, поезда ходили с большими перерывами, ему пришлось долго ждать на платформе. За это время соседи, слышавшие звуки выстрелов и увидевшие, что из дома валит дым, вызвали милицию, и Василий Петрович Немчинов, 1931 года рождения, был задержан все на той же платформе, где он терпеливо ожидал поезда на Москву. Вину свою признал сразу и в ходе следствия и судебного разбирательства показаний ни разу не менял. Осужден по статье 102 за умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами (убийство двух и более лиц), получил двенадцать лет лишения свободы с отбыванием в колонии усиленного режима, через девять лет освободился досрочно, поскольку «честным и добросовестным трудом и соблюдением правил внутреннего распорядка доказал свое исправление». Вот, собственно, и все.

Ничего интересного в уголовном деле не было, но что-то показалось Насте смутно… Нет, не знакомым, а каким-то несуразным, что ли. Может быть, именно из-за той простоты, от которой она давно уже отвыкла, эта маленькая несуразность просто выпирала из материалов и резала глаза. Но в чем она? Где? На какой странице? Ничего, кроме внутреннего ощущения.

Она знала, что в таких случаях надо отвлечься, заняться чем-то другим, а потом снова прочитать дело. Что ж, посмотрим пока личное дело осужденного Немчинова В. П. Во время пребывания в следственном изоляторе избил сокамерника. Это плохо. Но потом выяснилось, что этот многократно судимый сокамерник глумился и издевался над двадцатилетним парнишкой, хилым и хрупким, так что избил его Немчинов, строго говоря, за дело. Это уже хорошо. По закону вообще-то не полагается содержать в одной камере бывалых сидельцев и ранее несудимых, но кто их соблюдает-то, правила эти? В какой камере есть место, туда и сажают. Многие изоляторы находятся в бедственном положении, здания давно не ремонтировались, камеры в аварийном состоянии, потолки протекают, канализация не работает, тут уж не до жиру. То есть не до закона.

Так, что еще? В период отбывания наказания показал себя исключительно с положительной стороны. В деле сплошные благодарности за перевыполнение норм выработки… Ан нет, и в штрафном изоляторе побывал Василий Петрович на шестом году отсидки, аж на целых тридцать суток загремел. И за что же? Да опять все за то же, избил осужденного. А вот и объяснение самого Немчинова: «Я признаю, что избил осужденного Фиалкова сегодня днем в цехе № 2. Фиалков систематически унижал недавно поступившего осужденного Грекова, отбирал у него продукты, применял физическое насилие и угрожал принудительным гомосексуальным контактом. Осужденный Греков является физически неразвитым и постоять за себя не может. Вину признаю. Осужденный Немчинов В. П., статья 102, срок 12 лет».

Очень любопытная бумажка. Мотив все тот же – защита слабого, который не может постоять за себя. Но стиль! Абсолютное большинство осужденных написали бы: «отбирал пайку и угрожал опустить». Или «опетушить». Но Василий Петрович написал свое объяснение нормальным русским языком, без употребления жаргона и без единой грамматической ошибки. Что это? Поза? Или к нему действительно за пять лет пребывания на зоне не прилипла специфическая субкультура зеков?

Странно это все как-то. Непростой, видать, дед этот Немчинов. С одной стороны, пьяная ссора и убийство сына и невестки, с другой – применение насилия в защиту слабых, а с третьей – добросовестный труд и грамотная письменная речь. Такой тип может оказаться очень умным и опасным. Может быть, он действительно за девять лет пребывания на зоне оброс крепкими связями с преступным миром, а теперь, находясь на свободе, втягивает в свои сети молоденьких милиционеров вроде Саши Барсукова?

За работой время летело незаметно, и, когда Настя закрыла вторую папку, оказалось, что уже почти четыре. Надо бы поесть, но что? И где? На Петровке хоть столовая была и буфет круглосуточно работал, а в этом особнячке пока ничего нет, кроме служебных кабинетов. Сотрудники либо приносят из дома бутерброды, либо ходят в ближайшее кафе. В кафе, конечно, кормят вкусно и за вполне разумные деньги, но ведь туда идти надо. А перед этим еще и одеваться… Насколько Анастасия Каменская была неутомима в работе, если ее можно было делать, не вставая из-за письменного стола, настолько ленивой она была, когда дело касалось даже простейших физических усилий. Ей проще было сидеть голодной, нежели надевать сапоги, теплую куртку, спускаться по лестнице и шлепать по скользкому тротуару целых триста метров до места, где дают поесть. И если бы она могла рассчитывать на то, что сумеет уйти с работы в шесть вечера, она бы, конечно, предпочла поголодать и потерпеть до дома, но поскольку теперь уже ясно, что раньше девяти она отсюда не выберется, то все-таки придется сделать над собой усилие и выйти на улицу. И почему она, балда несуразная, не взяла утром с собой бутерброды? Ведь собиралась, она точно это помнила, да и муж несколько раз напоминал ей, даже выложил из холодильника сыр и ветчину. А она в очередной раз поленилась.

Горестно вздыхая, Настя натянула сапоги, обмотала шею длинным теплым шарфом, застегнула куртку, сползла с третьего этажа и вышла на улицу. Легкие мгновенно наполнились вкусным морозным воздухом, от ослепительного солнца на глазах выступили слезы. В этом году зима вела себя правильно, в строгом соответствии с календарем. До конца ноября стояла холодная сырая осень, а первого декабря к вечеру ударил мороз. Сегодня же, второго декабря, на улице сверкал снег и сияло солнце. Если бы еще не было так скользко, то жизнь могла бы показаться майору милиции Анастасии Каменской более чем удовлетворительной.

Осторожно передвигая ноги, чтобы не поскользнуться, она медленно дошла до кафе со странным названием «Жажда», которое больше подошло бы павильону «Вино–воды» из давних советских времен. Уже взявшись за ручку двери, Настя внезапно передумала, прошла еще несколько метров до станции метро «Красносельская», купила журнал и блок сигарет и только после этого вернулась в «Жажду». Дождавшись, когда официант поставит перед ней на столе овощной салат и тарелку с солидной порцией жареного картофеля, она раскрыла журнал и углубилась в чтение статьи о прелестях зимнего катания на лыжах в Альпах. Для нее это было все равно что читать о жизни на Марсе, ибо на лыжах она не каталась никогда и в Альпы ехать не собиралась, а звучные названия различных марок горнолыжного оборудования не говорили ей ровным счетом ничего. Зато такое чтение не будило в ней мысли, поскольку не вызывало никаких ассоциаций, и давало возможность просто отвлечься от всего и абстрактно поскладывать буковки. За это время, как она заметила, у нее «прочищались мозги», после чего ей частенько удавалось взглянуть на старую проблему под новым углом зрения.

Она уже почти доела картофель и дочитала статью, когда перед ее глазами на столе появилась новая тарелка, с шашлыком. Недовольно подняв глаза, она успела мысленно нелестно отозваться о придурках, которые ухитряются подсаживаться за занятые столы при наличии массы свободных мест, но тут же радостно улыбнулась. Перед ней с веселой усмешкой на круглом лице восседал Юра Коротков.

– Как ты меня нашел?

– Велика задача! – фыркнул он, тут же утащив с ее тарелки несколько ломтиков картофеля. – Пришел, толкнул дверь, убедился, что она заперта, дошел до Ивана и спросил, где ты. Дальше все понятно. Я уже пятнадцать минут сижу за соседним столом и жду, когда же ты меня наконец заметишь. Но от тебя, как известно, внимания к окружающим не дождешься. А картошечка у них славная, надо и мне взять порцию.

– Хочешь? – Настя пододвинула ему свою тарелку. – Бери, мне уже многовато, я явно пожадничала.

Коротков отодвинул тарелку обратно к Насте и покачал головой.

– Ешь, худоба, на тебя же без слез не взглянешь.

– Неправда, – возразила она, – с тех пор как я ушла к Ивану, я прибавила два килограмма.

– Что, жизнь спокойная?

– Ну… в общем, да, если сравнивать с Петровкой.

– Скучаешь?

– Не знаю, Юрик, – честно призналась она. – И да, и нет. Привыкнуть не могу, что все кругом другое, и люди другие, и вас рядом нет. Но работа интересная, я ее люблю и умею делать, а главное – я делаю ее не подпольно, как у Колобка, а официально, за это мне зарплату платят и никто косо не смотрит. Морально легче, конечно.

– И через три месяца подполковником станешь, меня обгонишь, – добавил Коротков. – Ладно, мать, не будем о грустном. Я же к тебе по делу приехал.

– Барсуков?

– Он самый. Колобок сказал, что твой Иван с ним договорился насчет нашей совместной работы. Так?

– Так, – кивнула Настя. – Рассказывай, что знаешь.

– А что мне за это будет? – хитро прищурился Юра.

– Ты же отказался от моей картошки, – улыбнулась она, – а больше у меня ничего нет.

– Конечно, пользуешься моей бескорыстностью. Значит, так. Александр Барсуков, семьдесят восьмого года рождения, слушатель второго курса Московского юридического института родного МВД, обнаружен в пятницу вечером в убитом состоянии недалеко от собственного дома. Сегодня уже вторник, а сведений, проливающих свет на это дело, практически нет. Мальчик проживал с родителями, хорошая семья, нормальная, спокойная, но никто не знает, где он был в пятницу и откуда возвращался. Кстати, сын твоего любимого генерала был с ним хорошо знаком.

– Я знаю. Дальше рассказывай.

– Максим Заточный нам поведал, что Барсуков в пятницу был на занятиях, ничего не прогулял. У них второй курс учится во вторую смену…

– Я знаю, – снова перебила его Настя. – Занятия заканчиваются около семи вечера.

– Да ну тебя, – Коротков огорченно махнул рукой, – с тобой неинтересно. Я тебе рассказываю, как дурак, а ты все знаешь. Зачем тогда спрашиваешь?

– Я не все знаю. Например, где нашли труп и как парень был убит?

– Застрелен. Теперь это проще всего, оружия навалом, и пистолет бросить не жалко, всегда можно новый приобрести. Убили его возле автобусной остановки около часа ночи. Барсуков ехал на автобусе от метро, возвращался домой. Водителя автобуса мы нашли, и он его вспомнил, поскольку народу в такой поздний час ехало буквально пять человек, а мальчишка был в форме. В десять минут второго автобус сделал остановку, Барсуков вышел, но домой не пришел, а без четверти два его обнаружил человек, возвращавшийся домой на машине. Вот такая, Настя Павловна, незамысловатая песенка.

– Ты говоришь, он был в форме? Тогда его могли убить просто как милиционера, понимаешь? Абстрактного милиционера, а не конкретного Сашу Барсукова.

– Могли, – согласился Коротков, энергично дожевывая шашлык. – Его мог увидеть кто-то, кто прячется от милиции, и решить, что это по его душеньку пришли. Барсуков мог увидеть что-то и вмешаться, поскольку он милиционер в форме, и получить за это пулю. В конце концов, он просто мог нарваться на психа, который ненавидит милицию и мечтает извести все наше племя на корню. Что толку гадать, работать надо.

– Надо. – Настя со вздохом поднялась из-за стола, предвидя печальную необходимость совершить очередной подвиг: дойти до особняка и подняться пешком на третий этаж. – Пошли, солнце мое незаходящее.

– А что, ты уже знаешь, куда идти? – встрепенулся Коротков.

– Куда, куда… В контору пойдем. Посмотрим материалы про доброго дедушку Сашиной девушки. А к восьми часам младший Заточный должен появиться.

Они вышли на улицу и медленно пошли в сторону светло-зеленого здания.

– Ася, на что ты рассчитываешь с маленьким Заточным? – спросил Коротков. – Я с ним за это время два раза разговаривал, в воскресенье и вчера, в понедельник. Все, что он знал, он уже рассказал. И с девушкой этой, Лерой Немчиновой, я тоже встречался. Она понятия не имеет, куда Барсуков ездил в пятницу после занятий в институте.

– А ты ей, конечно, поверил, – усмехнулась Настя.

– И ты ей поверишь, когда увидишь. Кстати, не делай из меня идиота, который не подумал о дедушке-уголовнике. Я с Лерой об этом в первую очередь разговаривал. И знаешь, что она мне сказала?

– Догадываюсь. Она сказала тебе, что Саша с ее дедом вообще незнаком. Или знаком шапочно. Во всяком случае, никаких отношений между дедушкой и поклонником не было. Да?

– Умная ты, Аська, до невозможности, но даже ты не всегда все знаешь. Девушка Лера, между прочим, сказала, что Саша активно уклонялся от контактов с ее дедушкой и, кроме «здрасьте – до свидания», ни о чем с ним не разговаривал. А вот дедушке, наоборот, нравился этот молодой человек, и он всячески давал понять внучке, что у нее хороший и во всех отношениях достойный парень. Иными словами, дед-уголовник парнишку привечал и относился к нему как к подходящей партии для своей единственной и горячо любимой внучки. Чуешь, чем пахнет? С каких это пор человек, которого менты поганые засадили на двенадцать лет, мечтает, чтобы один из этих засранцев вошел в его семью в качестве зятя?

– Вероятно, с тех самых пор, как у этого человека появился интерес к нам, ментам поганым. Ты с дедом-то встречался?

– Нет еще, сладкое на третье. Пока внучкой ограничиваюсь.

– Ты прав, – согласилась Настя. – Если дед ни при чем, то он никуда не денется, а если замешан, то поспешностью можно спугнуть. Поскольку внучка уверяет, что дед с Барсуковым не контактировал, у тебя нет никаких оснований полагать, что он что-то знает о причинах убийства.

Она толкнула тяжелую входную дверь особняка и стала медленно подниматься по ступенькам.

– Тяжко? – шутливо посочувствовал Коротков. – На Петровке-то на лифте ездила.

Да, наверное, ей придется еще какое-то время помучиться этой болезнью: сравнивать и грустить. Каждые пять минут по любому поводу она вспоминала, как это было или происходило там, на Петровке. Все-таки десять лет, даже чуть больше, так просто на помойку не выкинешь. Там все родное, все привычное, а здесь…

Каждый новый день в жизни восемнадцатилетней Леры Немчиновой был до отвращения похож на предыдущий. В семь утра подъем, в восемь – выход из дома, в девять начинались занятия в медицинском институте, в четыре она возвращалась домой. Заниматься в читальном зале институтской библиотеки Лера не любила, брала книги на абонементе и готовилась к семинарам и экзаменам дома. Исключение составляла только анатомичка, куда Лера ходила по вечерам. В среде сокурсников она считалась домашней девочкой, не участвующей в групповых развлекаловках и походах по барам и свободным квартирам. Но если бы Леру спросили, неужели она так любит свой дом, ответ был бы странным. Можно даже сказать, нелепым.

Дом свой Лера Немчинова любила и ненавидела одновременно. Любила – потому что это была та самая квартира, в которой она провела все свое детство рядом с обожаемыми мамой и папой. Здесь она была счастлива когда-то. Здесь стоял папин рояль, лежали на полках его ноты и пластинки с записями известных в те годы певцов, исполнявших его песни. Стены в комнате девушки были сплошь оклеены старыми афишами с объявлениями о концертах, на которых огромными буквами было написано: ГЕННАДИЙ НЕМЧИНОВ. Только в последнее время рядом с многочисленными портретами отца здесь стали появляться фотографии и афиши другого человека. Взошла звезда певца Игоря Вильданова, перед которым Лера преклонялась уже за одно то, что он – единственный в России и вообще во всем мире – до сих пор пел песни, написанные ее отцом. Вильданов был, без сомнения, талантливым певцом, но девушка вряд ли могла по достоинству оценить силу его дарования, ибо видела и знала лишь одно: Игорь был божественно красив, для нее он был принцем из ее детских снов, и он помнил и ценил творчество Геннадия Немчинова. Все остальное значения не имело. У него могло не быть голоса, могло даже не быть слуха, он мог оказаться бездарным исполнителем – Лера этого даже не заметила бы, потому что принц из детских и девичьих грез пел песни, написанные ее отцом, и тем самым прочно связывал ее с тем временем, когда родители были живы, когда весь мир был ярким и радужным и когда она была абсолютно счастлива. И только дома, в своей квартире, в своей комнате, в окружении афиш, фотографий и льющейся из магнитофона музыки она могла отрешиться от настоящего и хоть ненадолго погрузиться в состояние призрачного, иллюзорного покоя. Поэтому она любила свой дом.

Но с такой же силой она его ненавидела. Потому что в этом доме был дед. Страшный, отвратительный, грязный, тупой дед, несколькими пьяными выстрелами лишивший ее десять лет назад того счастливого восторга, в котором она пребывала постоянно. Лишивший ее всего. Матери, отца, тепла и ласки, дружбы с одноклассниками. Ей было восемь лет, и клеймо девочки «из семьи алкашей, которые напились и друг друга постреляли», приклеилось к ней намертво. Маленькие дети неразумны и безжалостны, они обидели Леру, а Лера обиделась на них. Она стала изгоем, отстранилась от всех, и даже с годами пропасть между ней и остальными детьми не уменьшилась. Одноклассники забыли о причинах ее сиротства, но Лера не забыла их предательства. Не забыла и не простила. До самого окончания школы, до прошлого года, она так и просуществовала одна. Совсем одна. Не считая, конечно, старую тетю Зину, двоюродную сестру покойной бабушки. Сразу после смерти родителей тетя Зина приехала в Москву из своей глухой провинции, чтобы позаботиться о девочке. Она хотела забрать Леру к себе, но та категорически отказалась уезжать из дома, орала как резаная, устраивала истерики, била посуду и дважды убегала прямо с вокзала, пресекая всяческие попытки разлучить ее с привычным местом обитания. Осознав всю бесполезность своих усилий, пенсионерка тетя Зина осталась в Москве. Не бросать же ребенка на произвол судьбы! И не в интернат же ее отдавать при живых-то родственниках, пусть и не самых близких…

С тетей Зиной она прожила все девять лет, пока не вернулся дед. На следующий день после его возвращения родственница уехала к себе в провинцию. У нее и в мыслях не было остаться под одной крышей с убийцей-уголовником. Перед отъездом она предложила Лере уехать вместе с ней, подальше от деда, но девушка и на этот раз отказалась.

– Как ты не боишься жить с ним вместе? – охала тетя Зина. – Это же страшный человек, родного сына не пожалел, тебя осиротил.

– Здесь мой дом, – твердо отвечала Лера. – Я никуда отсюда не уеду. А если дед начнет себе позволять лишнего, я его обратно засажу, у меня не задержится.

Однако дед ничего себе не позволял. Первое время Лера постоянно приглядывалась к нему, ожидая признаков «неправильного поведения», грубости, склонности к насилию, пьянства или чего-нибудь такого. С каким удовольствием она пошла бы к участковому и пожаловалась… Участковый у них в микрорайоне хороший, между прочим, в их же доме и живет, Лера с ним давно знакома, так он сразу предупредил, как только дед появился, мол, чуть что – не стесняйся, беги ко мне. Но ничего не было. Дед вообще не пил, голос на нее не повышал, был вежливым, тихим, аккуратным, устроился на работу вахтером в двух местах сразу, работал по графику «сутки через трое» и еще где-то подрабатывал, короче, деньги, хоть и небольшие, приносил, но Леру это мало интересовало. Авторские за отцовские песни капали регулярно, на это они с тетей Зиной и жили все девять лет. И дальше она проживет без дедовых денег. Дед имеет право здесь жить, это его квартира, на его деньги купленная когда-то, давно еще, до рождения Леры. Но это право – материальное. А вот что касается морального права жить вместе с внучкой, которую по пьяному делу оставил сиротой, то тут дело обстояло не так просто.

Лера Немчинова была твердо уверена в том, что дед не имеет морального права не только на жизнь вместе с ней, но и на жизнь, как таковую, вообще. Был бы он честным человеком, давно бы уже умер, считала девушка. Такие, как он, не должны существовать на земле. Но ежели тупой отвратительный дед этого не понимает и продолжает отравлять ей существование одним своим присутствием, то он должен хотя бы понимать, что происходит. Он должен постоянно испытывать чувство вины за то, что уже сделал, и неловкости за то, что продолжает жить рядом с ней.

На похороны Саши Барсукова Лера не ходила. И не потому, что так уж безумно переживала. Просто не хотела и не считала нужным. Переживать-то она, конечно, переживала, но совсем по другому поводу. А Сашка – кто он ей? Поклонник, ухажер, не более того. Не жених же, в самом-то деле! Это только дед со своими стародавними понятиями может считать, что если парень провожает до дому, заходит на чашку чаю и приносит цветы, так уж за него непременно замуж следует выходить. Лера так не считала, более того, она, как и подавляющее большинство современных девушек, не считала даже интимную близость поводом для серьезных выводов. И тот факт, что она регулярно в отсутствие деда ложилась с Сашей Барсуковым в постель, отнюдь не означал для нее, что ей приличествовало бы все-таки поприсутствовать на похоронах юноши и хотя бы проститься с ним. Дед, к счастью, не знал, насколько далеко зашли их отношения, но и самого по себе процесса ухаживания для него было достаточно, чтобы он посмел сделать внучке замечание.

– Когда похороны? – спросил он, придя в десять утра с суточной смены.

– Сегодня, – спокойно ответила Лера.

– В котором часу?

– Уже начались, – равнодушно бросила она.

– А ты? Почему ты дома?

– Я не пойду. Нечего мне там делать.

– Лерочка, но ведь это твой товарищ, твой друг. Как ты можешь?

– Заткнись, – холодно фыркнула девушка. – Не тебе меня учить. Тоже мне, образец морали и нравственности.

Дед молча разделся и ушел в свою комнату. Лера удовлетворенно вздохнула. Вот так. Никто не будет ей указывать, а уж он-то тем более.

Она даже не ожидала тогда, год назад, что с дедом так легко будет справиться. Нужно только постоянно напоминать ему о содеянном и давать понять, что Лера его не простила. И будет как шелковый. Положа руку на сердце с дедом ей даже проще, чем со старой тетей Зиной, потому как понятия у нее такие же старомодные, как у него, но тетя Зина, в отличие от деда, считала себя вправе делать ей замечания и даже поучать. Другое дело, что тетя Зина как стала с самого начала жалеть ее, несчастную сиротку, так и продолжала это делать все девять лет, на многое закрывая глаза и спуская девочке с рук то, за что детей обычно все-таки наказывают. Дед ее, судя по всему, ни капли не жалел, но Лера быстро сообразила, что им можно манипулировать если не при помощи жалости, то при помощи чувства вины. И преуспела в этом блестяще. Дед ходил по струночке и вякнуть не смел. О господи, как же она его ненавидела!

Дед делал всю работу по дому, убирал квартиру, ходил в магазины, готовил еду. Лера с самого начала заявила ему, что если уж ей не избежать жизни под одной крышей с убийцей своих родителей, то убирать за ним и подавать ему на стол она не обязана и не будет. Дед молча подчинился, только глазами сверкнул недобро. Да что ей это сверкание! Боялась она его, можно подумать. Сама умеет глазами молнии метать, и ничуть не хуже.

Весь день, пока шли похороны Барсукова, Лера просидела дома, даже в институт не ходила. Лежала на диване в своей комнате, слушала божественный голос Игоря Вильданова, исполнявший песни ее любимого папочки, смотрела на фотографии и афиши, развешанные по стенам, глотала слезы и думала, что же делать дальше. Как ему помочь?

Глава 2

Среди множества плюсов в ее новой работе был один существенный минус. Майор Каменская теперь не обладала полномочиями вызывать к себе людей, с которыми ей нужно было поговорить. Вызывать могли следователи, приглашать – оперативники, а она вот уже три месяца была, что называется, никем. Нужен тебе человек, хочешь задать ему пару вопросов – будь любезна, договорись с ним предварительно, а потом одевайся, спускайся с третьего этажа, садись в поезд метро и поезжай, куда тебе надо. На своих двоих. Борись с ленью, забудь про ноющую спину. Кончилась твоя сладкая жизнь. Это раньше ты была «оперативником с Петровки», и уже одно это давало людям понять, что ты имеешь право задавать им вопросы. А нынче ты – главный эксперт-консультант информационно-аналитической службы, и прав у тебя никаких, одни сплошные обязанности.

Наличие обязанностей Настя Каменская переносила спокойно, а вот отсутствие прав периодически вызывало у нее раздражение. Сегодня, например, ей пришлось тащиться бог знает в какую даль, чтобы по предварительной договоренности встретиться с человеком, чьи показания, занесенные в протокол и вшитые в десятилетней давности дело об убийстве супругов Немчиновых, вызывали у нее легкое недоумение. Причем она совершенно не была уверена в том, что недоумение это имеет под собой хоть какую-нибудь почву. Может быть, свидетель вовсе и не так говорил, просто следователь, делая записи в протоколе, сформулировал его слова именно таким образом. Стоит ли овчинка выделки? Тратить полдня на дорогу туда и обратно, чтобы задать ерундовый вопрос и не получить интересного ответа… Утешала только слабая надежда на то, что вопрос может оказаться вовсе не ерундовым.

Человек, которому Настя собиралась задать свой вопрос, в настоящее время находился в отпуске и проводил время в подмосковном доме отдыха. Встреча была назначена на час дня, но, поскольку Настя ехала сюда впервые, ей не удалось правильно рассчитать время, и в доме отдыха она оказалась куда раньше, в четверть первого. Самые худшие предположения, которые имеют обыкновение сбываться, себе не изменили, и дверь комнаты, номер которой был записан у нее на бумажке, оказалась заперта. Настя уселась в холле второго этажа, ожидая, когда появится нужный ей человек, и открыла книжку, которую взяла с собой, чтобы скоротать время в электричке. Книжка была нудная, с неумелыми потугами на юмор, но Настя добросовестно водила глазами по строчкам, ибо давно усвоила: если книгу покупают, значит, нашлись люди, для которых в ней что-то интересное и привлекательное есть. И почему бы ей не попытаться это интересное и привлекательное найти?

Когда без пятнадцати час в холле появился мужчина в спортивном костюме и с лыжами в руках, Настя ни на секунду не усомнилась, что это он, Александр Владимирович Белкин. Она никогда не видела ни его самого, ни его фотографий, только договаривалась с ним о встрече по телефону, но по голосу и по манере говорить составила себе именно такое представление: крепкий, спортивный, подтянутый. В протоколе допроса десятилетней давности было сказано, что он военный летчик. Интересно, чем он теперь занимается? Судя по тому, что не расплылся и не обрюзг, вряд ли ушел на коммерческие вольные хлеба.

– Александр Владимирович? – негромко окликнула она.

Мужчина с лыжами повернулся к ней и взглянул на часы. Его жесткое лицо с четкими крупными чертами, покрытое бисеринками пота, выражало неудовольствие.

– Анастасия Павловна? До назначенного времени еще четверть часа.

– Извините, я не рассчитала время и приехала чуть раньше.

– А я рассчитывал, что до вашего приезда успею после лыжного пробега принять душ.

– Конечно, – торопливо сказала она. – Мне вас здесь подождать?

Белкин смягчился, твердо очерченные губы дрогнули в улыбке.

– Пойдемте ко мне в номер.

Он даже не стал ждать ее ответа, просто повернулся и быстро пошел по длинному коридору к своей двери. Настя, сунув книжку в сумку, последовала за ним.

Белкин жил в двухкомнатном люксе. Одна комната выполняла роль гостиной – мягкая мебель, телевизор, другая, по всей видимости, была спальней. Оставив Настю в гостиной, Белкин скрылся в ванной и ровно в час дня снова появился перед ней, на этот раз в джинсах и тонком шерстяном свитере, с тщательно расчесанными, мокрыми после душа волосами.

– Я вас внимательно слушаю, – произнес он, усаживаясь в кресло напротив нее.

– Александр Владимирович, мой вопрос может показаться вам странным, потому что касается очень давних событий. Я имею в виду убийство ваших соседей по даче, Немчиновых.

– Да. И что?

– Вы не могли бы припомнить и рассказать мне, что там случилось?

– Позвольте, – на лице Белкина снова проступило неудовольствие, на этот раз смешанное с настороженностью, – вы же сказали, что работаете в МВД. Это так?

– Так. Могу предъявить удостоверение.

– Будьте любезны, – сухо сказал он, протягивая руку.

Внимательно прочитав удостоверение и сличив фотографию с оригиналом, Белкин вернул документ Насте.

– Я не понимаю смысла ваших вопросов. Если вы работаете в МВД, то должны иметь доступ к уголовному делу. В нем все написано. Что нового вы хотите услышать от меня?

– В деле написано, что это именно вы вызвали тогда милицию.

– Да, вызвал.

– Почему?

– Потому что услышал выстрелы, а спустя некоторое время увидел, что из окон соседней дачи валит дым. Соединил одно с другим и получил повод для того, чтобы вызвать милицию. Вас это удивляет?

– Да нет… – Настя улыбнулась. – Я хотела спросить, почему вы не вызвали милицию сразу, как только выстрелы услышали? Почему нужно было ждать, пока начнется пожар.

– Потому что в выстрелах не было ничего особенного. В нашем поселке их можно услышать по три раза в час. У каждого есть охотничье оружие, неподалеку от нас находится большая поляна, где устроили что-то вроде тира – ружья пристреливают, тренируются. И кроме того, рядом расположен заповедник, и тогда как раз был разгар сезона. Выстрелы – не повод. А вот выстрелы в сочетании с пожаром – другое дело. Я ответил на ваш вопрос?

На вопрос-то он ответил, да только вопрос это был не тот, что так интересовал Настю. Но сразу в лоб спрашивать нельзя, к сложному моменту полагается подбираться исподволь.

– Милиция быстро приехала?

– Довольно быстро, – кивнул Белкин. – Минут через пять. У нас там все близко.

– Вспомните, что вы милиционерам сказали, когда они приехали.

– Сказал, что к соседям в гости приехал мужчина. Милиционеры спросили, как он выглядел. Я дал описание.

– И что было потом?

– Через некоторое время меня попросили проехать в отделение, посмотреть на пятерых мужчин и сказать, нет ли среди них того, кого я видел на соседском участке. Я его опознал.

– И все?

– Все.

Да, похоже, именно так все и было. В протоколе опознания написано: свидетель Белкин А. В. указал на задержанного Немчинова В. П. как на человека, которого видел незадолго до происшествия вместе с погибшими соседями. Непонятно. Совершенно непонятно.

– Александр Владимирович, сколько лет вы являетесь владельцем своей дачи?

– С восемьдесят второго года.

– Строили сами?

– Нет, купил уже построенную. Наследники какого-то профессора продавали. Им деньги срочно нужны были, они на постоянное жительство в Канаду собирались, удалось купить недорого.

– С соседями, Немчиновыми, были хорошо знакомы?

– Не особенно. Конечно, когда мы на даче, то постоянно друг у друга на глазах, так что в лицо и я их, и они меня знали. Но не более того. В гости они ко мне не ходили и к себе не звали.

– А что вы о них знали? Кроме фамилии, разумеется.

– Практически ничего, кроме того, что Геннадий был известным композитором-песенником. Но об этом знал весь поселок. Все девицы к нему за автографами бегали.

Настя вздрогнула. Известным композитором? Ничего себе! Уж не тот ли это Немчинов, который… Ну точно, это должен быть он. Тогда, в восемьдесят седьмом году, еще не принято было публично оглашать неприглядную правду о знаменитостях. Многие известные люди кончали с собой, умирали от передозировки наркотиков или от алкоголизма, а газеты уклончиво сообщали: трагически погиб, скоропостижно скончался. О композиторе Геннадии Немчинове тоже было сказано довольно скупо: ушел от нас в расцвете творческих сил. Поскольку убийство было совершено на даче, то делом занимался не город, а область, потому и подробностей никаких Настя тогда не знала. Слышала только, что вроде как убили его, и все.

– А у Немчиновых дача кому принадлежала? Композитору или Василию Петровичу?

Вот тут Настя начала атаку. Потихоньку, из-за угла, еще плохо понимая, чего хочет добиться. Но эта чертова несуразность не давала ей покоя. Брови Белкина слегка вздернулись в мимической фразе непонимания.

– Василию Петровичу? Кто это?

– Старший Немчинов, отец Геннадия. Вы забыли, как его зовут?

– И не знал никогда. Я знал только Геннадия и Свету, ну и девочку, конечно, Лерочку. Она совсем маленькая была.

– Александр Владимирович, – напряженно сказала Настя, – это очень важно, потому я попрошу вас быть как можно более точным. Когда вы увидели на соседнем участке хозяев и с ними мужчину, вы знали, что этот мужчина – отец Геннадия Немчинова?

– Понятия не имел.

– И вы никогда раньше его не видели?

– Совершенно определенно – нет. Не видел.

– Вы можете быть в этом уверены?

– Анастасия Павловна, у меня хорошая зрительная память. И зрение, кстати сказать, отменное. Не хочу вам лишний раз напоминать, кто я по профессии…

– Я помню, – вставила Настя, – вы были военным летчиком.

– Тогда вы должны понимать, что на мои глаза можно полагаться. Немчиновы пользовались своей дачей круглый год, у них большой теплый дом. У меня дом не такой приспособленный для зимы, но я каждое воскресенье приезжал и продолжаю приезжать туда кататься на лыжах. А в теплый сезон живу там постоянно. И если бы я хоть раз увидел того человека, то запомнил бы его.

Да, вот в чем была та несуразность, которая задела Настю. Читая материалы дела, она сразу обратила внимание на то, что сосед, Белкин Александр Владимирович, говорил не о Василии Петровиче Немчинове, отце хозяина дачи, а о мужчине лет пятидесяти пяти, крепкого телосложения, с заметной сединой и тяжелой походкой, о мужчине, одетом в темные брюки, свитер цвета бордо с двумя белыми полосами на спине и на груди. Немчинова задержали по приметам, главным образом – по описанию как раз этого бордового с белыми полосками свитера.

– Вы хорошо рассмотрели его лицо в тот раз? – спросила она.

– Конечно. И голос запомнил. Я с ним разговаривал.

– О чем?

– Он хотел полить цветы, взял лейку и стал искать воду. Геннадий и его жена в этот момент были в доме, а я как раз возле забора находился, возился с кустом смородины. Вижу, гость с лейкой в руках по участку бродит, и вид у него какой-то растерянный. Он меня заметил, поздоровался и спросил, где тут воду берут. Я ему показал, где у Гены колонка. Он лейку наполнил и стал цветы поливать. Потом в дом ушел.

– А дальше?

– Что – дальше? Дальше ничего не было. Соседи были в доме, я тоже вернулся к себе. Сел на диван и телевизор смотрел, тогда как раз «Семнадцать мгновений весны» днем показывали, и я старался ни одной серии не пропустить. Когда услышал выстрелы, не придал этому значения. Все остальное я вам уже сказал.

– Александр Владимирович, тогда, десять лет назад, вам кто-нибудь задавал те же вопросы, что и я?

– Нет. И я, кстати, не понимаю, почему вы их мне задаете. Ведь убийцу поймали, это был тот самый человек, которого я видел на участке Немчиновых. Какие тут могут быть неясности?

– Никаких, – вздохнула Настя. – Тем более что Немчинов признался в убийстве и на следствии, и на суде.

– Тогда зачем вы тратите время на это?