Гроза Византии Красницкий Александр

13. Нерон нового Рима

Однако, несмотря на полный упадок нравов Восточной Римской империи, редкий из ее императоров, точно по указанию свыше, не был человеком выдающихся государственных способностей. Все они были лживы, коварны, не ставили ни во что добродетель, но даже самые низкие из них всегда заботились о величии своего государства, расширяли его пределы, развивали сношения с соседями, шли, в случае надобности, на них войной, покровительствовали наукам и искусствам, окружали себя государственного ума людьми, которых нередко даже брали себе в соправители.

Очень часто на византийском императорском престоле появлялись люди совсем низкого происхождения, но, достигнув высшей власти, они полностью изменялись и в делах правления выказывали самые разнообразные таланты.

Много императоров дало Византии славянское племя, и эти императоры были самыми замечательными в истории Восточной Римской империи.

Редко кто из императоров занимал престол по праву наследства. Такие были исключением, и сам народ отмечал их прозвищем порфирогенетов, то есть рожденных в порфире[5].

Таким был Михаил III, внук Михаила Косноязычного и сын императора Феофила, которому, кроме прозвища Порфирогенета, народ дал еще и другое, рисующее его с самой невыгодной стороны, – «пьяница». Это прозвище было дано Михаилу III за необыкновенное пристрастие к оргиям.

В 842 году, когда умер его отец, Михаилу было четыре года, поэтому управление перешло к матери малолетнего императора – Феодоре, при которой был совет, состоявший из трех высших византийских чиновников и брата Феодоры, Вардаса, стоящего во главе его. Несмотря на заботы Феодоры о воспитании сына, руководство которым было поручено его дяде, Вардасу, Михаил оказался человеком совершенно неспособным к правлению, слабохарактерным и развращенным донельзя.

Известно, например, что не раз он выступал в цирке возничим, к великому смущению всего народа.

Личного участия в делах управления он почти не принимал, предоставляя это матери и дяде. Впрочем, это было к лучшему для Византии. Управление Феодоры ознаменовалось, прежде всего, восстановлением на Константинопольском соборе иконопочитания, причем установлен был и праздник «Торжества православия». При ней же сарацины все более и более распространяли свою власть на Сицилии, и византийцы могли удержать в своих руках только восточную часть острова с Таорминой и Сиракузами. Борьба с арабами на восточной границе и морской поход против арабских пиратов, занявших остров Крит, окончились неудачей. В это время Михаил возмужал и решил прежде всего избавиться от опеки своей матери. Вскоре после войны с Борисом Булгарином, закончившейся мирным договором, Михаил низверг свою мать и, объявив себя новым Нероном, не последовал ему только в одном: Феодора была не убита, а заключена в монастырь, где и окончила свою жизнь. Ее место занял Вардас, к которому в 856 году перешло все дело правления и которому император дал титул цезаря. Вардас был замечательным политиком своего времени, но низложение им патриарха Игнатия и возведение на его место Фотия привели к распре с римским папой Николаем I, имевшей своим последствием разделение церквей. В последовавшей затем борьбе с болгарами Византии посчастливилось. Был заключен почетный мир, и болгарский царь Борис, последовав примеру Ростислава Моравского, обратившегося к Михаилу с просьбой прислать к нему вероучителей христианства, что и было сделано, сам принял святое крещение. Между тем на востоке борьба против арабов продолжалась. Союзниками магометан явились здесь павликиане. Византийский полководец Лев успешно боролся с арабами, но походы самого Михаила всегда оканчивались неудачей. Победа, одержанная братом Вардаса над эмиром Омаром Митиленским в 863 году, однако обеспечивала византийцам спокойствие на востоке, но вскоре после этого над ней разразилась нежданная гроза в виде норманнских храбрецов, пришедших в Византию из Скифии…

Вообще, с внешней стороны царствование Михаила III было блестящим. Такие выдающиеся личности, как Вардас, Фотий, Василий Македонянин, оставили неизгладимый след в истории, но сам император вовсе не соответствовал этому своему внешнему блеску.

«Удовольствие малой и низкой души, – говорит нам М.Н. Карамзин, – были единственным предметом императора Михаила, добродетель казалась ему врагом удовольствия. Он жил на ипподроме и, восхищаясь ристанием, не хотел слушать людей, которые приходили ему сказывать о близости неприятелей».

Вступив на престол, Михаил объявил, что он будет править «как Нерон», но наш историк по этому поводу замечет: «Нерон, по крайней мере, любил музыку и поэзию, Михаил – одних коней и распутство!»

Фаворитки его менялись с поразительной быстротой, но в то время, когда начинается наш рассказ, вниманием Порфирогенета всецело владела славянка Ингерина, которой цезарь был увлечен не на шутку.

14. Баловень судьбы

Весь шум и гул Византии никогда не долетали даже в незначительных отзвуках до того укромного уголка, где жили старый Лука и Ирина. Они даже не знали того, что давно уже было известно каждому мальчишке Нового Рима.

Михаил, после некоторого перерыва, когда несколько утихло его увлечение красавицей Ингериной, словно спешил наверстать в вихре безумных удовольствий то время, которое отняло у него сердечное увлечение. Пиры в императорском дворце не прекращались. С вечера до позднего утра раздавались пение невольниц, звон кубков, говор, смех, пьяный лепет пирующих. Но и это в конце концов наскучило византийскому Нерону…

Ингерина потеряла уже для него прелесть новизны, желания не волновали владыку Византии, а вместе с тем в нем пробуждалась жажда новых сильных ощущений, без которых пресыщенному деспоту и сама жизнь была не жизнь.

Он вспомнил, что давно уже не был на ипподроме. Не бывать на ипподроме, забыть о ристалищах, не знать, кто теперь побеждает, Голубые или Зеленые… это – ужас, это – позор, это… это – уже явная опасность династии и опасность самого близкого будущего. Что скажет народ, так долго не видавший своего императора? Он отвыкнет от него, забудет, а тут долго ли и до открытого возмущения?.. Такие примеры бывали не раз. Кругом враги, они всегда готовы воспользоваться любой оплошностью своего повелителя. Нет, скорее на ристалище. Но кто теперь в фаворе у византийцев? Голубые или Зеленые?

Михаил с грустью сознался сам себе, что он этого не знает. Он даже забыл, какая партия – дворцовая. У кого спросить? У Фотия. Нет, нет. С тех пор как этот не так еще давно блестящий царедворец стал против своей воли монахом, он изменился до неузнаваемости. Он углубился во внешнюю политику, в церковные дела, воюет там с латинянами, спорит с ними до слез, до обморока, и нет ему никакого дела ни до Голубых, ни до Зеленых, ни до светских удовольствий, которые так любят византийцы.

Да и страшно подступиться к нему. Михаил не на шутку побаивался патриарха, имевшего огромное нравственное влияние на народ. Он всегда такой холодный, суровый, строгий… Кого же спросить? Да! Вот этого молодца, которого он заметил на последнем пиру… Михаил был обрадован этой новой мыслью. Теперь он знал, кто выведет его из неловкого, по его мнению, положения, в которое его поставило увлечение Ингериной. На последнем пиру он случайно заметил совсем нового человека. Он не принадлежал к царедворцам, держался в стороне от них, но вместе с тем был полон необъяснимого в его положении достоинства. Он мог рассказать Михаилу об интересовавших его предметах, и притом с ним можно говорить более откровенно, не сдерживаясь особенно, потому что это было новое, во дворце мало еще кому известное лицо, и в случае чего-либо неприятного его можно будет легко, без всякого шума, убрать куда-нибудь подальше, и никто не заметит отсутствия нового человека.

Император, сразу пришедший от этой мысли в хорошее расположение духа, громко захлопал в ладоши. На зов его явился протостратор.

– Что изволишь повелеть, несравненный? – вкрадчиво проговорил он, склоняясь в три погибели перед своим владыкой.

– Э… э… ты?.. да… позови-ка мне… как его… Тут новый молодой, высокий такой, я его видел.

– Ты говоришь о македонянине Василии, великий?

– О нем… может быть… не знаю, как его… Позови македонянина.

– Сейчас он явится пред твои ясные очи. – И протостратор исчез из императорского покоя.

Успокоившийся Михаил задремал в ожидании. Подремать ему пришлось недолго, протостратор очень скоро снова появился перед ним, ведя молодого человека с загорелым, мужественным лицом и открытым взглядом.

Заснувший было император очнулся и устремил на вошедшего свои помутневшие от головной боли после попойки глаза.

– Э… ведь ты – Василий? – промычал он.

– Да, несравненный!

– Я знаю… видишь, я все знаю. Македонянин?

– Македония – моя родина!

– Знаю… от меня ничего не укроется… я все знаю…

– Всему миру известна твоя проницательность, несравненный… Все народы удивляются ей, а я, теперь испытавший это на себе, могу сказать: они правы, нет более проницательного, всеведущего человека на земле, чем Михаил Порфирогенет – повелитель Византии. Он читает сердца людей и их мысли, как открытый свиток.

Михаилу очень понравилась эта речь. Он всегда был склонен к лести, и, чем беззастенчивее была лесть, тем более она была ему приятна. Поэтому македонянин произвел на него очень приятное впечатление.

– Я, знаешь, хочу говорить с тобой о делах… о важных делах… Никто не должен слышать. Оставь нас! – кивнул император протостратору. Тот моментально исчез с поклоном. Михаил и Василий остались с глазу на глаз.

Напрасно, однако, повелитель Византии считал себя проницательным. Напрасно он верил в этом отношении льстецам… Если бы он мог на миг приподнять завесу будущего и заглянуть в него, он принял бы все меры, чтобы этот человек, теперь смиренный и почти что приниженный, с таким подобострастным вниманием ожидающий, что скажет ему повелитель, был бы как можно скорее уничтожен, стерт с лица земли…

Увы! Даже мудрецы не могут проникнуть в тайны будущего. Михаилу недоступен был истинный смысл совершающихся перед ним событий, а о том, чтобы проникнуть в будущее, не могло быть и речи.

Македонянин стоял перед своим повелителем. С тех пор как они остались одни, Василий изменился. Он прямо и смело смотрел в глаза Михаилу, смущая его этим своим до дерзости вызывающим взглядом. Император некоторое время подыскивал слова для начала разговора.

– Э… знаешь ли? Я все знаю, все… Но ты был в народе?

– Был.

– Что там говорят?

– Прославляют твое имя, несравненный!

– Знаю… А что говорят об ипподроме?

– Жалуются, что забыл его. Ведь давно уже не было ристалищ.

– Так, так… и это я знаю. Ты видишь, мне все известно. Но что же делать! Мы были во благо народа заняты важными делами…

Чуть заметная улыбка скользнула при этом возгласе по губам Василия. Михаил заметил это.

– Ты смеешься, несчастный? – воскликнул он. – Над кем? Может быть, надо мной?

Он даже приподнялся со своего золотого кресла, ожидая ответа.

Участь македонянина висела на волоске. Однако он быстро нашелся.

– Прости, несравненный, – спокойно заговорил Василий, – прости мне это невольное мое преступление, но я знаю, твоя проницательность уже подсказали, что эта моя невольная улыбка относилась вовсе не к тебе.

– Я знаю!.. Я все знаю, но я требую, чтобы мне говорили правду, одну правду!

– Мое сердце открыто пред тобой. Моя улыбка относилась…

– К кому?

– К тем безумным, которые уверяли, что ты забыл ипподром ради восторгов любви. Разве не безумны те, кто мог хотя бы на миг один предположить это?

Лицо Михаила прояснилось. Гроза над головой македонянина пронеслась, не разразившись.

– Так, так, – закивал головой Михаил, – я верю тебе, ты говоришь правду… Но кто были эти безумцы? Назови мне их!

– Прости, несравненный, я – человек новый и мало кого знаю по именам.

– Хорошо, когда узнаешь, приходи и скажи мне, прямо скажи! Я все знаю, но требую правды, да, вообще, ты приходи прямо ко мне. Хочешь, я прикажу назначить тебя моим протовестиаром? Ты мне очень нравишься! Или нет, подождем, зачем возбуждать лишнюю зависть? А ты скажи потом имена безумцев, осмелившихся так думать обо мне.

Македонянин низко поклонился императору.

«Если мне кого-нибудь нужно будет устранить со своей дороги, я назову тебе его имя!» – подумал он.

– Теперь скажи, народ очень скучает о ристалищах? – снова заговорил Михаил.

– Он ждет их с нетерпением, как твоей великой милости.

– И народ получит ее!

– Тогда он будет счастлив, как в тот день, когда после дождя и бурь из-за туч появляется солнце на небе.

– Ты так думаешь? Разве народ так уж любит ристалища?

– Он любит солнце…

– Какое?

– Его освещающее, оживляющее, ободряющее.

– Что ты говоришь? Что за солнце?

– Ты, несравненный! Кто же, кроме тебя, может быть для Византии солнцем?

Эта новая лесть окончательно расположила Михаила к македонянину.

– Так, так, ты хорошо говоришь, я очень люблю правду, – закивал он головой. – Но скажи мне, ты это должен знать, за кого народ? Мы и все наши предки всегда были за Зеленых. Это – хороший, яркий цвет, мы любим его, но разве есть вкус у низменной черни?

– Ты справедлив, как всегда, несравненный! Ведь победы Зеленых знаменуют собой урожай.

– Так, так! Хлеб – это богатство страны, но чернь не понимает этого. Она за Голубых?

– Не думаю… Теперь так мало мореходов в Византии.

– Тогда примут ли Голубые состязание?

– Они никогда не отказывались.

– Так вот, ты все это узнай и мне сообщи. Но ристалища, во всяком случае, будут, я извещу об этом сегодня же протоскафория и великого эпарха, пусть они будут наготове к моему выходу, а ты теперь иди, узнай все и сообщи мне. Вот тебе мой перстень, с ним и эпарх, и даже сам великий логофет окажут тебе помощь… иди… А мы, отдохнув немного, будем заниматься государственными делами.

Василий, преклонив колени, поцеловал протянутую ему в знак особой милости руку и быстро скрылся.

15. Голубые и зеленые

Василий вышел из покоев императора окончательно переродившимся. Еще так недавно, всего только за час до этой беседы, никто во дворце не счел бы для себя нужным удостоить его взглядом, не говоря уже о том, чтобы обратить на него внимание, а вот теперь со всех сторон неслись к нему заискивающие улыбки, ему кланялись; что там протостратор, даже сам куропалат поспешил к нему навстречу и первый заговорил с ним.

– Что слышно, мой друг? – вкрадчиво спросил он его.

– О чем? – с надменностью ответил вопросом на вопрос македонянин. Он прекрасно понимал, что значат и чего стоят все эти заискивания, и невольно увлекся желанием отплатить за то унижение, которое еще недавно ему приходилось выносить от этих подобострастно склоняющихся перед ним людей.

– У нашего несравненного императора, – смутился придворный.

– А? Ты говоришь про это? Прости меня, я имею некоторое поручение от Михаила и пока должен его держать в тайне. Ты понимаешь, что это необходимо.

– Да, да… Но, может быть, одно слово…

– Не могу ничего… спешу… прощай!

Голова македонянина закружилась. Мысли, одна смелее другой, волновали его. «Удача! Несомненная удача, – шептал он, – я верю в себя, я буду близок к этому, потерявшему облик человеческий, существу. Недаром я пожертвовал ему Ингерину! Я пожертвую всем ради власти. Может быть, завтра я буду великим логофетом, а там кто знает?..» Даже дыхание на миг остановилось в груди Василия, когда эта мысль промелькнула в его голове. «Что же, были же ведь примеры! Сам великий Юстин».

Громкий оклик прервал его размышления.

Василий остановился и оглянулся. Позади него стоял царедворец средних лет. В одежде его, широкой и богато украшенной, преобладал зеленый цвет. Это был цвет одной их двух наиболее сильных партий константинопольского ристалища.

Конные ристалища, известные еще в Древнем Риме, особенно развились в Константинополе со времени императрицы Феодоры, жены Юстиниана, сумевшей придать им политическое значение.

Вначале появились четыре партии, разделявшиеся по цвету своих одеяний: были Красные, Белые, Голубые, Зеленые.

Красные олицетворяли собой силы солнца и вообще огня, Белые – зиму и ее влияние на землю. Эти две партии не пользовались никаким значением среди константинопольцев.

Нельзя сказать того о Зеленых и Голубых. Первые олицетворяли собой высшую власть, императорский двор, вторые – народ, море…

Эти партии постоянно боролись не только в цирке, но и в жизни. Народ видел в Голубых воплощение самого себя и всегда стоял за них.

При Феодоре эта вражда достигла крайних пределов и едва не закончилась народным восстанием, успокоило которое только необыкновенное присутствие духа императрицы.

Состязание партий обыкновенно происходило на ипподроме.

Ипподром состоял из продолговатой, выровненной арены, одной стороной примыкавший к склону холма, на котором были устроены места для зрителей. С противоположной стороны была искусственная терраса, с местами для зрителей, изгибавшаяся в виде полукружия. Возницы получали обыкновенно при состязаниях места по жребию, и в константинопольском цирке допускалось на ристалища неограниченное количество их.

При установке колесниц всегда соблюдалось следующее правило. Перед каждым стойлом протягивалась веревка. Лишь только давался сигнал к началу ристалища, веревки перед самыми дальними стойлами одновременно опускались. Когда выехавшие из них колесницы достигали следующих ближайших стойл, отворялись и эти, и так до тех пор, пока все колесницы не выстраивались в одну прямую линию около заранее помеченного пункта.

После этого начиналось самое ристалище.

Колесницы во весь опор мчались вдоль ристалища, сперва мимо его правой террасы, достигнув заключающего полукружия, поворачивали и продолжали путь вдоль левой террасы. Место поворота обозначалось особым столбом – кампером, от которого шел барьер, ограниченный на другом конце величественной статуей Гипподамии.

Длина арены была в тысячу двести футов, а ширина – в сто.

Начало ристалищ возвещалось поднятием в воздух бронзового орла, а конец их – спуском на землю золотого дельфина.

На ристалища собирался весь Константинополь от мала до велика. Приходили даже из окрестностей. Являлись сам император, его двор, и только здесь чаще всего чернь могла видеть своих повелителей.

Но чернь не стеснялась во время состязаний присутствия императора. Она стояла всегда за своих любимцев – Голубых, и очень часто императоры должны были вступать в спор на состязаниях с народом.

Красные и Белые никогда не привлекали к себе особого внимания. У них были худшие кони, менее искусные возницы, и если они выступали, то обыкновенно только для начала состязания…

Зато борьба Голубых и Зеленых всегда приковывала к себе внимание зрителей. На тех или других ставились огромные деньги. Чернь отдавала в азарте свои последние гроши, рискуя остаться в тот же день без необходимого пропитания. Победа той или другой партии встречалась бесконечными криками восторга с одной стороны, проклятьями и угрозами – с другой. Борьба с ипподрома нередко переходила на улицы Византии и заканчивалась подчас кровопролитием.

По своему политическому значению Голубые и Зеленые были так могущественны, что даже нередко возводили на престол императоров.

16. Василий и Марциан

В разговаривавшем с ним придворном македонянин узнал одного из влиятельных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью не только самого Порфирогенета, но и его дяди Вардаса.

Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы на почтительный поклон македонянина, а теперь, после того как Василий имел продолжительную беседу с глазу на глаз с императором, он сам первый счел нужным заговорить с ним как со старым приятелем. Звали этого куртизана Марциан.

– Куда ты так спешишь, Василий? – говорил он. – Я едва мог остановить тебя. Поклон тебе от прекрасной Зои.

– Благодарю тебя, Марциан, – ответил Василий, – твое известие наполняет радостью мое бедное сердце.

– Бедное, говоришь? Не верю! Или ты все еще тоскуешь по своей Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?

– Нет… нет… – быстро заговорил Василий, почуяв в этих словах ловушку. – Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь.

– Уж будто?

– Право…

– А та, из-за которой наш великолепный Порфирогенет столько времени забывает и нас, и пиры, и даже цирк?

– Что же она мне?

– А прошлое?

– Оно забыто!

– Так скоро?

– Ты меня удивляешь, Марциан! Долго ли, скоро ли, но великолепная Ингерина теперь для меня недосягаема. Она стоит на такой высоте, что при одном взгляде на нее может закружиться моя бедная голова.

– Ты неискренен…

– Я говорю что чувствую. Она недосягаема для меня.

– Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться.

– Не понимаю твоих слов.

– Ингерина может вспомнить тебя… Порфирогенет не вечен, народ и войско всегда встанут за того, кто им понравится. Примеры налицо: Анастасий был рабом, Юстин – простым солдатом.

Василий ясно видел, о чем заведена была речь. Заговоры вошли в плоть и кровь византийцев. Они не могли вести даже простой разговор, чтобы не вставить в него несколько слов о возможном для каждого достижении высшей власти. Кроме того, Марциан был придворным до мозга костей. Он, как и другие, в одном только знаке милости императора к совершенно неизвестному лицу уже видел в этом неизвестном нового фаворита, временщика и, кто знает, может быть, будущего повелителя Византии. Ведь такие примеры бывали уже не раз. Во всяком случае, не мешало заручиться расположением вероятного будущего светила, тем более что около императора было лицо, которое, по всей вероятности, не оставит своими милостями этого безвестного македонянина, выведет его в большие люди.

Этим лицом была новая фаворитка Михаила – красавица Ингерина. Кто она, откуда? Неизвестно. Знали только, что вот этот самый македонянин, который и ко двору-то попал случайно, был ей одно время очень и очень близок. Они жили вместе, всюду являлись вдвоем, хотя и не были женаты. Потом она обратила на себя внимание императора Михаила… Злые языки поговаривали, что это устроил сам Василий. Он даже помог сближению своей Ингерины с Порфирогенетом. Никто ничего, благодаря существовавшей легкости нравов, не видел в этом дурного, и, напротив того, опытные царедворцы считали такой поступок македонянина весьма тонким выходом, который в конце концов должен был привести его к могуществу и власти, а может быть, и к императорской короне.

Все это прекрасно понимал Василий, но на первых порах, вступив в разговор с Марцианом, он решил держать себя по возможности скромно и даже не подавать вида, что питает какие-либо надежды на будущее.

– Перестанем говорить об этом, благородный Марциан, – тихо сказал он. – Мне ли, безвестному, думать – о чем? – о власти! Нет, я доволен тем, что имею, хочу остаться таким, каков я теперь. Больше мне ничего не надо.

– Ого! Ты скромен!

– Что еще поручила тебе передать несравненная Зоя?

– Да больше ничего. Ведь ты знаешь, эта красивая славянка стала теперь приближенной Ингерины.

– Опять Ингерина?

– А что же? Ну, не буду, перестань сердиться! Ты спешишь?

– Не особенно…

– Так пойдем со мной. У нас в темнице Демонодоры случилась беда: оттуда убежал один из заключенных там варягов. Уже посланы во все стороны гвардейцы, чтобы отыскать его.

Василия нисколько не интересовал этот беглец, но из вежливости он все-таки не замедлил спросить Марциана:

– Что же, этот варяг – знатное лицо?

– Нет, не то. Он ровно ничего не стоит, как и все они, вместе взятые, эти варвары. Но дело в том, что тут вмешалась любовь.

– Неужели?

– Разве ты не знаешь? Впрочем, да! Ты недавно при дворце. Дело в том, что этот жалкий варяг пришелся очень по сердцу Склирене. Ты, наверное, слыхал про нее – это приятельница Зои. Что только она нашла в нем хорошего? Грязный, дикий варвар и больше ничего… Впрочем, о вкусах не спорят. Наши матроны капризны… Ну, понравился так понравился, каждый волен выбирать себе игрушку по своему вкусу. Если это позволено и доступно даже детям, так отчего же не может быть доступно и для наших взрослых красавиц? Только, представь себе, этот варвар – глаза у него, кажется, были не выколоты – осмелился пренебречь несравненной Склиреной.

– Он отверг ее?

– В том-то и дело! Вот позор!.. Ничего такого не слыхано было с тех пор, как Визант, сын Посейдона, положил первый камень в основание этого города! Как ты считаешь?

– Ужасно!

– Я тоже так думаю!

Разговаривая таким образом, Василий и Марциан уже покинули дворец и шли по улицам Константинополя. Был жаркий день. Константинополь казался вымершим. Все попрятались в тени домов.

– Куда же мы идем? – спросил Василий.

– Погоди, ты это скоро узнаешь. Но я продолжаю о варяге… как его звали-то? Да! Изок! Какое варварское имя! Язык можно сломать. Посуди сам, разве могла перенести подобный позор гордая Склирена?

– Конечно же нет. Что этот Изок, как ты его назвал, и что – она!

– Очень рад, если ты держишься моего мнения. Склирена приказала бросить его в темницу Демонодоры, надеясь, что там он смирится. Ведь с этими дикими зверями делать более нечего… Его, конечно, немедленно бросили.

– И что же он? Смирился?

– Вовсе нет! Говорю, что это – дикий зверь. Он рвался, метался, отказывался от пищи и в конце концов нашел возможность убежать.

– Его поймают!

– Нет сомнения. Только будет ли милостива к нему Склирена? Но хватит об этом варяге. Что слышно у императора?

– О чем?

– Скоро он кончит свое затворничество?

– Не знаю я…

– Опять неискренность, Василий, и с кем же? С твоим искренним другом!

– Но откуда я могу знать?

– Всей Византии уже известно, что ты только что вышел от порфирогенета, с которым беседовал о чем-то с глазу на глаз. Ведь правда?

– Да, это было!

– Так я и прошу тебя, скажи, скоро ли ристалище?

– Не знаю…

– Опять «не знаю». Ты смеешься.

– Разве могут быть мне известны мысли великолепного Михаила?

– Ну, да, конечно! Это только он один знает, «все знает». Перестань скрытничать, скажи!

– Император не назначил еще дня.

– Но, может быть, он говорил, что скоро.

– Вероятно!

– Это – радостная весть! Пора, давно пора! Народ скучает, и долго ли до греха. Наша чернь не должна знать скуки, иначе она сразу может превратиться в очень опасного зверя. Пример великого Юстиниана налицо… Итак, император решил, что пойдет на ристалище. И мы скучаем. Признаться, я обезденежил и не прочь взять заклад. На кого ты ставишь на будущем ристалище?

– Ни на кого!

– Вот как?! Ты не только скрытен, но и скуп. Однако чьи это носилки?

Марциан заметил впереди чьи-то носилки, на которых видна была женская фигура. Их поддерживали четверо рабов-эфиопов, рядом шли невольники с зонтами и опахалами.

– Кто это может быть? – размышлял вслух Марциан. – Такое время, все отдыхают! Ба! Да ведь это – Зоя… Она, она! Пойдем скорее, догоним ее. Кстати, ты поблагодаришь ее за внимание и спросишь об… Ингерине. Идем же!

17. Матрона Зоя

Они быстро догнали носилки. Марциан оказался прав: в них, действительно, была Зоя. Василий узнал ее с первого взгляда. Это была уже не первой молодости, но замечательно сохранившаяся матрона. Тип ее был не южный. Марциан уже сказал, что Зоя была славянка по происхождению. Черты ее лица были несколько крупны, но очень гармоничны. Фигура ее была статная, мощная. Одевалась она со всей возможной по тому времени роскошью.

На поклоны Марциана и Василия она ответила легким наклоном головы, при этом взгляд ее, скользнув по первому, несколько дольше задержался на македонянине.

– Великолепная Зоя, – вскричал Марциан, – сегодня для нас обоих счастливый, как никогда в жизни, день!

– Почему? – лениво спросила матрона.

– Ты спрашиваешь?

– Откуда же я могу знать, что сделало вас счастливыми!

– А эта встреча? Разве могли мы, смели ли даже думать, что, появившись в такое глухое время, мы здесь встретим нашу великолепную, нашу несравненную Зою? О, я уверен, что даже древний Пизистрат – в зените своего счастья.

– Льстец! – перебила его, улыбаясь, матрона. – Перестань. Твой язык в разладе с твоей головой. Бери пример со своего товарища, он молчит в то время, когда ты сыплешь словами.

– Каждый выражает восторг по-своему. Я уверен, что у этого почтенного македонянина от восхищения прилип язык к гортани.