Подобно тысяче громов Кузнецов Сергей

Запищал домофон – чудесное устройство, тоже поставленное на американские деньги. Можно открывать дверь квартиры одним нажатием клавиши, как в богатых домах – двери подъезда.

Алена сказала Привет, кинула сумку на диван, спросила: Есть хочешь? Они подружились уже после рокового для Горского октября: кажется, ее привел Олег, а может быть – Никита или Паша. Она заходила к Горскому раз в неделю, как правило – после работы. Но вот сегодня воскресенье, а она все равно тут. Приятно. Значит, ей интересно со мной, говорит себе Горский, и радуется, что у него не только – электрическое кресло и домофон, но и верные друзья, просто как в советских книжках. Всегда придут на помощь – еды приготовить, косяк забить, диск поменять.

– Есть не хочу, – сказал Горский, – а музыку поменяй. Меня от FSOL уже тошнит.

Алена подошла к стойке CD.

– Давай «Adventures Beyond The Ultraworld»? Под нее трава хорошо пойдет.

– Давай, – неохотно согласился Горский. Сейчас он бы согласился на что угодно, но Алена его забавляла: каждый раз, когда они курили вдвоем, она ставила один и тот же диск.

Интересно, почему? подумал Горский. А еще интересно, почему я никогда об этом не спрашивал – и, похоже, никогда не спрошу. Может, мне нравится каждый раз придумывать новую историю: под эту музыку она впервые курила, или кто-нибудь признался ей в любви, или в один прекрасный день трава была удачной, солнце ярким, музыка правильной, и Алена чувствовала себя молодой и красивой; чувствовала, что будущее – как дверь, открытая в волшебный мир. Она постаралась запомнить это чувство, не растерять его, когда вернется к привычной жизни, – но запомнила только название диска.

Алена принесла с кухни закипевший чайник и стала набивать беломорину смесью марихуаны и табака из выпотрошенной M.

– У меня всю последнюю неделю чудесный роман по факсу, – сказала она, закручивая кончик и облизывая папиросу, чтобы бумага не выгорела раньше времени. – Совершенно замечательный американец из Бостона.

Язычок у нее розовый, влажный. Косяк Алена делала старательно, словно экзамен сдавала. Наверное, это у нее профессиональное, подумал Горский, секретарь-референт должен быть аккуратен.

Алена работала в каком-то совместном торговом предприятии. Должность ее называлась секретарь-референт, но в глубине души Горский подозревал, что это красивый термин, чтобы платить одну зарплату за работу секретарши и переводчицы. У нас работают чудесные люди, говорила Алена, очень душевные. Впрочем, слушая Аленины рассказы, Горский в этом сомневался. Что заставляет эту девушку вот уже год каждый день ходить в офис, переводить никому не нужные факсы, разливать по чашечкам кофе, радоваться трепу в курилке, совместным посещениям ирландских пабов по пятницам? Горский не знал, сколько денег получает Алена (на ее месте он бы потребовал надбавку за пабы), но в любом случае этого мало, чтобы променять свободу на ежедневные встречи с десятком чужих и неприятных людей.

Алена закурила и, втянув дым, передала косяк Горскому. С трудом удерживая в пальцах «беломорину», он сделал затяжку. Сразу вставило, и, закрыв глаза, Горский сказал:

– Мощная трава.

– Это Васина, – ответила Алена. – Ему кто-то принес целый рюкзак, так что он теперь всех раскуривает направо и налево.

Алена немного стеснялась своего брата. Вся Москва знала Васю-Селезня или Васю-Растамана, рьяного пропагандиста Маркуса Гарви, Боба Марли и Питера Тоша – но Алена еще помнила времена, когда ее брат так же страстно увлекался Юлием Цезарем, а потом – Михаилом Щербаковым. В глубине души Алена ждала, что в один прекрасный день Вася провозгласит Щербакова первым русским растафари ( «… виноградное варенье, анашу и барбарис…»), а Цезаря объявит предшественником Хайле Силассие. У тебя клевый брат, говорили Алене друзья, но даже в слове «клевый» Алене чувствовался подвох: кто-нибудь мог сказать «клевый» про Горского? Про Никиту? Про Дениса Майбаха? Нет, слово «клевый» было словно зарезервировано для Васи-Селезня, худющего альбиноса с блондинистыми лохмами, кое-как заплетенными в подобие дредов, с вечной расслабленной улыбкой и косяком в руках. Селезень жил с родителями, нигде особо не работал, учился играть на бас-гитаре и время от времени раскуривал всех направо и налево.

– А ты куришь на работе? – спросил Горский.

– Нет. Я попробовала один раз в обед покурить, так потом такое было!

Она подвинула свой стул ближе, села поудобнее и стала рассказывать, что когда только пришла в свою контору, страшно парилась, и поэтому Димка, ее тогдашний приятель, предложил ей дунуть в обед, ну, чтобы расслабиться. В перерыв она вышла в скверик, вынула из сигаретной пачки косяк, быстро пыхнула и вернулась.

– Мне еще показалось: меня совсем не вставило… ну ни капельки… только идти до офиса было дольше, чем обычно.

Горский кивнул – мол, знамо дело, совсем не вставило, как же, как же – и закашлялся. Алена протянула ему пятку, он слабо качнул головой – добивай сама, мне хватит. Она сделала последнюю затяжку, растерла окурок в пепельнице и продолжила:

– Ну, я вернулась, а Виталик говорит: пришел факс, надо срочно перевести. Я сажусь и вижу: факс – на итальянском, а я итальянского не знаю. Хочу Виталику об этом сказать, и понимаю: а что, если я села на измену, факс на английском, а я по обкурке ничего не соображаю. Думаю, ну все, сейчас меня попрут отсюда, надо тянуть время, чтобы трава выветрилась. – Алена довольно улыбнулась: – Хорошая идея, да? Трава же никогда не выветривается?

– Ну да, она… это самое… вымывается. Примерно за три-четыре дня. Период полувыведения у тетрагидроканнабиола такой. – Совершенно неясно, к чему я это сказал, сообразил Горский. – Но обычно часа за два все проходит. Или за четыре.

– Или за шесть.

Их разобрал смех, и минуту они смеялись, переглядываясь. Стоило одному перестать, второй тут же затихал – и через несколько секунд они снова начинали хохотать.

– На ха-ха пробило, – сказал Горский.

– Не, – сказала Алена, – я на измену села. И тут открывается дверь и появляется человек… ну, как тебе его описать? Собственно, он выглядел как Будда.

– А как выглядит Будда? – заинтересовался Горский

– Не знаю, – задумалась Алена, – ну, в зависимости от перерождения, наверное. По-разному.

– А в тот раз?

– Ну, в тот раз он выглядел обычно. Невысокий, в очень дорогом пиджаке, в золотых очках, кажется… короче, он входит в приемную, а я стою с чашкой кофе… как столб. Я кофе хотела попить, чтобы в себя прийти, – пояснила она. – И он как посмотрел на меня, меня сразу торкнуло: вот человек, который меня понимает. Который меня, так сказать, спасет. Потому что сразу было видно: он во все врубается.

Горский кивнул. Будда явился Алене в облике нового русского – нормально. Горский знал людей, видевших Будду – или иное божество – в облике камешка на берегу моря, бабочки необычной расцветки, енота в «Уголке Дурова» или даже пачки чая со слоном. На такие сильные переживания редко пробивало с травы – требовались вещества посерьезней. Всему этому Горский не удивлялся: он знал – в любом объекте можно обнаружить признаки Божественного, а психоделики – на то и психоделики, что в этом помогают. Ну, а кому что достанется, вероятно, зависит от личной кармы. Или – от Пути, по которому идешь. Или – от случая. На самом деле, ответ на этот вопрос непринципиален.

– Короче, его звали Андрей Альперович, какой-то коммерсант. Они с партнером пришли на переговоры к Виталику – и про факс все забыли, слава, как выражается мой брат, Джа.

– Так факс действительно был на итальянском?

Алена наморщила лоб.

– Не помню. Сейчас мне кажется, что да, но, может, и на английском. Пойму, когда трава… это самое… рассосется.

Снова запищал зуммер у двери. Это пришел Антон.

Через десять минут Горский узнает о Жене Королевой. Антон расскажет всю историю, путано, взволнованно, по свежим следам. Представляешь, на моих глазах тетка умерла от овердоза! и больше всего будет потрясен, что вот, тридцать лет, денег до хрена, а тоже уважают вещества, хотя на тебе, какой финал. Может, вещества не прощают, когда ты про деньги паришься, как думаешь? Нет, Горский так не думает, Алена тем более, но чем дальше Антон рассказывал, тем сильнее паранойяльный червячок сомнения шевелится в душе у Горского. Что-то не так в этой истории, и он даже знает – что.

Горский представляет себя на кафедре перед воображаемой аудиторией. Может быть – даже в собственном МХТИ, где отучился три года. Перед ним – распахнутые глаза слушателей, за спиной – доска со схемами и диаграммами. В зале – известные писатели, телеведущие, депутаты Госдумы, Алена, Антон, прочие друзья и знакомые Горского. Он берет в руки указку и начинает:

– Одним из самых известных психоделиков является ЛСД, точнее – диэтиламид лизергиновой кислоты 25. Как мы видим, неточно называть его «кислотой», точнее было бы название «амид» – но так уж исторически сложилось. Психоактивные свойства ЛСД были открыты в 1948 году в Швейцарии, в лаборатории фирмы «Сандоз», доктором Альбертом Хофманном (первый слайд, пожалуйста). В своей книге «ЛСД: мой трудный ребенок» Хофманн подробно рассказывает, как случайно в его организм попала малая доза вещества, полученного им из спорыньи, грибка, развивающегося не то на ржи, не то на пшенице. Короче, на каких-то злаковых. Он также описывает сильнейший эффект, связанный не столько с необычными визуальными трансформациями, сколько с сильнейшими духовными переживаниями.

Я не буду сейчас углубляться в историю исследования ЛСД. Наряду с Альбертом Хофманном следует назвать имена доктора Станислава Грофа, использовавшего ЛСД-терапию для лечения больных, великого психоделического гуру Тимоти Лири, бросившего Гарвардскую лабораторию, чтобы нести благую весть всем людям, и, конечно, Кена Кизи, писателя, автора «Над кукушкиным гнездом», идеолога Merry Pranksters, придумавшего эсид-тесты, вечеринки с музыкой и кислотой, прототипы современных рэйвов.

Голос из зала: Но ведь ЛСД запрещено во всем мире!

Да. ЛСД запретили в конце шестидесятых, когда кислота попала на улицы. Но до этого было проведено немало исследований, благодаря которым мы довольно хорошо представляем себе механизм действия ЛСД. Как известно (второй слайд, пожалуйста) в работе нашего мозга важную роль играют так называемые медиаторы – вещества, во многом отвечающие за передачу сигнала от одного нейрона к другому. Одним из них является серотонин, он регулирует сон и определяет объем информации, поступающий в мозг. Можно сравнить его со стражником, который оберегает наш мозг от излишней информации. А теперь (следующий слайд) посмотрим на молекулу ЛСД-25 и серотонина. Не правда ли, они похожи? Поэтому ЛСД может занять место серотонина, так сказать, прогнать охранника от дверей нашего сознания. Прогнать – и открыть эти двери. Теперь уже все сигналы поступают в мозг: краски становятся ярче, звуки гармоничнее.

Есть два объяснения тому, что происходит. Согласно одному из них, от избытка информации мозг перестает работать нормально, его начинает, так сказать, глючить, как неисправный компьютер. Отсюда – галлюцинации, появление новых сущностей, психотические срывы и так далее. Такова, как нетрудно догадаться, позиция официальной науки. Мы же верим в другое объяснение: когда ЛСД блокирует серотонин, и двери нашего сознания открываются, мы видим мир таким, каков он на самом деле.

Конечно, трудно поставить корректный эксперимент, чтобы доказать правоту одной или другой точки зрения. Широко известны случаи реальных предвидений, путешествий в прошлое или даже телепатии, имевшей место под воздействием кислоты, – но также известны многочисленные примеры ложных откровений. Иными словами, дорогие коллеги, какое из двух объяснений выбрать, зависит только от нас самих.

Я хотел бы обратить ваше внимание на один аспект. Почти все, принимавшие ЛСД, говорят о чувстве космического единства, которое они испытали. О том, что им открылся смысл бытия. Подлинная цель жизни. Пусть теперь каждый ответит себе сам: является для него смысл жизни результатом компьютерного сбоя – или некой реальностью, которая нам иногда открывается?

Вопрос из зала: а как же бэд-трипы?

Бэд-трипами называют обычно приступы паранойяльной паники во время приема ЛСД, когда человек ощущает, что мир вокруг наполнен злыми силами. Да, специалисты считают это главной опасностью приема ЛСД, но мы должны отметить, что зло и добро, страх и благодать есть две стороны одной монеты. И когда я говорю «мы видим мир таким, каков он на самом деле» я, конечно же, имею в виду не только благостную, но и пугающую часть мира.

Именно поэтому необходимо хорошо готовиться к приему ЛСД. Ни в коем случае нельзя давать ЛСД человеку, не предупредив его заранее. Тот же Хофманн рассказал о том, как в лаборатории они дали дозу одному из сотрудников – и с трудом удержали его, когда он захотел переплыть замерзающий пролив.

Говоря об опасностях ЛСД, надо отметить: в настоящий момент специалисты считают, что ЛСД не вызывает физического привыкания. Более того, ЛСД фактически безвреден для человеческого организма. Все смерти, вызванные приемом кислоты, случались, так сказать, от внешних повреждений – люди попадали под машину, выпрыгивали из окон или лезли в ледяную воду. Хофманн справедливо пишет, что опасность ЛСД лежит не в токсичности, а в непредсказуемости психических эффектов.

Токсичность ЛСД определялась на нескольких видах животных. Однако за все годы легальных экспериментов с ЛСД была зафиксирована только одна смерть: у слона, когда ему вкатили 0,3… простите, 0,297 грамма. Считая, что слон весил пять тонн, получаем летальную дозу 0.06 мг/кг… Хофманн пишет, что малые дозы, вызывающие смерть у подопытных животных, могут создать впечатление, что ЛСД – очень токсичное вещество. Однако, если сравнить летальную дозу для животных с дозой, опасной для человека, которая составляет от 0.0003 до 0.001 тысячной грамма на килограмм веса, выясняется необычайно низкая токсичность ЛСД. Для смертельного исхода необходима передозировка в несколько сот, возможно, даже в несколько тысяч раз. Поэтому в настоящий момент принято считать, что летальная доза для человека не установлена. Как я уже говорил, не зафиксировано ни одной смерти, которая была бы прямым последствием отравления ЛСД.

Голос из зала: А зачем им понадобилось давать слону кислоту?

Очень хороший вопрос, спасибо. Как я уже сказал, после изобретения ЛСД в течение пятнадцати лет в лабораториях «Сандоз» его серьезно изучали. И не только там: мне как-то показывали советскую упаковку от таблеток с надписью «Диэтиламид лизергиновой кислоты 25».

Голос из зала: Неужто в аптеках продавали?

Нет, разумеется. Использовали для секретных экспериментов. В том числе – давали животным. Вот тому несчастному слону, например. Кстати, в шестидесятые годы, кажется, Джон Лилли давал ЛСД дельфинам.

Голос из зала: Лилли – это который в ванной лежал?

Да, Джон Лилли утверждал, что, принимая ЛСД в изотермической ванной в полной темноте, можно убрать случайные шумы, и ЛСД действительно становится эффективным инструментом для путешествия, так сказать, вглубь себя.

Вернемся, однако, к слону, завершает свою воображаемую лекцию Горский. Поскольку мы твердо знаем, что Евгения Королева, тридцати одного года, замужем, временно не работающая, не является слоном, мы можем обоснованно заключить, что причиной ее смерти не мог быть ЛСД. То есть эта смерть не была несчастным случаем.

Ее убили.

(Изумленные выкрики с мест, долгие аплодисменты, автор лишний раз напоминает читателям, что данная лекция прочтена вымышленным персонажем, да еще и в состоянии наркотического опьянения, и потому снова отсылает к Предисловию, где дан здравый совет руководствоваться нравственным чувством и Законом РФ, а не тем, что Горский наговорил.)

Как ее убили? Да проще простого. Подсунуть что-нибудь другое, какой-нибудь яд, например. Марка – это ведь только листочек бумажки, пропитанный раствором. А возьми не раствор ЛСД, а яда кураре – и кранты. Кто это мог сделать? Да кто угодно. Тот, кто ей марку отдал, тот и сделал. Ой, блин, теперь я понимаю, почему, когда Сидор спросил «кто принес?», никто не откликнулся. Ну да, кто принес – тот и убийца. Ни хрена себе.

Значит, что мы имеем? Шесть человек, шесть одноклассников. Лет им всем где-то за тридцать. Пятеро вместе заняты бизнесом, так? А Лера приехала из Лондона, где была три года, правильно? Хорошо, три с половиной. Все равно, расскажи-ка мне об этих людях подробней.

Так все и началось. Так и началось, когда Горский попросил расскажи-ка мне об этих людях. Почему он это сделал? Неужели чувствовал: в этой истории есть какая-то возможность лично для него, открытая дверь будущего, через которую он может ускользнуть из квартиры на четырнадцатом этаже, бежать от инвалидного кресла, одной и той же музыки, тангхи на стене? Или просто – ему всегда хотелось во всем разобраться, докопаться до истины – будь то история убийства или устройство вселенной. ЛСД показывает мир таким, каков он на самом деле. Весь мир – внутри черепной коробки. Сможет ли он, полупарализованный калека, расширить свое сознание до такой степени, чтобы понять мотивы людей, которых ни разу не видел? Сможет ли он распахнуть закрытые двери их прошлого, вытащить из шкафов скелеты, найти убийцу? Да, это была возможность – и поэтому Горский попросил расскажи-ка мне об этих людях.

Антон начал рассказывать, Алена забивала косяк за косяком, Горский сидел, полуприкрыв глаза, и слушал, впервые пытаясь вообразить семерых одноклассников, еще не подозревая, что эта цифра здесь – самое важное.

Владимир Сидоров, Сидор. Высокий и сдержанный. Отец, наверное, был военным, учил: береги честь смолоду! Учил Родину любить, в сердцах говорил «надо было тебя в Суворовское отдать, может, стал бы человеком», учил стоять насмерть, уважать начальство, гордиться страной. С неодобрением слушал рок-музыку, доносившуюся из комнаты сына, с гордостью проводил в армию, надеялся – там человеком сделают. Впрочем, ошибся: Сидор вернулся из армии, как раз когда прозвенел первый звоночек – умер Брежнев. Отец еще не знал, что этот звонок звонит и по нему самому, звонит по Империи, которой он служил всю жизнь. В Университете Сидор пошел по комсомольской линии, отец гордился – пока не увидел, как комсомольцы превращаются в коммерсантов, но было уже поздно. Сидор купил квартиру, из родительской съехал, отца видел только по выходным, хлебал жидкие щи на кухне, говорил Пап, в следующий раз давай лучше в ресторан сходим, а?, кривился, когда отец ругал Горбачева, демократов и Ельцина, говорил ну их всех. Однажды после поллитры на двоих Сидор сказал: «Пап, да всему, что умею – я у тебя научился!», отец вспылил, крикнул: «Я тебя воровать не учил!», а Сидор рассмеялся: «Ты меня учил стоять насмерть, этого достаточно», выпили еще по рюмке, помирились.

А мать? А матери у Сидора не было, развелись, когда мальчику было два года, уехала, он даже не спрашивал – как и куда. Отец его воспитал, отец. Всему, что умею – я у тебя научился. Больше не у кого, в самом деле.

Борис Нордман, Поручик. Суетливый, хаотичный, подвижный. Откуда прозвище? Вероятно, еще с восьмого класса, когда, едва ли не впервые напившись, Нордман похвастался, что он – из княжеского рода Голицыных. Вероятно, хотел, чтобы его называли Князем, но Альперович тут же заметил, что Нордман наверняка происходит не от князя Голицына, а от Поручика Голицына, который бухал с корнетом Оболенским, когда большевики вели их девочек «в кабинет». Нордман подкрутил воображаемый ус, объявил девочек-с у меня никому еще увести не удавалось!, но прозвище Поручик прилипло навсегда. Все, что он сделал – объявил себя Поручиком Ржевским: он действительно был скорее похабник, чем остряк. Разбогатев, Поручик сделал из прозвища хобби и начал скупать все, что могло иметь отношение к знаменитому герою 1812 года: комплекты гусарской формы, фарфоровые статуэтки, шпоры, сабли и полковые знамена…

Леня Онтипенко, толстый, нескладный, в круглых очках на рыхлом лице. В детстве ходил в музыкальную школу, но мечтал быть поэтом. Пописывал стихи, стеснялся показать даже родителям, не говоря уже о девочках, в которых начал влюбляться со второго класса. Неисправимый романтик – кем же еще быть сыну скрипачки и дирижера? С детства слышал историю о том, как папа увел маму у первого мужа, партийного босса, увел, несмотря на то, что старше мамы на пятнадцать лет, а мама была юной красавицей: до сих пор по всему дому висят ее фотографии, со скрипкой и без. Впрочем, если говорить о музыке, то Леня предпочитал рок и даже пытался организовать в школе небольшую группу – увы, безрезультатно. Он позже всех пришел в бизнес, до последнего момента сопротивляясь предложениям Сидора и Поручика: однако работа в музыкальной библиотеке, куда он попал после института (да и то – после папиного звонка директору) не давала ни денег, ни славы. Стихи постепенно забросил, как и музыку в свое время.

Андрей Альперович, нервный, худощавый брюнет; человек, похожий на Будду, главный интеллектуал в классе, ближайший Ленин друг, сын двух мэ-нэ-эсов, время от времени таскал в школу Самиздат и пересказывал передачи «Голоса Америки». Пошел в «керосинку», прекрасно закончил и почти сразу же занялся коммерцией, поначалу – вместе с Поручиком, потом – под прикрытием комсомольских кооперативов Сидора. Он придумывал самые удачные и парадоксальные схемы и считался мозговым центром всей компании. Последнее время у него какие-то отдельные дела – Сидор, улыбаясь, говорил жадность фраера сгубила, потому что в глубине души до сих пор считал Альперовича фраером, не в блатном смысле слова, а просто – слишком легковесный, слишком нервный, сразу видно – пороха не нюхал, в армии не служил. Я бы еще подумал, идти ли с тобой в разведку, говорил Сидор, но на самом деле знал: конечно, идти. Если не доверять друзьям – то кому же?

Роман Григорьев, молчаливый, полусонный. Они не дружили с ним в школе, претил комсомольский задор, считали, что Ромка скуповат, в гости на день рождения не позовет, принесет только в школу каких-нибудь конфет подешевле – и все. Только потом узнали – рос вдвоем со старшим братом у матери-одиночки, в полной нищете. Какой уж тут день рождения, дай бог, чтоб на еду хватило. Потому и рвал горло на собраниях, вписывался в любые летние лагеря, поездки для комсомольского актива – неделя на казенных харчах, скажи плохо? Почти все силы уходили на то, чтобы не показывать своей зависти: у одноклассников всегда деньги, новая одежда, у Онтипенко – фирменные джинсы, а Нордмана – магнитофон «Грюндиг», даже у Сидора костюм, в котором он ходил на вечеринки. Рома носил перешитые вещи старшего брата, а чаще всего – школьную форму. Произнося на собраниях заученные речи о странах капитала, где все покупается и продается, он думал, что деньги – везде деньги, и в СССР тоже все можно купить и продать, просто для этого есть черный рынок, брат рассказывал, еще до того, как сел за компанию с дружками, решившими организовать подпольный цех по пошиву «импортных» шмоток. Они не успели даже продать первую партию товара, когда к ним вломились менты: похоже, конкуренты сдали. Рома остался с матерью – и постарался забыть о больших деньгах. Он знал: второго ареста мать не переживет. В институте был комсоргом курса, потом – освобожденным секретарем. Когда случилась перестройка, понял: теперь можно. Подобно Сидору, стал комсомольским коммерсантом – но работать вместе они начали позже: чересчур сильна была старая неприязнь.

С Женей они поженились в 1990 году. В школе Женя была толстушкой, никто из мальчиков даже не смотрел на нее, но потом вдруг неожиданно похорошела. Она окончила пединститут и работала редактором в каком-то издательстве. Роман взял ее в дело, чему-то подучил, что-то сама поняла и через год-другой стала равноправным партнером. Конечно, думал Роман, она должна помнить, кому всем обязана, – но никогда не говорил об этом вслух, ни ей, ни другим. Женя была красавица, этим все сказано: красота – тоже форма капитала, как деньги, на красоту тоже можно купить почти все. Рыжеволосая, стройная, длинноногая… ей шли дорогие платья, бриллиантовые кольца, золотые украшения. Сейчас ее тело стыло в морге, а Горский пытался представить себе Леру.

Лера, как говорится, из хорошей интеллигентной семьи. Родители не то переводчики, не то филологи, дом – огромная библиотека, шкафы до потолка, книги по всей квартире. Однажды, застав семилетнюю дочь перед зеркалом, мать устроила ей выволочку: что ты кривляешься, тоже мне красавица, приличные девочки так себя не ведут! Эти слова Лера слышала с тех пор не раз: приличные девочки так не одеваются, приличные девочки не слушают такую музыку, приличные девочки не носят побрякушек, тоже мне красавица, вырядилась, смотреть стыдно… Лера хотела быть приличной девочкой, стала одеваться в мешковатые платья, так и не проколола уши, старалась больше читать и вовсе не ходить на вечеринки. Мать столько раз повторяла тоже мне красавица, что Лера научилась стыдиться своей красоты и прятать ее. Но характер не изменишь: танцевать она любила, смеялась кокетливо, мальчики ходили за ней с пятого класса. Она поступила на филфак, а в девяностом на три с лишним года уехала в Лондон по какому-то феминистскому гранту Британского совета. В Москву вернулась всего месяц назад.

Ах да. Когда-то она была ближайшей подругой Жени.

Нет, наверное, Горский не сразу увидел их такими. Наверное, потребовалось несколько недель интенсивного вруба и новые рассказы Антона, чтобы все семеро предстали перед Горским как живые. Горский вспоминает: в первый вечер он предложил Антону сыграть в китайскую рулетку.

– Вроде игры в ассоциации, – объяснил он. – Вот скажи мне: с каким веществом ассоциируется каждый из них?

– Ну, Поручик – с водкой… водка ведь тоже наркотик, да?

– Так себе наркотик, – сказала Алена.

– Ну и Поручик так себе, – ответил Антон. – Кто там дальше? Лера, наверное, что-нибудь восточное… медленное и тягучее. Гашиш, скажем, или опиум… хотя нет, опиум – это Роман. Он все время как будто полусонный – и без малейшего намека на просветление. Тогда Женя, наверное, кокаин…

– Да, – сказала Алена, – у них, выходит, был не брак, а сноубол.

– Неудивительно, что они ссорились…

– Видишь, – сказал Горский, – какая хорошая методика. Кто там остался: Сидор?

– Ой, не знаю. Что-то такое агрессивное… может, винт? Нет, для винта – слишком спокоен. Думаю, какие-нибудь смеси… немножко одного, немножко другого… водка с кокаином… нет, не скажу.

– А Леня Онтипенко?

– Думаю, этот вообще ни с какими наркотиками не ассоциируется… разве что с табаком.

– Безмазовый мужик, одним словом, – засмеялась Алена.

– Постой… помнишь, Горский, ты рассказывал про smart drugs – вот оно и есть! Ноотропил какой-нибудь.

– А Альперович?

– Не знаю. Наверное, грибы. Видно – самый продвинутый.

– Пусть кислота будет, – предложила Алена.

– Нет, не до такой степени все-таки… грибы – в самый раз. Да и кислота как-то мрачно звучит сегодня…

Вот так они сыграли тогда, вспоминает Горский. Где-то лажанулись наверняка. Что поделать – первый, грубый набросок. Под конец беседы Антон вспомнил одну сцену, и почему-то всем показалось – очень важную:

– Где-то за полчаса до Жениной смерти я шел по галерее, посуду относил, и услышал, как Женя с кем-то говорила… я мимо проходил, не смотрел на них, да они и спиной стояли. Я только услышал, мужчина ей сказал: Ты же знаешь, я люблю только тебя.

Они закурили очередной косяк, Алена спросила Горского: как думаешь, кто убийца? Горский ответил Элементарно, Ватсон, повернулся в профиль, попытался выпустить колечко дыма. Они засмеялись, а потом Горский сказал, что он, конечно, скорее Ниро Вульф, чем Шерлок Холмс, такой же домосед. Антон заявил, что будет Арчи Гудвином, а вместо орхидей Горскому надо разводить ганджу. Ганджу или кактусы, добавила Алена, или даже цветы какие-нибудь… галлюциногенные. И когда она сказала «цветы», Горский подумал, что самое странное в этой истории – слова про последний лепесток.

Лепесток первый

Февраль, 1976 год

Значит, представим себе двух девочек. Рыженькую и черненькую. Сидят на диване, поджав ноги, тапки на полу, включенный телевизор. Сидят, смотрят зарубежный журнал. Они думают, это журнал мод, но, может, это «Life», «Rolling Stone» или просто дешевый каталог. На картинках – высокие стройные девушки. Видишь, какую вышивку теперь делают на джинсах… и туфли, посмотри, какие туфли! Им двенадцать лет, они уже почти взрослые, учатся в пятом классе, делают домашние задания, читают учебники, пишут контрольные. Родители говорят – надо учиться, жаль, не объясняют – зачем. Можно ли научиться тому, что интересно, тому, что хочешь узнать? Вышивке на джинсах, умению ходить на каблуках, поворачивать голову, улыбаться загадочно? Или даже – тому, что будет через пять лет, через десять, через восемнадцать.

Тема урока: уроки, которые преподаст вам жизнь. Домашнее задание – задание от слова «дом»: Подумайте о том, что у вас тоже будет свой дом. Как вы его обставите? Знакомы ли вам слова «микроволновка» и «видеомагнитофон»? Как вы думаете, что они означают? Контрольная работа: ответьте на вопрос – что такое «контроль»? Что собираются проконтролировать учителя, проверяя ваши работы? Что вы сами контролируете в вашей жизни? А в жизни других людей? Какие люди контролируют вашу жизнь? Назовите имена, напишите в столбик, посчитайте их средний возраст.

Рыженькая и черненькая. Сидят на диване, смотрят журнал, даже не слышат голосов по телевизору, аплодисментов, переходящих в овацию. Завтра контрольная по алгебре, говорит рыженькая. Толстая, нескладная, она похожа на огромную мягкую игрушку, забытую выросшей хозяйкой на диване. Рыженькую зовут Женя Королева. Через восемнадцать лет в холле загородного дома она будет глотать воздух открытым ртом, упадет на пол, затихнет.

Тема урока: оказание первой помощи при отравлении. Домашнее задание: перечислите все ядовитые вещества, которые хранятся в вашем доме. Контрольная работа: поднесите зеркальце пострадавшему ко рту, проверьте, жив ли пострадавший.

Завтра контрольная по алгебре, говорит рыженькая, а я ничего не знаю, я опять получу пару, мама будет ругаться, не пустит в кино в субботу. Да ладно тебе, говорит черненькая, спишешь у меня, или у Нордмана, или еще у кого-нибудь. У черненькой длинные ноги, узкая талия, уже заметная грудь. На ней – мешковатое советское платье. Ее зовут Лера Цветкова, подруги называют ее Цветик, она почему-то обижается.

Брежнев по телевизору толкает нескончаемую речь, XXV съезд КПСС, голосование поднятием партбилета.

Тема урока: история и арифметика. Домашнее задание: угадайте, какой номер будет последним для съезда КПСС? Предполагая, что съезды происходят каждые пять лет, посчитайте, сколько еще осталось. Контрольная работа: ответьте на вопрос «доживет ли СССР до 1984 года?»

Две девочки, рыженькая и черненькая, даже не знают, что можно задаваться такими вопросами. Иногда они спрашивают друг друга: Как ты думаешь, мы когда-нибудь поедем за границу? или Помнишь, когда Никсон приезжал, американские мультики по телику показывали? Они не думают, что американские мультики могут надоесть, если их смотреть каждый день по нескольким программам. Они не знают, что телеканалов бывает больше четырех.

Лера щелкает переключателем: по другой программе то же самое. Выключает звук, подходит к проигрывателю «Аккорд», выуживает из стопки пластинок заезженную еще в прошлом году «По волне моей памяти» и прицелившись, опускает иголку прямо на третью песню. Во, эта самая классная! говорит она.

• На французской стороне
• На чужой планете
• Предстоит учиться мне
• В университете.

Тема урока: что нам предстоит? Домашнее задание: представьте себе, что вы попали во Францию. Как вам это удалось? Контрольная работа: представьте себе, что вы попали на чужую планету. Как вам это удалось? Оцените сравнительные вероятности этих двух событий.

До чего тоскую я – не сказать словами… подпевает Лерка, крутит попой перед телевизором, смеется. Женька в самом деле тоскует, сидит на диване, поджав ноги, повторяет завтра контрольная по алгебре, я ничего не знаю, я опять получу пару. Лерка не слушает, хихикает, напевает:

• Тихо плещется вода
• В стенках унитаза,
• Вспоминайте иногда
• Колю-бодолаза.

Тема урока: что мы вспомним? Домашнее задание: иногда – это как часто? Контрольная работа: представьте себе, что вам тридцать лет. Вы пытаетесь вспомнить сегодняшний день. Что вам запомнилось?

Что запомнилось? Брежнев, рыбой открывающий рот по телевизору? Давид Тухманов на советском проигрывателе? Зарубежный журнал, перевернутый вверх обложкой? Две девочки, рыженькая и черненькая, толстенькая и худенькая, дурнушка и хорошенькая, грустная и веселая?

Не хочешь писать контрольную – заболей, говорит Лера, набей градусник. (Тема урока: как набить градусник?) Нет, со мной мама всегда сидит… я в прошлом году на батарею его положила, 41,3 показал! (Домашнее задание: как набить градусник, чтобы мама этого не поняла?) Плохо твое дело… (Контрольная работа: насколько твоя мама контролирует твою жизнь? Доверяет ли она тебе самой мерить температуру? Ходить в школу? Делать уроки? Ложиться спать? Как ты думаешь, сколько тебе будет лет, когда это все прекратится?)

Две девочки, рыженькая и черненькая, роются в пластинках, вынимают из конвертов большие виниловые диски, читают надписи, прячут в полиэтиленовые чехлы, убирают назад. Ничего, значит, у тебя нет, говорит Лера, будем дальше Тухманова слушать, – и переворачивает пластинку.

Я ее наизусть помню, говорит Женя, в прошлом году гриппом болела, все время слушала.

Тема урока: сколько пластинок за свою жизнь мы выучим наизусть? Домашнее задание: составьте их список, включите в него еще не вышедшие пластинки, а также магнитоальбомы и CD. Контрольная работа: восстановите жизнь вашего соседа, ознакомившись с его списком.

А потом меня таблетками траванули. У меня аллергия на эти… на антибиотики. А бабушка мне пенициллин дала с перепугу. Температура была – ого-го, и вся опухла.

Показывает руками – во как опухла. Глазки-щелочки, трудно дышать, голову заливает солнечным жаром. Мама, мама, что это?

Тема урока: вещества в нашей жизни. Домашнее задание: перечислите лекарства, которые могут причинить вред при неправильной дозировке или индивидуальной непереносимости. Перечислите вещества, которые могут принести пользу при правильной дозировке и надлежащем качестве. Контрольная работа: контролируйте дозировку и качество веществ, которые вы принимаете. Не забывайте о вреде, который вы причиняете своему здоровью, употребляя наркотики, а также – об возможной уголовной и административной ответственности.

Хочешь не пойти завтра в школу? говорит черненькая. Я сбегаю домой, принесу таблеток, твоя мама придет, ты будешь горячая, как солнце!

Горячая, как солнце. Февраль месяц, солнце холодное, снег на улице, очереди за мандаринами. Лера, не застегнув куртку, бежит в соседний подъезд, возвращается через пять минут, машет рукой Женьке, застывшей у окна. В руке – пачка таблеток. Да, да, те самые!

Что происходит дальше? Откуда берутся слова про цветик-семицветик? Может, Женя называет так подружку? Может, Лере самой приходит в голову, что сегодня она – исполнительница желаний? Она ломает таблетку пополам и встав на цыпочки поднимает руку над головой. Повторяй за мной, говорит она Жене:

• Лети, лети, лепесток,
• Через запад на восток,
• Через север, через юг
• Возвращайся, сделав круг.
• Лишь коснешься ты земли,
• Быть по-моему вели.

– Вели, чтобы я завтра не пошла в школу! – кричит Женя, и Лера опускает ей таблетку на язык, словно облатку, словно марку кислоты, словно кругляш «экстази». Я, Юлик Горский, глядя на танец снежинок за окном, вижу двух девочек, рыженькую и черненькую, включенный телевизор, пластинку, забытую на проигрывателе, упаковку таблеток на столе, портфель в углу, разбросанные учебники и тетради. Сколько ни зубри уроков, не подготовишься к жизни. Сколько ни пиши контрольных, не угадаешь будущего. Лети, лети, лепесток, лети, не опускайся, не касайся земли, помедли еще минуту. Сейчас исполнится первое желание, глупое, детское желание, рыженькая девочка не пойдет в школу, солнечный жар ударит в голову, сами собой закроются глаза. Лети, лети, лепесток, восемнадцать лет впереди, счастливого полета, лети, лети… там, на чужой планете, вспоминайте иногда двух девочек, рыженькую и черненькую, дурнушку и хорошенькую, грустную и веселую, двух девочек, что сидят, поджав ноги, на диване, зарубежный журнал в руках, лицо Брежнева на телеэкране, несделанные уроки, непрожитая жизнь.

Странно представить, думает Олег, когда-то в детстве я любил милиционеров. Мне казалось, они могут меня защитить. Когда одноклассники пинали ногами портфель в талом снегу школьного двора, я мечтал, что сейчас во двор войдет этакий дядя Степа, высокий, в сапогах, с лампасами, в фуражке, в форме, скажет: Что тут происходит, ну-ка прекратить! – и все закончится, пацаны разбегутся, никогда больше не будут наваливаться на меня втроем, вчетвером, впятером, отбирать вещи, смеяться, больно щипать на большой перемене. Другие дети мечтают о сильном старшем брате, о папе, который придет в школу и всем покажет – я знал, мой отец в школу не пойдет, – мальчик должен быть сильным, почему ты им не врезал? – и милиционер был моей единственной надеждой, увы, так и не сбывшейся.

Когда я перестал им доверять? думает Олег. Когда я понял, что они берут взятки, избивают задержанных, воруют деньги и вещи? Когда милиция исчезла, и остались одни менты? Пять лет назад? Восемь? Но точно – задолго до того, как появились причины опасаться, задолго до травы, грибов, таблеток. И даже когда мне совсем нечего скрывать, я не могу побороть брезгливости.

Вот и сегодня: сняли отпечатки пальцев, час продержали в обезьяннике, заканчивали какие-то свои дела, потом начались вопросы: когда вы познакомились с покойной, что вас связывало, как вы оказались в ее квартире. Да ничего не связывало, да всю жизнь был знаком, у нас дачи рядом, родители вместе работали, попросили подвезти. Зато отпечатки пальцев теперь у них есть, тоже мне радость. Хорошо еще, ничего при себе не было, но все равно – полдня потерял, за травой так и не заехал, к Горскому иду пустой, нехорошо.

Знакомая квартира, Горский в кресле, незнакомый парень вдувает паровоз худощавой брюнетке. Девушка щелкает пальцами, парень вынимает косяк изо рта. Присоединяйся, говорит Горский. Брюнетка оборачивается, и я узнаю Алену. Она смеется, дымок легким облачком изо рта. Надо сказать ей, Мила ведь была на том дне рождения, два года назад, мы еще съели все грибы, точно, конечно же. Наверное, они были подруги, не то что я, ничего не связывало, только дачи рядом, родители вместе работали.

Она вздрагивает, как только я называю имя, говорит мы уже год не виделись, ах да, учились вместе. Не знаю, как выдержать правильный тон, словно извиняюсь: она сегодня под машину бросилась… насмерть… Алена замолкает, а парень говорит что-то типа день, конечно, не задался, и нервно смеется. Я рассказываю, стараюсь не смотреть на Алену, говорю Горскому и этому парню, мол, нас ничего не связывало, только дачи рядом, родители вместе работали, подвез маму с папой к дому, вот как получилось. Горский слушает молча, только один раз переспрашивает: Как ты сказал, Дингард?, а я забиваю себе косяк, потому что целый день на нервах, надо же расслабиться. Парень, его зовут Антон, затягивается, передает Горскому, Алена качает головой, говорит мне завтра на работу рано, я просплю, и лицо у нее совсем застывшее, хотя, конечно, я не слишком хорошо знаю Алену, тоже ничего не связывает, курили пару раз вместе, не более того. Мы добиваем косяк, Алена с Антоном уходят, я остаюсь у Горского, и зачем-то рассказываю еще раз, с самого начала, с подмосковного шоссе, банок варенья, тяжелых сумок, вопросов Зары Александровны. Понимаешь, говорю я, нас ничего не связывало, только дачи рядом, родители вместе работали, но я не могу понять: как же так? Один неверный шаг – и все, ничего нет. Я хочу быть сильным, Горский, хочу держать свою жизнь в своих руках. Я говорю себе: со мной не может такого случиться, но мы же знаем, мы знаем: безумие всегда близко. Мы надеемся, что научились принимать вещества, рассчитывать дозы, брать только у проверенных дилеров, но вдруг что-то пойдет не так, представь, Горский? Мне кажется, я держу жизнь в своих руках, все под контролем, я отвечаю за все, ты знаешь, я работаю над этим, но вдруг? Один неверный шаг, вот что отделяет нас от смерти, Горский, ты понимаешь? Я приколачиваю еще один косяк и говорю: вот это меня и волнует, ты понимаешь, а вовсе не эта девушка, нас ничего не связывало, только дачи рядом, родители вместе работали, мне, собственно, нет до нее дела.

А Горский спрашивает:

– Ты уверен?

Паровоз вдувают рот в рот – говорят, все дело в том, что дым охлаждается и потому действует сильнее, но Антон всегда считал, что, как и во многих травяных делах, здесь главное – ритуал. И еще – когда вдуваешь паровоз, это похоже на поцелуй.

Впервые Антон попробовал траву в одиннадцатом классе. У него намечался роман с Настей из его параллели, и однажды дома она достала беломорину, спичечный коробок и два карандаша. Паровоз заменил им первый поцелуй – и, хотя этим все и кончилось, Антон как-то по-особому волновался, когда вдувал паровоз красивой девушке.

Вообще-то Антон не любил собственного возбуждения. Тупое, одномерное желание. Вот потому трава лучше алкоголя: влечение рассредоточено, а не направлено на какую-то одну женщину. Эротизм будто разлит по всему миру. Иногда, покурив гашиша, Антон мог целый вечер гладить обивку кресла, поверхность стола, собственный рукав… тактильные ощущения – это было нечто!… в такие моменты мысль о сексе просто нелепа.

Антон никогда не понимал лозунга «sex, drugs, rock-n-roll». Для него секс и наркотики – противоположность. Нет, конечно, он занимался любовью под травой или «экстази», точнее, только в таком состоянии он любовью и занимался, но если вещества представляли для Антона высшую ценность, то секс был всего-навсего еще одним способом приятно провести время в том состоянии, когда уже все равно – танцевать, смотреть по телевизору «магазин на диване», слушать музыку, пить чай, играть в крестики-нолики или заниматься любовью. Оно получалось само собой: примешь таблетку, начинаешь танцевать, кто-то трогает тебя, кого-то трогаешь ты, потом целуешься, потом уже неудобно сбежать.

Он сам не знал тем вечером, почему решил проводить Алену. Молча они дошли до метро, мимо неподвижного милиционера направились к турникетам.

– Хороший город Москва, – сказал Антон. – Идешь обкуренный – и нормально. Вот если б я был пьяный – точно бы привязались.

Алена молчала, но Антон продолжал рассуждать, что в России психоделики и трава всегда будут наркотиками для избранных, быдло пусть пьет свою водку, а менты пусть их ловят. Я уверен, говорил Антон, что и через пять, и через десять лет будет так.

Алена ничего не отвечала, и Антон спросил:

– А ты хорошо знала Милу?

Она рассказала – были подруги, еще с детского сада, почти всю жизнь вместе, вот год назад поругались, так жалко, ничего уже не поделаешь. Чего поругались? спросил Антон, Алена ответила: Из-за мужика, – и голос ее дрогнул. Ладно тебе, сказал Антон и обнял ее за плечи.

Антон не любил собственного возбуждения. Вчера Лера не дала ему опомниться: ботинки, платье, корсет, огромная грудь, складки плоти. Она была не в его вкусе: Антон предпочитал миниатюрных брюнеток типа Алены. Лера была старше, Лера была решительна и активна в постели, Лера не давала ему перевести дух, она кончала, содрогаясь всем телом, перекатываясь складками, вздымаясь волнами. Нет, совсем не в его вкусе – но вот сейчас он обнимал за плечи всхлипывающую Алену, а перед глазами снова и снова поднимались холмы грудей, перекатывались барханы плоти.

У выхода из метро выстроились старушки, пожилые пионерки рыночной экономики. Они продавали яйца, хлеб, молоко – все то, что днем купили в магазинах, а ночью вынесли на продажу. Милиция гоняла их, но вполсилы, и, покупая поздно вечером батон или кусок сыра, Антон замечал: покупка эта обставляется с таинственностью, достойной настоящих барыг. Итак, они миновали старушек, бесконечно долго шли между киосков, потом свернули куда-то вбок и через десять минут оказались в темном Аленином дворе. Шли молча, обнявшись, словно превратившись в единый четырехногий механизм. Как иногда бывало под травой, движение полностью захватило Антона. Хорошая шмаль у Горского, подумал он, два косяка – а вставило круто!

В прихожей у Алены горел свет. Будто оправдываясь, она сказала:

– Не люблю приходить в темноту.

Маленькая съемная квартирка, комната, кухня. Из мебели – раздвижная тахта, большой шкаф и телевизор с видеомагнитофоном на табуретке. Антон представил, как по вечерам Алена смотрит тупой американский фильм, курит косяк, надеется, что трава сделает кино чуть интереснее.

Алена предложила чаю, Антон кивнул. Было неловко. Надо что-то сделать… попрощаться и уйти, обнять и поцеловать, сказать что-нибудь, в конце концов.

– Отличная у Горского трава, – сказал он.

– Это Васькина, – сказала Алена. – Хочешь, я тебе отсыплю?

Антон согласился, Алена пересыпала коноплю из металлической баночки в самодельный кулек. Антон смотрел ей через плечо и никак не мог отделаться от наваждения: слышал шумное Лерино дыхание, видел, как падает на пол расстегнутый корсет, освобождаются огромные груди… взяв пакетик, вышел в прихожую, сунул во внутренний карман, завернул в ванную. Вымыл руки, смочил лицо водой, подумал: «Надо либо уходить, либо трахнуть ее немедленно». Антон не любил собственного возбуждения, не понимал, что с ним сегодня происходит. Может, вожделение – как венерическая болезнь, думал он, Лера передала мне, а я должен передать Алене и вернуться в свой привычный, безопасный мир, где от других людей не надо ничего – кроме веществ или денег на вещества.

Мельком он подумал о Косте – вот у кого много денег, вот уж кого интересуют женщины! – подумал о старушках у метро – вот уж у кого не будет денег, сколько бы не продавали они по ночам хлеб и яйца! – и вышел на кухню.

Обнял Алену, заглянул ей через плечо. В руках она держала неумело нарисованную картинку: семь башен высились под синим небом, уже расплывающимся от слез.

Они занимались любовью прямо на ковре. Алена рыдала, и сначала Антон пытался утешить ее, слизывал слезы со щек, говорил какие-то ласковые слова, целовал нежно, старался соответствовать моменту, но чем дальше, тем больше им овладевал какой-то амок, словно в Васину траву насыпали стимуляторов. Он двигался все резче и резче, быстрее и быстрее, Алена всхлипывала где-то далеко внизу – не то от удовольствия, не то в истерике. Вдруг она приподнялась, выскользнула из-под Антона, стала на четвереньки.

– Давай так, – сказала она и снова зарыдала. Глядя на Аленин выпирающий позвоночник, Антон снова увидел полную спину Леры, колыхание плоти, барханы грудей – воспоминание будто прибавило ему сил. Закрыв глаза, он задвигался, быстрее, еще быстрее, чувствуя, как член превращается в деталь неведомой машины. Каждый толчок исторгал из Алениных глаз новые потоки. С последним содроганием Антон рухнул, Аленины руки подломились, она уткнулась лицом во влажное пятно собственных слез.

– Это я ее убила, – сказала она, – я.

Несколько лет назад Поручик, устав от жалоб своей Натальи – квартира превращается в склад, в филиал исторического музея! – купил небольшой подвал в центре Москвы, куда сгрузил свои сокровища. Поручик с Натальей все равно развелись через полгода, но теперь в подвале Поручик хочет открыть клуб «Ржевский», первый гусарский клуб в новой России.

Зимней ночью в пустой квартире Горский представляет Поручика и Сидора. Они пьют уже вторую бутылку «Абсолюта», Поручик размахивает руками, теребит черную бородку, почти кричит. Ты не въезжаешь, говорю тебе, ты не врубаешься! Это не стеб, это не хохма. Ржевский – это символ русского духа! Символ свободы! Идеальный символ! Владимир Сидоров невозмутимо наливает еще по пятьдесят и говорит:

– Чушь.

Сидор пьян, он устал спорить. Он любит Поручика, но эта игра его тяготит. Реальный Ржевский, если и существовал, был прежде всего офицером. Воином. Патриотом своей страны. Героем войны 1812 года. Это – главное, без этого нельзя понять ни анекдотов, ни похабных шуток. Но вряд ли удастся объяснить это Боре Нордману.

А Поручик, выпив водку, все кричит и размахивает руками. Никто не хочет жить, как в Европе! Никто не хочет жить, как в Штатах! Даже если вкалывать днем, как в Штатах, – то отдыхать вечером, как в России. И тут – наш «Ржевский»!

При чем тут Штаты и Европа? думает Сидор. Если бы Поручик спросил меня, я бы сказал: наш ориентир – Япония. Кто такие русские офицеры? Те же самураи. Верность, решительность, честь смолоду, жизнь за царя. Такими мы и должны быть, чем бы ни занимались. Служба – так служба, работа – так работа, бизнес – так бизнес. Но Поручик не спрашивает, а продолжает говорить. Вся Америка вкалывает на свою пенсию, а мы не рассчитываем до нее дожить! Вспомни Димона – вот тебе классический случай!

Сидор помнит. Классический случай, ничего себе. Димон украл деньги, чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы, надеясь сбежать. Украл мало – всего полмиллиона. Этого не хватит, чтобы спрятаться. Поручик говорит, символ русского бизнеса? Спроси Поручик меня, я бы сказал, что Димон – просто перепуганный человек, дурачок, обалдевший от легких денег, мужчина, лишенный понятия о чести. Не самурай. Не русский и не бизнесмен.

Но Поручик не спрашивает, ему нравится эта история. Ему нравится бессмысленность, глупость, абсурд. Пока у нас есть такие люди, Америки здесь не будет. Нам не нужен комфорт и надежность, мы ценим напор и грязь! Спроси Поручик меня, я бы рассказал ему про напор и грязь, думает Сидор, я бы рассказал, что такое марш-бросок в полной выкладке. Но Поручик не спрашивает, а рассказывает про секс в России и в Америке, хотя в Америке никогда не был, только по видаку смотрел. Но какой бы он был Поручик, если бы не говорил о сексе? Идеальный секс в Америке – это когда молодая девка с огромными титьками отсасывает и при этом визжит от восторга, не вынимая изо рта. Хошь – забесплатно, хошь – по обговоренному тарифу. А у нас идеальный секс – это секс наперекор всему, уже не хочешь ебать – а ебешь!

Спроси Поручик меня, думает Сидор, я бы рассказал ему про идеальный секс. Потому что идеальный секс, единственно возможный секс, – это секс по любви. Когда раздеваешь девушку – словно ныряешь в прорубь. Когда входишь в нее, словно душу раскрываешь. Когда тебе неважно, что она уже давно живет в другой стране и вы встречаетесь, лишь когда ты прилетаешь повидать сына. Неважно, что она давно тебя не любит, неважно, любила ли она тебя когда-нибудь, неважно, что потом она оденется и уйдет и, может, спишет эти два часа в графу необходимых затрат, расходов за щедрое содержание, за деньги, которые ты все равно давал бы. Давал бы, даже если бы она не приходила к тебе в номер лондонского отеля на те два часа – бутылка «Дом Периньона», огромная кровать, «ну, за встречу!», а потом руки сами находят застежку на платье, а сердце замирает, словно в первый раз. Но Поручик не спрашивает, он переходит от секса к выпивке – какой бы он был Поручик, если бы не говорил о выпивке? Что такое русская выпивка? Это выпивка через «не хочу». Демьянова уха. Широта русской души! Льется из ушей!

Спроси Поручик меня, думает Сидор, я бы сказал ему, что две бутылки на двух самураев русского бизнеса – это не через «не хочу», а в самый раз. Но Поручик не спрашивает меня, а, неожиданно замолчав, допивает последнюю рюмку.

Понятно, он пришел говорить о деле. Вот теперь, после двух бутылок, он спрашивает, уже в который раз, можно ли получить долю в нашем фонде? Я снова ему объясняю: нам не нужны инвестиции. Что такое фонд? Это организация, получившая льготы. В нашем случае – таможенные. Мы платим взятки, чтобы эти льготы получить. Мы откатываем часть прибыли наверх и работаем как альтернативная таможня. Можно считать это новым словом в рыночной экономике: свободная конкуренция между различными негосударственными таможнями. То есть фондами. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю?

Поручик отодвигает пустую бутылку, говорит: так отдай чужую, уговори Ромку продать Женькину! Я объясняю – хотя, кажется, он и так знает, – что Женькина доля делится на нас всех: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас, говорю я, был такой уговор: если кто-то выходит из дела, его доля делится между всеми. Честно говоря, я придумал это из-за Машки. Пусть она знает: случись что со мной, ей ничего не достанется. Плохо не доверять собственной жене – пусть она и живет в Лондоне и встречается со мной, лишь когда я прилетаю повидаться с сыном, – плохо, но самурай должен быть настороже. Если бы Поручик спросил меня, когда женился на Наталье, она бы потом не обобрала его до нитки. Но он меня не спросил тогда, зато сейчас спрашивает: а как ты думаешь, кто принес Женьке эту отраву?

Продолжить чтение

Страницы: «« « 12