Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник) Марлитт Евгения
Елизавета с часто бьющимся сердцем последовала за ним. Ее угнетала не окружавшая роскошь, а чувство полного одиночества в новой, незнакомой обстановке. Слуга повел ее по длинному коридору, в который выходил целый ряд комнат, обставленных чрезвычайно изысканно и богато, затем осторожно отворил большую двухстворчатую дверь и шагнул в сторону, пропуская девушку.
Недалеко от окна, как раз напротив Елизаветы, лежала на кушетке дама, очевидно, тяжело больная. Голова ее покоилась на белой подушке, фигура, насколько можно было судить по форме окутывающих ее теплых одеял, была весьма полной. В руках она держала флакон. При виде Елизаветы дама немного приподнялась, так что девушке стало видно ее лицо – полное и бледное, оно на первый взгляд производило довольно приятное впечатление, но при более внимательном рассмотрении было видно, что большие голубые глаза, окаймленные совершенно белыми ресницами под белыми же бровями, имели почти ледяное выражение, оно еще более подчеркивалось надменными складками около рта и носа и широким, выдающимся вперед подбородком.
– Ах, очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, – проговорила баронесса слабым голосом и указала гостье на одно из стоящих подле нее кресел, предлагая сесть. – Я просила мою кузину побеседовать с вами у меня, потому что я, к сожалению, слишком слаба, чтобы проводить вас к ней.
Прием Елизавете оказали очень любезный, хотя в тоне и движениях нельзя было не заметить милостивого снисхождения. Девушка устроилась в кресле и только собралась ответить на вопрос баронессы о том, как ей нравится Тюринген, как дверь с шумом распахнулась и в нее ворвалась маленькая девочка лет восьми с развевающимися волосами. Девочка прижимала к себе хорошенькую собачку, которая визжала и вырывалась.
– Али так непослушен, мама, он совсем не хочет сидеть у меня на руках! – запыхавшись, воскликнула малютка, бросая собачонку на ковер.
– Ты, вероятно, опять дразнила собачку, – ответила мамаша. – Ты мне мешаешь, Бэлла, и очень шумишь, а у меня болит голова… Иди в свою комнату!
– Ах, там так скучно! Мисс Мертенс запретила мне играть с Али и велела повторять басни, которые я терпеть не могу.
– Тогда оставайся здесь, только сиди смирно.
Девочка прошла мимо Елизаветы, однако вплотную к ней, оглядев при этом сверху донизу наряд девушки, потом влезла на резную скамейку для ног, чтобы добраться до вазы со свежими цветами. Прелестный букет в одну минуту превратился в бесформенную массу в маленьких ручках: они усердно выдергивали цветы и втыкали их в тонкую вышивку занавесок. При этом со стеблей стекали большие капли бурой жидкости, в которой стояли цветы, и падали прямо на платье Елизаветы, так что ей пришлось отодвинуться, поскольку мамаша, очевидно, не собиралась приструнить дочь. Девушка только успела, отвечая на вопрос баронессы, сказать, что в Тюрингене она чувствует себя прекрасно, как больная быстро поднялась и приветливо закивала в направлении скрытой в обоях двери, бесшумно открывшейся в этот момент.
На ее пороге появились двое молодых людей, которых Елизавета уже видела в свою подзорную трубу. Какой контраст представляли они, стоя рядом! Гольфельд должен был сильно склонить набок свой стройный стан, чтобы поддерживать маленькую ручку, лежавшую на его руке. Детская фигурка девушки, напомнившей Елизавете Сильфиду и покоившейся на кушетке тогда, когда была впервые увидена, была сильно изломана. Хорошенькая головка совсем пропадала в высоко поднятых плечах, а костыль, на который она опиралась правой рукой, указывал на то, что ноги ей плохо повинуются.
– Прости, дорогая Елена, – проговорила баронесса, обращаясь к вошедшей, – что побеспокоила тебя, но видишь, я снова обратилась в бедного беспомощного Лазаря, к которому ты всегда так ангельски добра. Фройляйн Фербер, – представила она девушку, которая, краснея, поднялась, – была так любезна, что в ответ на мою вчерашнюю записку пришла сама.
– За что я вас от души благодарю, – с приветливой улыбкой обратилась молодая особа к Елизавете, подавая ей руку. Ее взгляд с восхищением скользнул по фигурке Елизаветы и остановился на ее золотых косах, видневшихся из-под шляпы. – Да, гуляя вчера по лесу, я видела ваши чудные золотистые волосы, когда вы перегнулись через стену старого замка.
Девушка покраснела еще больше.
– Но именно потому, что вы были на стене, – продолжала Елена, – я лишилась удовольствия, ради которого, собственно, и взобралась на гору. Я хотела послушать вашу игру. При такой молодости – и столь глубокое понимание классической музыки! Как это возможно? Вы доставите мне громадное наслаждение, если согласитесь иногда играть со мной в четыре руки.
По лицу баронессы промелькнула легкая тень недовольства, и от внимательного наблюдателя не ускользнула бы презрительная улыбка, пробежавшая по ее губам. Елизавета не заметила этого, так как все ее внимание было направлено на несчастную собеседницу, нежный, серебристый голосок которой исходил, казалось, из самого сердца.
Гольфельд тем временем пододвинул к кушетке кресло для госпожи фон Вальде и затем откланялся, не произнеся ни слова. Но так как он вышел в дверь, находившуюся напротив Елизаветы, от нее не укрылся упавший на нее взгдял молодого человека, которым он одарил гостью, медленно закрывая дверь. Девушка испугалась этого взгляда и начала осматривать свое платье, пытаясь найти в нем какой-то изъян.
Госпожа фон Вальде прервала терзания Елизаветы вопросом о том, какому учителю та обязана своей совершенной игрой, и девушка ответила, что занималась только с матерью и что родители всему учили ее сами.
Во время этого разговора Бэлла, расположившись на ковре, играла с собачкой, причем та то и дело жалобно визжала, и госпожа фон Вальде всякий раз испуганно вздрагивала, а баронесса в конце концов сказала:
– Оставь свои проказы, Бэлла. Мне придется позвать мисс Мертенс.
– Ну так что же! – пренебрежительно отозвалась Бэлла. – Она все равно не посмеет меня наказать: ведь ты сама запретила ей это.
В эту минуту в комнату вошла пожилая особа, довольно бледная. Почтительно поклонившись дамам, она робко проговорила:
– Господин учитель ожидает Бэллу.
– Я не хочу сегодня учиться! – выкрикнула девочка и, взяв со стола моток шерсти, бросила его в вошедшую.
– Нет, дитя мое, это необходимо, – произнесла баронесса. – Иди с мисс Мертенс и будь умницей.
Бэлла уселась в кресло, как будто все это касалось ее не больше, чем укрывшегося под диваном Али, и поджала под себя ноги. Гувернантка хотела было подойти к девочке, но гневный взгляд баронессы остановил ее.
Эта сцена, вероятно, еще долго бы продолжалась, если бы баронесса не прибегла к помощи конфет. Девочка, набив ими рот и карманы, направилась к выходу. Англичанка хотела взять ее за руку, но Бэлла оттолкнула ее и выбежала из комнаты.
Елизавета буквально окаменела от удивления. Кроткое лицо фон Вальде выражало неодобрение, но она не проронила ни слова.
Баронесса снова опустилась на подушки.
– Эти гувернантки вгонят меня в гроб! – со вздохом произнесла она. – Когда же, наконец, мисс Мертенс научится обращаться с Бэллой, как того требует впечатлительная натура девочки? Она совершенно не считается с детским темпераментом и положением своей подопечной. Всех подгоняет под один шаблон, будь то дочь какого-нибудь лавочника или знатного лорда. Мисс Мертенс – отвратительная, педантичная воспитательница. Бог весть, из какой английской глуши она явилась! Ее выговор ужасен!
– Я не нахожу этого, дорогая Амалия, – сказала госпожа фон Вальде, в голосе которой звучала бесконечная доброта.
– Ах, это в тебе говорит твоя ангельская натура. Хотя я сама и не говорю по-английски, но прекрасно слышу, что твой выговор, милочка, несравненно элегантнее.
Елизавета мысленно усомнилась в справедливости этого суждения, а госпожа фон Вальде сделала отрицательное движение рукой и при этом слегка покраснела.
Баронесса же продолжала:
– Бэлла тоже прекрасно чувствует это. Она упорно молчит, когда гувернантка обращается к ней по-английски. Я вполне понимаю ее и всегда выхожу из себя, когда эта особа уверяет, что девочка упрямится.
Слабый вначале голос баронессы постепенно окреп, пока она произносила эту тираду.
Она, казалось, сама заметила это и, вздохнув, утомленно закрыла глаза.
– О! Мои несчастные нервы не выдерживают этого. Я опять становлюсь раздражительной. Эти неприятности – сущий яд для тела и души.
– Я советовала бы тебе в те дни, когда ты так скверно себя чувствуешь, как сегодня, оставлять Бэллу на попечение господина Меренга и мисс Мертенс, – продолжала госпожа фон Вальде. – Я убеждена, что они за ней будут присматривать как следует. Вполне понятна твоя трогательная забота о ребенке, но все же должна заметить для твоего же успокоения, что мисс Мертенс слишком хорошо воспитана, чтобы делать то, что не послужило бы девочке на пользу. У тебя такой утомленный вид! – участливо сказала она. – Будет лучше, если я оставлю тебя одну. Фройляйн Фербер, вероятно, будет настолько добра, что проводит меня до моей комнаты.
С этими словами фон Вальде встала, наклонилась к баронессе и поцеловала ее в щеку. Затем она взяла под руку Елизавету, которую баронесса отпустила чрезвычайно благосклонным движением руки, и вышла с ней из комнаты.
Пока они шли по бесконечным коридорам, она сказала, что для ее брата, которого сейчас нет рядом с нею, будет громадной радостью, если она опять начнет заниматься музыкой. Раньше, пока сильное нервное расстройство не заставило ее надолго отказаться от любимого занятия, он часами мог сидеть в углу и слушать ее игру. Теперь она чувствует себя гораздо лучше, и доктор опять разрешил ей играть. Она будет усердно заниматься, чтобы сделать брату приятный сюрприз к его возвращению.
Елизавета мчалась как на крыльях по дорожкам уединенного парка в гору. У калитки ее поджидали родители, а маленький Эрнст побежал ей навстречу. Каким уютным и родным казалось Эльзе все здесь, наверху. Родители встретили ее так, будто давно не видели, у окна заливался от радости кенарь Ганс, а под развесистыми липами девушку ждал накрытый для ужина стол.
Итальянский дворец со всей его роскошью исчез для нее, как сон. Поделившись с родителями своими впечатлениями, она проговорила:
– Следуя тому, чему ты меня учил, папочка, я сегодня еще не должна делать какие-либо выводы относительно нового знакомства – ведь ты полагаешь, что первое впечатление обманчиво. Но когда я думаю об одной из этих двух дам, мне невольно представляется одинокая молодая березка, безропотно позволяющая налетевшему урагану трепать свои гибкие ветви.
Глава 7
С этого времени Елизавета стала два раза в неделю ходить в Линдгоф. Баронесса на другой день после первого визита своей молодой соседки написала ей очень милое письмо, в котором назначила дни занятий и предложила очень приличный гонорар за ее труды. Эти уроки очень скоро сделались для Елизаветы источником высшего наслаждения. У Елены фон Вальде вследствие того, что она не занималась несколько лет, сильно страдала техника, и она не могла соперничать с Елизаветой, но играла с глубоким чувством, к тому же у нее был превосходный слух и она никогда не отвергала то, что было ей не по силам. Баронесса фон Лессен не присутствовала на занятиях, благодаря чему минуты отдыха приобрели особую прелесть для Елизаветы. Лакей тут же приносил какое-нибудь угощение, Елена устраивалась в своем кресле, а молодая учительница садилась на скамеечку возле ее ног, с восхищением слушая ее рассказы о прошлой жизни. При этом голос Елены звучал печально и уныло. В ее рассказах на первый план всегда выступал образ отсутствующего брата. Елена не могла нахвалиться им: он заботился о ней, а Линдгоф купил исключительно потому, что она, гостившая продолжительное время при дворе в Л., нашла, что тюрингенский воздух особенно хорошо действует на ее здоровье. Из этого следовало, что брат нежно любит ее.
Однажды после обеда, когда девушки особенно увлеклись музыкой, слуга доложил о приходе гостей.
– Останьтесь, пожалуйста, у нас пить чай, – обратилась Елена к Елизавете. – Приехал из Л. мой доктор, а также сегодня хотели быть у нас некоторые дамы из соседних имений. Я сейчас же пошлю кого-нибудь к вашей маме, чтобы она не беспокоилась. Моя беседа с доктором не будет продолжительной, и я скоро вернусь к вам.
С этими словами она вышла.
Не прошло и десяти минут, как Елена вернулась, опираясь на руку господина, которого представила Елизавете как доктора Фельса из Л. Это был стройный мужчина с очень умным лицом. Он с интересом посмотрел на молодую пианистку, услышав ее фамилию, и в шутливом тоне рассказал о том, в какое изумление и даже ужас пришли почтенные жители Л., когда узнали, что в старом Гнадеке появились обитатели, и притом самые настоящие живые люди.
Вдруг в соседней комнате послышалось шуршание, и на пороге появились две дамы – старая и молодая. Сильное сходство позволяло заключить, что это были мать и дочь. На обеих были темные платья, юбки которых, вопреки моде, ниспадали почти до самого пола, и длинные мантильи из шерстяной ткани; круглые коричневые шляпы были завязаны под подбородком у матери черным, а у дочери лиловым бантом. Елена представила их – это были госпожи фон Лер. Позднее Елизавета узнала, что они, живя в Л., обыкновенно проводили лето в Линдгофе, где снимали крестьянскую избу.
Сразу за гостями вошла баронесса под руку с сыном и в сопровождении молодого человека, которого все называли учителем Меренгом. Баронесса была в темном, но чрезвычайно элегантном платье и имела очень представительный вид. На пороге она остановилась и была, по-видимому, неприятно удивлена присутствием Елизаветы. Она смерила девушку высокомерным взглядом и ответила на ее поклон едва заметным кивком.
Елена уловила этот взгляд и, подойдя к баронессе, умиротворяюще шепнула:
– Я оставила сегодня свою любимицу у себя, ведь было уже поздно.
От обладающей тонким слухом Елизаветы не ускользнул извиняющийся тон – она была возмущена и выскочила бы за дверь, если бы гордость не повелела ей остаться и принять высокомерный вызов баронессы.
Баронесса, очевидно, была удовлетворена раскаянием в совершенном за ее спиной преступлении и, обняв Елену, стала нежно гладить ее по голове и осыпать комплиментами. Затем она пригласила присутствующих пройти за ней в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Баронесса была очень любезной хозяйкой и проявляла большой талант поддерживать разговор – это она делала с ловкостью, достойной восхищения. Она умела все повернуть так, что Елена оставалась центром, на котором сосредоточивалось все ее внимание, не давая, однако, другим почувствовать себя сколько-нибудь обойденными.
Елизавета молча сидела между доктором и барышней Лер. Разговор был для нее малоинтересен, поскольку касался совершенно незнакомых ей людей и обстоятельств. Госпожа Лер выглядела очень важной и казалась весьма осведомленной в том, что делалось или говорилось, будь то тайно или явно, у гостивших в Линдгофе. Она сообщала обо всем удивительно жалобным голосом и, заканчивая пересказ какой-нибудь возмутительной новости, всякий раз смиренно опускала свое высохшее совиное лицо с таким видом, будто она – агнец, который должен нести на себе грехи всего мира. Время от времени она вынимала из своего огромного ридикюля бутылочку с укропной водой и смачивала свои больные глаза, то и дело устремлявшиеся к небу.
Какой контраст представляли собой лицо этой госпожи и ангельское личико Елены, которая, благодаря отражавшемуся на нем какому-то особенному состоянию, сегодня еще больше напоминала Елизавете водяную лилию! Ее глаза сверкали счастливым блеском, на губах играла прелестная улыбка всякий раз, когда она брала в руки букет, врученный ей Гольфельдом по приходе. Он сидел около Елены и иногда принимал участие в разговоре. Когда он начинал говорить, все присутствующие умолкали и с видимым интересом слушали, хотя молодой человек вовсе не отличался красноречием и, как показалось Елизавете, не высказывал каких-либо оригинальных мыслей.
Это был красавец лет двадцати четырех. Правильные черты его лица, имевшего очень спокойное выражение, говорили о твердости характера, но тот, кто внимательно присматривался к его глазам, изменял свое мнение. Эти глаза были довольно выразительны, но никогда они не сияли блеском, говорящем об уме и неординарности человека, даже когда он не произносит ни одного слова, и не наполнялись мягким светом, указывающим на глубокую натуру.
Однако только немногие делали подобные выводы, так как о Гольфельде почему-то сложилось мнение, что это оригинал, молчаливость которого свидетельствует о большой глубине его ума. Дамы в Линдгофе, очевидно, разделяли этот взгляд, что было особенно заметно по дочери госпожи фон Лер, которая всякий раз, как только Гольфельд открывал рот, вся обращалась во внимание, точно речь шла об ангельском откровении. Но, как оказалось, и она была не прочь блеснуть своим красноречием.
– Вас, вероятно, тоже восхитила прекрасная проповедь, которой услаждал нас в праздники учитель Меренг? – спросила она, обращаясь к Елизавете.
– Очень сожалею, но я не слышала ее.
– Так вы совсем не ходите в церковь?
– Ну как же! Я с родителями была в церкви в Линдгофе.
– Та-ак!.. – произнесла баронесса Лессен, первый раз поворачиваясь лицом к Елизавете. – Там, в Линдгофе, наверное, проповедь была очень назидательной?
– О да, – спокойно ответила Елизавета, хладнокровно выдерживая насмешливый взгляд баронессы. – На меня произвели сильное впечатление простые, но вместе с тем трогательные слова пастора, который, впрочем, проповедовал не в церкви, а на открытом воздухе, под дубами. Перед началом богослужения оказалось, что маленькая церковь не могла вместить всех собравшихся, и тотчас же был сооружен алтарь под открытым небом, как уже происходило не один раз.
– Да, это, к сожалению, известно, – перебил ее учитель Меренг, очень мало говоривший до сих пор и довольствовавшийся тем, что любезно улыбался или кивал, выслушивая сообщения госпожи фон Лер. Теперь же он покраснел до корней волос и с сарказмом в голосе обратился к баронессе: – Как далеко зашло, уважаемая баронесса! Старые боги опять спустились в священные рощи друидов приносить им жертвы под дубами.
– При всем своем пылком воображении я не могла представить себе, что присутствую на языческом жертвоприношении, – возразила Елизавета. Она улыбнулась, а затем тепло и сердечно продолжила: – В то чудное праздничное утро, когда мощные звуки органа лились через открытые окна и двери церкви и голос почтенного старого пастора так проникновенно звучал среди свежей зелени, я чувствовала то же, что и в тот день, когда впервые вступила в храм Божий.
– Вы, кажется, обладаете замечательной памятью, – заметила госпожа фон Лер. – Разрешите спросить, сколько вам было тогда лет?
– Одиннадцать.
– Одиннадцать? О, да неужели это возможно?! – с ужасом воскликнула старушка. – Неужели христиане могли допустить подобное? Мои дети уже с малых лет посещали дом Божий, вы должны засвидетельствовать это, милейший доктор!
– Совершенно верно, – серьезно ответил тот. – Я прекрасно помню, что обострение крупа, вследствие чего вы имели несчастье потерять вашего сына, было вызвано посещением холодной церкви.
Елизавета с испугом взглянула на своего соседа. Доктор до этого момента не принимал участия в разговоре и ограничивался тем, что изредка вставлял едкие замечания, причем баронесса всякий раз посылала ему укоризненный взгляд. Вступив в разговор, Елизавета перестала обращать на него внимание, как и другие, чьи взоры были направлены на «нечестивую язычницу». Никто не заметил, что доктор чуть не умирал со смеху, слушая ответы своей молодой соседки и видя, какое впечатление она производит на окружающих.
Последние слова доктора показались Елизавете жестокими. Но он, вероятно, хорошо изучил своих собеседников, потому что госпожа фон Лер отреагировала на них совершенно спокойно и сладким голосом произнесла:
– Да, Господь взял к себе моего малютку. Он был слишком хорош для этого мира. Так значит, в течение первых одиннадцати лет Царствие Божие было закрыто для вас? – снова обратилась она к Елизавете.
– Только его храм! Я уже с малых лет знала священную историю. Мой отец придерживается того взгляда, что маленьким детям не следует ходить в церковь, так как их юные души не в состоянии постичь ее высокого значения и дети скучают во время проповеди, которую при всем желании не могут понять, а из-за этого у них развивается пренебрежительное отношение к религии. Моему маленькому брату семь лет, и он еще ни разу не был в церкви.
– О, счастливый отец, имеющий возможность придерживаться подобных взглядов! – воскликнул доктор.
– Ну, а что же мешает вам подобным образом воспитывать своих детей? – ехидно спросила баронесса.
– Этого я не могу объяснить вам двумя-тремя фразами, многоуважаемая баронесса. У меня шестеро детей, и я недостаточно богат, чтобы взять для них учителя. Моя профессия не позволяет мне самому учить их, так что я вынужден посылать их в школу, которая предусматривает и посещение церкви учениками. Я, например, совершенно не одобряю самостоятельного чтения детьми Библии. Дети предпочитают развлечение серьезному поучению и склонны интересоваться именно тем, чего им не следует знать, а потому часто вместо того, чтобы найти текст последней проповеди, обращают внимание на разные заковыристые выражения и затем обращаются к матери за разъяснениями. Умная мать сумеет выйти из затруднительной ситуации, но иногда бывает вынуждена запретить упоминание этих слов во избежание нежелательных последствий – вспомните-ка, к примеру, Песнь Песней. Таким образом в детской душе зарождаются первые сомнения, которым неокрепшее сознание никак не может противостоять.
Баронесса нетерпеливо поднялась. На ее бледных щеках вспыхнули два ярких красных пятна. Для всех, кто ее хорошо знал, это служило признаком сильного гнева. Елена, не принимавшая участия в разговоре, тотчас же встала и, взяв кузину под руку, подошла с ней к окну, спросив при этом, не доставит ли ей удовольствие послушать музыку. Баронесса кивком выразила свое согласие, главным образом потому, что не смогла опровергнуть доводы доктора. Все заметили ее негодование, и теперь она должна была погасить свое возмущение вопиющими нападками доктора на ее христианское рвение: ведь она сама раздавала детям Библии.
Баронесса удалилась в оконную нишу и стала смотреть на парк, где появлялись первые тени, предвестники спускающейся на землю ночи. Взгляд ее был холодным и даже жестоким, около губ появилась глубокая складка – признак сильнейшей досады, не исчезнувшей даже при звуках баллады «Лесной царь» Шуберта, мастерски сыгранной двумя девушками в четыре руки, но не вызвавшей отклика в ее душе. Когда смолкли последние аккорды, обе музыкантши встали. Доктор, напряженно слушавший все время, подошел к ним, его глаза блестели, и он с восхищением поблагодарил их за доставленное удовольствие, которого, по его словам, не испытывал уже много лет. При этих словах лицо барышни фон Лер побагровело, а мамаша бросила на несчастного ядовитый взгляд: ее дочь прошлой зимой несколько раз выступала в Л. на благотворительных концертах, где присутствовал и доктор. Однако тот, казалось, вовсе не замечал грозы, собравшейся над его головой, и завел пространный разговор о творчестве Шуберта, проявив при этом глубокую образованность в области музыки и тонкое чутье.
Читать бесплатно другие книги:
