Клубника со сливками Демидова Светлана

– И что же ты скажешь?

– Пока не знаю.

– Скажешь, что меня любишь?

– Если потребуется, скажу.

– А как ты скажешь? И вообще, как нам теперь себя вести на работе?

– Не знаю… А ты знаешь?

– Я тоже не знаю, но мне кажется, я не смогу делать вид, будто между нами ничего нет.

– А между нами еще будет?

– Будет. Я люблю тебя.

– И я люблю тебя.

И он опять принялся ее целовать, а она думала о том, что это лучший день в ее жизни. Она по-прежнему вздрагивала от его прикосновений и тянулась ему навстречу, и даже хотела умереть, понимая, что это самый пик того, что может быть между ними.

Лариса Ивановна Егорова видела в окно, как к дому подъехала машина ее бывшего мужа. Из нее выскочил Илюшка, но в салоне явно остался кто-то еще. И она могла бы присягнуть, что этот кто-то являлся женщиной. Лариса даже не стала расспрашивать сына, потому что и так чувствовала все нутром. Она любила Юрия. Все эти три года любила, и рыдала по ночам, и не могла смириться с разводом. Она иногда встречалась с Серегой, из-за которого, собственно, все и произошло, но этих встреч жаждало только ее тело, но никак не душа. Что же делать, если у нее такая ненасытная плоть? Она любила своего Юру всегда, но телу всегда было его мало. И Лариса определила себе для плотских (только плотских) утех Серегу, бывшего одноклассника и соседа по подъезду. Он был влюблен в нее с юности и всегда охотно спускался со своего девятого этажа на их пятый, стоило ей только сказать в телефонную трубку одно лишь слово «приходи». Быстрый секс с ним давал разрядку ее вечно томящемуся телу, и она, как самая любящая и верная жена, встречала мужа с работы. Действительно любящая и действительно верная. Ничего серьезного с Серегой у нее не было и быть ни могло. Но не зря говорят, сколь веревочке ни виться… Однажды Юра застал их прямо в коридоре в недвусмысленной позе. Он ничего не сказал и сразу ушел. Объяснений ее слушать не пожелал и очень быстро организовал развод через каких-то своих знакомых в загсе.

Лариса никак не могла понять, почему муж так остро среагировал на Серегу. Можно подумать, что сам без греха. Нет, она, конечно, с поличным его не ловила, но ни за что не поверит, что за пятнадцать лет супружества Юра никогда не изменял ей. Да такого просто не может быть! Все вокруг изменяют друг другу, но в крайности не впадают! У них с Егоровым была хорошая дружная семья, и рушить ее из-за какого-то банального секса с соседом – верх безрассудства! Хоть бы о сыне подумал! Илюшка по отцу очень тоскует и, похоже, считает ее виноватой в разрыве.

Конечно, она, Лариса, виновата, но не настолько, чтобы с ней разводиться! У Егорова наверняка что-то было с ее подругой Милкой. Не случайно у этой Милки, когда она видит Юру, глаза сразу делаются шальными и бесстыжими. Смотреть таким образом на мужчину, с которым никогда и ничего… никакая женщина не станет, потому что он здорово удивится. Егоров никогда не удивлялся.

Лариса понимала, что за три года, что они прожили с Юрой раздельно, у него наверняка были женщины. С одной она даже видела его как-то в универсаме. Так себе бабенция. Довольно жалкая. У Ларисы при виде ее даже ничего не шелохнулось в груди. Эта тетка наверняка играла в жизни ее бывшего мужа такую же роль, как в ее – друг юности и сосед по подъезду Серега. А вот то, что Егоров вез в своей машине одновременно Илюшку и какую-то женщину, Ларисе очень не понравилось. Ей хотелось расспросить сына о том, как выглядела женщина и какими глазами на нее смотрел отец, но она не посмела. Однако чем больше Лариса думала об этой женщине, тем муторней делалось у нее на душе.

Да за что же она так любит Егорова? Кажется, не половой гигант… И зарплата так себе… И почему бы ей не полюбить Серегу, который спит и видит ее, Ларису, в своей постели. Он в два счета разведется со своей Алкой, стоит ему только об этом намекнуть. Так нет! Не нужен ей Серега! Ей Егорова подавай. Конечно, лучше бы они оба оставались при ней, потому что очень разные и, соответственно, годны для разных дел. Но в случае возвращения Егорова домой она готова отлучить от своего тела сладострастника Серегу.

Лариса пометалась по квартире с полчаса, потом проверила у Илюшки домашнее задание по математике и решила съездить к Евстолии.

Когда Лариса впервые встретилась с матерью Юрия, обе сразу поняли, что они на равных. Жесткий цепкий взгляд Евстолии не смог проникнуть в Ларисину душу. Она легко отразила его своими жгучими глазищами с вишнево-карей радужкой. Сочный надменный голос Евстолии не смог и вполовину заглушить звонкие переливы Ларисиного. Тогда обе они курили, сидели в похожих позах, прямя спину и положив ногу на ногу. Их разговоры всегда напоминали Ларисе партию в теннис: кто отобьет мяч, кто пропустит. Обе пропускали редко. Евстолия была умна и высокомерна. Лариса неглупа и цинична. Она сразу поняла, что мать Юрия не хочет отпускать от себя единственного сына, а потому сделает все, чтобы расстроить их свадьбу, что наверняка уже не раз делала. Может быть, Лариса и захотела с такой силой замуж за Егорова, чтобы уесть его мамашу. Она не могла позволить Евстолии манипулировать ею. Лариса должна была вырвать Юру из цепких лап матери – и добилась своего.

– Ну что ж, может быть, это и к лучшему, – произнесла Евстолия, когда Лариса показала ей обручальное кольцо, – лучше уж ты, чем кто-либо другой.

– И чем же это я лучше? – насмешливо спросила Лариса.

– Тем, что не размазня и не тряпка. Это во-первых. А во-вторых, с тобой он будет только телом, а душой останется со мной.

– Щас! – рявкнула тогда Лариса. – Он мой – целиком и полностью! И даже не зарьтесь!

– Дура, – спокойно ответила Евстолия. – За тело-то они крепче всего и держатся.

Они в тот день здорово отлаяли друг друга, а вечером Лариса в очередной раз убедилась, что во многом мамаша Юрия права. Он упивался Ларисиным телом и очень мало с ней разговаривал. Ее тело всегда действовало соответствующим образом как на Егорова, так и на Серегу, и еще на некоторых других, что попадались Ларисе в отпуске или на вечеринках, где она хотя и редко, но все же бывала без мужа. А что до души, то кто ее будет вспоминать в ежедневной будничной гонке или в жаркой супружеской постели? Да и развелся с ней Егоров вовсе не из-за высоких материй, а из-за того, что не захотел делить ее тело с другим мужчиной. Только и всего!

Евстолия не удостоила Ларису ни приветствием, ни вопросом. Она молча смотрела в лицо бывшей невестки и ждала, когда та начнет говорить первой. Ларисе захотелось повернуться и уйти, гордо хлопнув дверью, но она сдержала свой порыв, потому что толку от него не было бы никакого.

– У него есть женщина, – сказала она, проигнорировав дежурные вопросы о здоровье и самочувствии.

– Он приводил ко мне ее, – бесстрастным голосом отозвалась Евстолия.

– Ну и?!

– У нее, Лариска, конечно, нет такого бюста, как у тебя, зато в избытке присутствует другое.

– Что?

– Он будет с ней разговаривать.

– О чем? – растерялась Лариса.

– Обо всем.

– В каком смысле?!

Евстолия презрительно улыбнулась, и многочисленные морщины ее лица трансформировались в глубокие лучи-рытвины, расходящиеся во все стороны от глаз и бледного рта.

– А в том смысле, моя милая, что он будет приносить именно на ее тощую грудь все свои беды и радости.

Ларисе стало нехорошо. Колени у нее подогнулись, и она обессиленно упала на стул, стоящий рядом с кроватью бывшей свекрови. Какой кошмар! Уже три года, как они в разводе, но кажется, будто только вчера она вышла за Юру замуж, а он вдруг взял и переметнулся к другой! Да она перегрызет горло этой твари! Все это время Лариса жила надеждой, что Егоров вернется, а тут вдруг замаячила чья-то тощая грудь…

– Зачем он ее приводил? – только и смогла спросить Лариса.

– Сдается мне, что Юра собрался на ней жениться.

– Не может быть… И кольцо снял?

– Нет, у меня он был с кольцом, но… снимет. Это всего лишь вопрос времени.

– Неужели все так серьезно? – еле просипела Лариса.

– Если бы не было серьезно, он не притащил бы ее сюда, – усмехнулась Евстолия.

– И как она? Хороша собой?

– Я же сказала, что ты – вне конкуренции в смысле… конфигурации тела… – И мамаша Егорова обвела сухонькой ручкой в меру пышные формы бывшей невестки.

– И что же тогда в ней такого, почему он… – Лариса не договорила, потому что слово «влюбился» по отношению к собственному мужу ей совершенно не хотелось произносить.

– Не знаю, – покачала головой старуха. – Только я сразу поняла, что тебе, Ларка, конец.

Невестка зло сощурила глаза и, скривив накрашенные губы в презрительной усмешке, тихо сказала:

– Исходя из всего вышесказанного, вам тоже – кранты, Евстолия!

– Представь, я это сразу поняла, как только ее увидела, а потому… В общем, не твое дело, что я предприняла, но только эта его Римма здорово обозлилась.

– Римма? Редкое имя для сегодняшнего дня…

– Вот именно… И эта «редкая» особа уведет у меня сына, а у тебя – мужа. Хотя и бывшего, а уведет окончательно! Попомни мое слово, Лариска!

– И что же делать? – осторожно спросила та, поскольку поняла: Евстолия что-то задумала. Ради того, чтобы сын по-прежнему ежедневно терся возле ее ложа, она готова пойти на многое, если не на все.

– Деньги есть? – спросила мать Егорова.

Лариса тут же полезла в сумку, но Евстолия остановила ее:

– Да не копошись ты! Я не про твое паршивое портмоне спрашиваю! Деньги нужны другие, большие!

– Для чего? – удивилась Лариса. Она тут же попыталась представить какие-нибудь способы употребления денег, пригодные для возвращения мужчины в лоно покинутой им семьи, но не придумала ни одного.

– В общем, так… – сказала Евстолия и, в возбуждении несколько отлепившись от своих подушек, начала излагать.

Полина Хижняк с отвращением смотрела на свой стильный мобильник, инкрустированный черным перламутром. Если бы он не был таким дорогим, она с удовольствием шарахнула бы им о стену, чтобы он разлетелся на мелкие кусочки. Именно по мобильнику ее любовник, за которого она очень хотела выйти замуж, Игорь Маретин, только что сообщил ей, что между ними все кончено. Конечно, его слова не были для Полины полной неожиданностью, а потому она не потеряла ни сознания, ни способности соображать. Она давно поняла, что у Игоря появилась другая женщина. Нет, от него не пахло чужими духами, и на одежде не было следов губной помады, но Маретин чересчур старательно делал вид, что постепенно теряет к Полине интерес. Ему, видимо, казалось, что бросить ее сразу будет некомильфо, и он растягивал процесс во времени. Она предпочла бы, чтобы ее сразу выдернули из сердца, как больной зуб из десны, но приходилось делать вид, что процесс «бросания» идет нормально и безболезненно.

Полина, пожалуй, могла бы даже назвать число, когда Маретин познакомился с другой. Это произошло сразу после Дня защитника Отечества. Ночью после праздника Игорь еще был нежным и пылким, а уже двадцать четвертого февраля замямлил про усталость и головную боль в тот самый момент, когда Полина только-только вошла во вкус и готова была предаваться страсти еще часа полтора. Тогда она, конечно, поверила, что у него болит голова и все такое… Но к Восьмому марта усталость Маретина превратилась в запущенно-хроническую. Видимо, на ее истощенной почве и взрос тот жалкий кустик плешивой мимозы, который он подарил Полине в честь женского дня. К кустику прилагалась коробка пересохших конфет, скорее всего купленная в переходе метро, и флакон туалетной воды без запаха и цвета, похоже, из соседствующего с конфетами бутика.

Полина любила Игоря Маретина, а потому изо всех сил бодрилась и не устраивала ему ни допросов, ни сцен ревности. Она надеялась, что та, другая, не сможет не почувствовать, что у Игоря есть еще кто-то, кроме нее, и проколется первой, а именно: закатит ему скандал. Маретин тогда сразу поймет, кто есть кто, и непременно вернется к Полине, поскольку только рядом с ней в любое время суток можно отдыхать душой и телом.

Сегодня Игорь отнял у Полины надежду на ближайшее, а также и на все последующие единения душ и тел. Он даже не стал утруждать себя какими бы то ни было объяснениями. Сказал, что они больше не увидятся, и, чуть помолчав, добавил инфернальное – никогда. Полина просипела жалкое «почему?», но Маретин трусливо отключился.

Полина могла сразу же, еще двадцать пятого февраля, узнать, кто позарился на ее потенциального мужа, и пресечь поползновения соперницы на корню, но посчитала подобные действия для себя унизительными. Она решила, что будет вести себя с Игорем так корректно и одновременно так сексуально-эротично, что у него в ближайшее время не останется никаких сомнений в том, кого из двух женщин выбрать.

Полине не везло в личной жизни, несмотря на весьма привлекательную внешность. Отчасти она сама была виновна в этом. В ее глубокие серые глаза с бархатной черной окантовкой влюблялись многие приличные молодые люди, но ее тянуло на несчастных и убогих. Годам к тридцати Полина стала считать это свойство собственной натуры таким же извращением, как, скажем, педофилия и прочие пагубные пристрастия. Однажды в бульварной газетенке, которую читала от скуки в транспорте, она напоролась на объявление: «Познакомлюсь с женщиной после тридцати, инвалидкой, желательно с одной ногой» и решила, что они с мужчиной, жаждущим неполноценную возлюбленную, почти одной крови. Всех Полининых молодых людей в некоторой степени тоже можно было отнести к инвалидам, так как они имели недостатки внешности, столь же неисправимые, как и отсутствующая нога.

Началось все в выпускном классе средней школы. Конечно, Полина, как и все девчонки, влюблялась и до этого бессчетное число раз, но влюбленности были детскими, глупыми, а потому мимолетными и не оставляющими в душе ни ран, ни воспоминаний. Первой ее длительной и, как тогда казалось, вечной любовью стал Стасик Алексахин из параллельного класса.

Стасик был очень ярким блондином, но эта яркость являлась не достоинством, а весьма серьезным недостатком. Стасикина кожа была до такой степени тонкой, что сквозь нее просвечивало то, что просвечивать не должно. За счет этого его лицо имело оттенок «Докторской» колбасы очень хорошего качества. Ядовито-соломенную шевелюру Стасик стриг коротким ежиком. Сквозь торчащие во все стороны волоски просвечивала все та же «Докторская» колбаса. Черты его лица были обыкновенными, а губы – даже очень выразительными: пухлыми и густо малиновыми. Девчонки между собой сначала называли Алексахина Стасиком-мясо, а потом сократили это длинное прозвище до второй его составляющей.

Полине было жаль Стасика-мясо. Ей казалось, что его бледно-голубые глаза полны вселенской тоски, а малиновые губы жаждут поцелуя, который, как в сказке-наоборот, расколдует его и, возможно, даже превратит в прекрасного принца. Полине виделось, как она целует яркие губы Алексахина и он, вдохновленный и просветленный, становится несколько бледнее и отращивает волосы, которые приобретают благородный золотой отлив. Потом, в знак благодарности, Стасик дарит Полине сумасшедшую любовь, и они живут долго и счастливо и умирают в один день, или, в крайнем случае, Алексахин несколько раньше.

Когда разыгранной в воображении мелодрамы Полине стало маловато, она начала смотреть на Стасика призывно и, как ему казалось, вызывающе. Алексахин от ее взглядов дико смущался и еще пуще багровел лицом, чем доказывал справедливость клички Мясо.

Еще очень долго самыми изощренными способами Полине пришлось доказывать Стасику, что она не замышляет против него ничего иезуитски оскорбительного и что намерения у нее самые серьезные. Полина дозрела до стадии сильно воспалившегося волдыря, который, прорвавшись, должен был непременно одарить ее самым фантастическим наслаждением. Она днем и ночью представляла, как окончательно обалдеет Алексахин, когда она ему, изгою и парии, царственно подарит собственную персону. У нее винтом скручивало внутренности от предощущения этого волнующего момента, и ее бросало в сладострастную дрожь только от одной мысли о Стасикиных прикосновениях.

Когда до Алексахина наконец дошло, чего от него хочет Полина Хижняк, все произошло именно так, как она и мечтала. Его восхищению, нежности и, главное, благодарности не было границ, а Полина была щедра и безоглядна. Ее тело трепетало, губы не отрывались от алексахинских, а глаза сочились нездешним светом. Стасик-мясо думал, что эдакий катаклизм происходит с девушкой исключительно вследствие его нерастраченных по пустякам, незаурядных сексуальных способностей. Он даже не мог предположить, что Полина входила в состояние экстаза вовсе не от его недюжинной мужественности, а от осознания величия своей благотворительности. Она чувствовала себя императрицей, которая предается любви с последним конюхом собственного скотного двора. Ощущение того, что ее любовь ненастоящая, неправильная и где-то даже позорная, обостряло чувства Полины до такой степени, что у нее крышу сносило. Она была настолько страстной и неистовой, что бедный Стасик в самом скором времени стал ее преданной собакой. Полина упивалась преданностью и жаркими малиновыми губами Алексахина месяца три, а потом заскучала. Оказывается, и экзотические конюхи могут поднадоесть. Они хороши только поначалу, а потом становится совершенно очевидным, что у них немытые тела и нечищеные зубы. Нет, Стасик, конечно, мылся и чистился, но его тело было таким же колбасно-розовым, как и лицо, а превращаться в прекрасного принца молодой человек и вовсе не торопился.

Когда подружка Танька закрутила серьезный роман с первым красавцем школы, жгучим брюнетом Витенькой Красновым, Полина трезвым взором взглянула на предмет своего вожделения и ужаснулась тому, что увидела. Нездоровый роман надо было срочно заканчивать и так же срочно искать взамен желто-розового Алексахина какое-нибудь жгучее подобие Краснова. Дело неожиданно осложнилось тем, что Стасик ничего заканчивать не хотел и, даже наоборот, предлагал срочно вступить с ним в законный брак, не дожидаясь выпускного вечера, который, в общем-то, был не за горами. Полина убеждала враз опостылевшего кавалера в том, что до совершеннолетия расписать их могут только в случае ее беременности, и Алексахин тут же брался это организовать, не откладывая дела в долгий ящик.

Бедной Полине пришлось срочно перестраиваться и изображать из себя роковую женщину, у которой подобных Стасиков – целый вагон и маленькая тележка. Алексахин никак не мог поверить, что с таким же залихватским неистовством его девушка может предаваться страсти еще с кем-то, кроме него, но два одноклассника, за которых Полина написала рефераты по истории и еще позволила им сдуть парочку домашек по тригонометрии, убедили Стасика в этом окончательно и бесповоротно. Оскорбленный Алексахин от вероломной прелюбодейки отвалил и с превеликим удовольствием удалился бы в какую-нибудь пустынь или «в глушь, в Саратов», если бы не надо было сдавать выпускные экзамены, которые из-за его трагедии отменять никто не собирался.

Свободная от притязаний Стасика Полина огляделась вокруг и среди множества симпатичных и мускулистых сверстников опять выбрала ущербного.

На четвертом молодом человеке, который был самым умным из ее однокурсников, но отличался изрядной длиной тела в сочетании с узкими плечами и впалой грудью, девушка всерьез призадумалась над своими донельзя странными пристрастиями. Подруга Танька, которая была уже замужем за тем самым жгучим Витенькой и с которой Полина этот вопрос обсуждала, заподозрила у Хижняк гипертрофированно развитый инстинкт сестры милосердия. Сама же Полина догадывалась, что дело не только в милосердии, а даже скорее наоборот. Ей хотелось и впредь получать бесконечные доказательства преданности, благоговения и преклонения от тех мужчин, которые по ряду показателей до нее не дотягивали, а потому были ее недостойны. Еще и еще раз ей не терпелось испытать ощущение бьющего через край возбуждения от предчувствия того, как она будет себя дарить, а они, недостойные, лобзать следы ее ног. Именно тогда, когда она разложила свои чувства и ощущения по полочкам, ей и попалось на глаза объявление страждущего безногой инвалидки. Полина причислила себя к извращенцам и затаилась.

С Маретиным Хижняк познакомилась в поликлинике, где они томились в очереди к участковым терапевтам, кабинеты которых находились рядом. Красавец Игорь поначалу совсем не заинтересовал Полину, так как с точки зрения внешности был совершенно безупречен, если не считать сильно покрасневших носа и глаз ввиду крайне запущенного ОРЗ. Когда же Маретин дождался ее выхода из кабинета врача и попросил «стать родной матерью» на время чересчур остро протекающего заболевания, некоторый интерес к нему у Полины пробудился. Дефект у нового знакомого был хотя и временным, но ярко выраженным, а потому в течение болезни его вполне можно было посчитать конюхом и подарить ему себя.

Накушавшийся жаропонижающих таблеток Игорь неожиданно оказался так хорош, что Полина готова была не только дарить ему себя и по выздоровлении, но еще и что-нибудь приплачивать, только бы он от нее за ненадобностью не отказался. В конце концов, эта новая и такая необычная для нее привязанность вытеснила из Полининого сознания все извращенные фантазии насчет конюха и императрицы. Она впервые по-настоящему полюбила.

Маретин оказался разведенным, а потому настолько ученым и битым жизнью, что вступать в новый брак не имел никакой охоты. Полина и не настаивала. Она целых пять лет была счастлива тем, что любимый человек рядом. Игорь никогда не говорил ей о любви, но она нисколько не сомневалась в ее наличии. Он столько раз доказывал ей свою любовь самыми разными способами и вдруг… Что же она, Полина, упустила? Чем же та, другая, лучше ее? И что теперь делать? Неужели придется поступиться принципами?..

В отделе, конечно, долго судачили о том, что Римма Брянцева подлой змеей вползла в душу Юрию Николаевичу Егорову, который раньше ни в чем предосудительном замечен не был, и разрушила тем самым здоровую и крепкую ячейку общества. Мариванна Погорельцева утверждала, что Брянцева специально выпендрилась и купила Егорову в подарок жужжащую электрощетку, потому что иначе начальник и не думал замечать Римминых поползновений, которые ей, прозорливой Мариванне, были очевидны уже очень давно. Еще на Новый год Брянцева пришла в отдел в очень короткой юбке и нарочно резала колбасу прямо перед носом Юрия Николаевича, который к такому поведению женщин отдела совершенно не привык, а потому был ошарашен. А от ошарашенности один шаг до… тем более когда в руки суют абсолютно ненужную, да еще и вызывающе красную электрощетку.

Римма невозмутимо ходила на работу в той самой новогодней короткой юбке, и сотрудники в конце концов привыкли и к юбке, и к отсутствию широкого обручального кольца на пальце Егорова. Поднатужившись, даже Мариванна притерпелась к тому, что начальник отдела на собственной машине не только подвозит Брянцеву домой, что еще куда ни шло, но и привозит ее на работу. Иногда Погорельцева подходила к Римме и просила: «Подпиши у своего заявку на картриджи и бумагу для принтера. Он тебе не откажет».

Римма безропотно носила Егорову на подпись и заявки, и чужие заявления, но, в отличие от сотрудников, привыкнуть к тому, что у нее особые права на начальника, никак не могла. Ей все время казалось, что вот-вот пробьют какие-нибудь часы, и «Ауди» Егорова превратится в тыкву, а она, Римма, – опять в уныло-бледную особу, каковой являлась до памятного Дня защитника Отечества.

– Почему ты так и не вышла замуж после развода? – однажды спросил ее Егоров. – По-моему, прошло уже много времени с тех пор…

Времени с тех пор прошло действительно много – около восьми лет. Римма признала:

– Да, я развелась давно.

– И что? – Егоров явно тоже хотел все про нее знать.

– Понимаешь, я сама виновата, что так все получилось…

– Ты не могла быть виновата, – сказал Егоров и поцеловал ее в висок. – Ты самая лучшая из всех женщин, которых я когда-либо знал.

От этих слов у Риммы защипало в носу. Она ткнулась ему в грудь и прошептала:

– И я люблю тебя, Юра… если бы ты знал, как я тебя люблю… Только я действительно виновата. Ты же знаешь, у меня не может быть детей, я тебе говорила… А он… ну, мой муж… он очень хотел ребенка. Я лечилась, и все безуспешно. Он утешал, говорил, что еще ничего не потеряно, что надо надеяться… Он был терпелив и даже нежен, а мне казалось, что он со мной живет из жалости, и я… В общем, со мной начались истерики. Я подозревала его в связях с другими женщинами… Я замучила его, Юра… Не он меня, а я его… Как хорошо, что у тебя уже есть сын…

– Я любил бы тебя все равно…

– Нет! – Она вскинула на него сочащиеся слезами глаза. – Ты даже не можешь представить, как отвратительно я себя вела! Я пыталась все перевернуть… будто бы это он виноват, а я страдаю… В общем, никто не смог бы этого вынести, а он… он терпел… И я пошла в загс и подала заявление о разводе. Он забрал его, а я снова… А потом, в общем, я не хочу больше рассказывать… – И Римма разрыдалась.

– И не надо, – сказал он, прижав ее к себе. – Не рассказывай… все уже в прошлом…

А она все плакала и плакала. И уже вовсе не потому, что было стыдно или больно вспоминать, а потому, что это так уютно – плакать у него на груди, прижиматься мокрой щекой к его рубашке, сквозь которую она чувствовала его кожу. Так сладко слышать слова утешения, сочувствия и бесконечные уверения в сумасшедшей любви, несмотря ни на что и вопреки всему, а потом самой в тысячный раз говорить о безбрежности и беспредельности собственных чувств. Говорить до тех пор, пока слова не прервутся поцелуем, таким же сладостным, как только что прозвучавшие признания в вечной преданности. А потом, когда совсем отпадет надобность в насквозь промокших от слез рубашках и мешающих блузках, уже не думать ни о чем, не сожалеть о прошлом, не мечтать о будущем, а таять и растворяться в сиюминутном, единственно правильном и необходимом.

В тот вечер, когда Юра первый раз привез ее к себе, Римма, трепещущая и смущенная, не заметила, что обстановка несколько странновата для мужчины. Утром она с удивлением разглядывала старую тяжеловесную лакированную мебель, смешную пятирожковую люстру с белыми плафонами в виде колокольчиков и шторы с крупными бордовыми георгинами. Когда она бросила ревнивый и в то же время растерянный взгляд на трюмо, уставленное разноцветными коробочками и вазочками, Егоров рассмеялся:

– Я же говорил тебе, что после развода живу в квартире Анечки! Ты ее видела у мамы… Ну! Вспомнила?

Римма действительно вспомнила пожилую женщину с толстой косой, уложенной на голове серебряной короной. Да-да… Юра что-то такое говорил, только она тогда не посчитала это важным. Потом Римма привыкла и к сливочно-желтому свету, сочащемуся из колокольчиков люстры, и к плюшевому покрывалу, и к георгинам на шторах, и к пустым коробочкам от старых духов, теснящимся у зеркала. Она с удовольствием и очень бережно вытирала с них пыль: с «Красной Москвы» с малиновой кисточкой на макушке, с почему-то не распакованной «Пиковой дамы», с коробочки с рассыпчатой пудрой. Иногда ей казалось, что она живет в начале шестидесятых, и у нее почему-то теснилось в груди, и даже хотелось вспомнить то, чего она никак не могла знать, поскольку родилась в семьдесят первом.

Вот и сегодня она любовно стирала пыль с вещей, принадлежащих Анечке. Эта женщина связана с Юрой, а все, что хоть как-то касалось его, было полно для Риммы особого смысла и значения. Старые душистые коробочки были трогательны, георгины на шторах – сентиментально-грустны, а тяжелая темная мебель внушала почтение и, казалось, обещала Римме, что их отношения с Юрой будут так же незыблемы и вечны, как эти буфеты, трюмо и шкафы.

Сам Егоров, как всегда по субботам, уехал к матери, посещать которую Римма отказалась наотрез. Он не настаивал, но, уходя, смотрел на нее долгим печальным взглядом, будто просил перестать дуться и простить наконец больную старушку, чтобы между всеми, кто ему дорог, установилась бы полная гармония. Римма обнимала его за шею и жарко говорила о своей любви, о том, что с нетерпением будет ждать его возвращения, и он откликался так же страстно и уже никуда не хотел ехать, и ей приходилось буквально выставлять его за дверь.

Сегодня вечером Римме предстоял первый выход в свет вместе с Егоровым. Его школьный товарищ отмечал день рождения в ресторане «Дельфин», и Юра заявил, что без нее никуда не поедет.

– И кем ты собираешься меня представить? – спросила она.

– Это не дипломатический прием, а потому все будет просто, без церемоний. Все и так поймут, кем ты мне приходишься. И вообще… – Егоров обнял ее и поцеловал в шею. – Я бы представил тебя своей женой, но ты ведь не позволишь, да?

– Я не жена тебе, Юра…

– Так давай поженимся! За чем дело стало?

Римма закусила губу. Нет… Еще рано даже говорить об этом. Конечно, она любит его, безумно любит… Она ни разу не пожалела о том, что сказала Егорову эти слова в первый же вечер. И он ее тоже любит. Она это чувствует. Да что там, она точно знает, и все же… И все же снова замуж Римма пока не хочет. Слишком печальны воспоминания о первом замужестве. И страшится она именно себя. Как бы ее опять не понесло на истерики, когда Юра, законный муж, будет уходить то к матери, то к сыну, а она останется сидеть одна и подозревать его в измене.

– Давай подождем, милый, – сказала она.

Он вздохнул и, наверно, раз в двадцатый ответил:

– Как скажешь…

Римма огляделась вокруг. Все было приведено в порядок. Анечкины вещицы заняли привычные места. В комнате чисто, уютно и пахнет свежевыглаженными Юриными рубашками. Пожалуй, уже есть смысл убрать их в шкаф, оставив на плечиках одну, светло-бежевую, которую он наденет в ресторан. Римма подергала тугую дверцу. Как и всегда, открыть ее удалось только с третьего раза, дернув изо всех сил. С верхней полки открытого шкафа на Римму упала коробка из-под обуви. Она попыталась ее поймать, выпустив из рук рубашки, но ей не удалось. Крышка коробки спланировала на пол. Вслед за ней прямо на Юрины рубашки посыпались старые фотографии, письма и бумаги. Римма подняла несколько фотографий. На одной были изображены незнакомые ей люди в смешных мешковатых одеждах. С другой улыбалась юная девушка с простоватым, но очень милым лицом. Судя по толстой косе, переброшенной на грудь, этой девушкой была Анечка. Римма ответно улыбнулась ей и подняла с пола сложенное прямоугольником письмо с загнутой боковиной, как делали раньше, чтобы впихнуть тетрадные листки в чересчур короткий конверт. Она не собиралась читать чужое письмо, но на глаза неожиданно попалось слово «люблю». Римма сама была настолько переполнена любовью, что инстинктивно перевела взгляд повыше и прочитала: «…не смогу никогда, но сделаю все, чтобы он ни в чем не нуждался. А люблю я одну лишь тебя. И ты об этом знаешь. Все утрясется, моя милая, уляжется. Мы все равно не могли бы…» На этом месте Римму прервал звонок. Видимо, вернулся Егоров. Он любил, чтобы Римма открывала ему дверь, и они целовались на пороге, будто не виделись сто лет.

Римма зачем-то сунула письмо в книгу, которую читала, и побежала открывать дверь. Действительно вернулся Юра. И, как всегда, она юркнула к нему под куртку, забыв про рассыпанные письма и фотографии. Вспомнить про них пришлось очень не скоро, только когда пришла пора оторваться друг от друга, чтобы собираться в ресторан.

– А вот это я, смотри! – весело сказал Егоров и протянул Римме фотографию с толстощеким мальчуганом, который сидел на коленях все у той же Анечки.

– Ты? – удивилась она и еще раз вгляделась в фотографию. – А почему ты вместе с Анечкой?.. Слушай, а все-таки она кто?

– Узнала, да? – почему-то обрадовался Юра. – По косе, конечно. Знаешь, я в детстве любил смотреть, как она расчесывает волосы. Они у нее были длинные-длинные, почти до полу, и волнистые, видимо, от косы… У меня аж дух захватывало, представляешь?

– Представляю, – улыбнулась Римма. – Ну, расскажи, кто она?

– Я действительно не знаю, кем ее считать. Она нам как родственница, хотя по крови чужая. Начну, пожалуй, с отца. В советское время он был заведующим книжным магазином «Мир науки». В нем продавались учебники, словари, справочники, энциклопедии и разнообразная техническая литература. Занятие по тем временам было довольно хлебным, потому что любые хорошие книги, а также учебники со словарями достать было трудно. Отец имел массу знакомых в разных кругах, ну и… он им книги, они ему тоже что-то, по возможности… В общем, жили мы хорошо. Ты видела, какая у мамы квартира. Может, обратила внимание на книжные шкафы?

Римма кивнула. Даже в той комнате, где лежала Евстолия Васильевна, книг за стеклами книжных шкафов было много.

– Так вот, хотя отец продавал техническую литературу, увлекался он древнерусской живописью. Не в том смысле, чтобы иконы собирать. Он собирал книги и альбомы по русской живописи и еще по западной средневековой. У нас много редких экземпляров, за которые и по сей день можно выручить хорошие деньги. Но мама наотрез отказалась их продавать, даже когда мы здорово нуждались после смерти отца.

– А Анечка-то? – нетерпеливо спросила его Римма.

– Уже и до Анечки недалеко. Слушай! Однажды в какой-то поездке отец выпросил у одного человека старинную книгу… «Часослов» называется… с потрясающими иллюстрациями – я тебе потом покажу – от них прямо не оторваться. Разумеется, он заплатил хорошую сумму, но в дополнение к деньгам этот товарищ попросил устроить на работу в тогдашнем Ленинграде… его племянницу из-под Ржева, из деревни со смешным названием Мышкино. Отец пообещал, и к нам приехала Анечка. Ей тогда было лет двадцать. Приспособиться к столичной жизни она долгое время никак не могла, а поскольку никакой специальности у нее не было, то как-то само собой получилось, что она осталась у нас вроде бы за кухарку. Нет, ты не думай, никто ее прислугой не считал. Она стала членом нашей семьи. А я вообще долгое время был уверен, что у меня две мамы. Одна строгая и серьезная – это известная тебе Евстолия Васильевна, а другая – веселая добрячка Анечка.

– И что же, она так у вас все время и прожила? Даже замуж не вышла?

– Она вроде бы выходила и даже уезжала в свое Мышкино, а потом почему-то опять вернулась, но все это происходило тогда, когда я был слишком мал, и потому ничего не помню. Собственно говоря, перипетиями личной жизни Анечки я никогда не интересовался. В детстве мне было достаточно того, что она любила меня, а я – ее. Когда повзрослел – спрашивать стало как-то неловко, а теперь уж история ее замужества вообще быльем поросла. Анечка всю жизнь с нами рядом. Эту квартиру ей купил отец. Она ее, видишь, и обставила по своему вкусу, и вещи личные тут держит… фотографии вот… письма, но живет большей частью у нас.

Егоров взглянул на часы и присвистнул:

– Ну ничего себе! Уже пятый час! А ну давай быстро!

Они кое-как покидали фотографии и письма в коробку, затолкали ее обратно на верхнюю полку шкафа и начали весело и бестолково собираться в ресторан.

Интерьер ресторана «Дельфин» был выдержан в сине-голубых тонах, которые дизайнеры, видимо, одни только и считали морскими. Даже стеклянная посуда отливала синим и голубым. С каждого предмета нагловато ухмылялся тот самый дельфин, который дал название ресторану. Все в этом заведении вызывало у Риммы раздражение, недоверие и почему-то казалось подозрительным. И дельфин был каким-то мультяшным, и сине-голубого цвета – явный перебор, и именинник – чересчур приторный мужчина. Он долго слюнявил Риммину руку и рассыпался в таких вычурных комплиментах, будто она выглядела отвратительно и он очень старается, чтобы другие этого не заметили.

Римма специально бросила оценивающий взгляд в зеркало, которое тоже отливало голубым. Нет же! Она сегодня необыкновенно хороша и сама удивлена, как гибко ее тело под черным облегающим платьем, как золотятся волосы! А лицо… Может быть, этого Аркадия испугало ее лицо? У нее оно сегодня особенное… Не лицо, а олицетворенная любовь…

Римма бросила взгляд на своего спутника. Как она могла раньше думать, что у него ординарная внешность? У Юры такой благородный вид, даже, пожалуй, аристократический. Как ловко сидит на нем замшевый пиджак! А рубашка в тон светло-карим глазам! И взгляд… Какой у него взгляд! Она с ума сходит, когда он на нее смотрит… Неужели он когда-то так же смотрел на свою жену и на… других женщин, которых старуха Евстолия ему приписывает? Да нет же! Не было у него никаких других! А жену, пожалуй, можно и простить, потому что у нее, Риммы, ведь тоже был муж и она, между прочим, его любила…

Римма тряхнула завитыми золотыми кудрями, отгоняя ненужные воспоминания, и попыталась вникнуть в пространный тост, который с большим пафосом произносил еще один Юрин друг. Вникнуть никак не удавалось, потому что именинник Аркадий слишком сладко щурился и сквозь свои полуприкрытые веки явно следил за ней. Римме было неуютно и как-то липко. Неужели он не понимает, что ей нет никакого дела до его взглядов? Они, конечно, как и брань, на вороте не виснут, но все-таки неприятны. Впрочем, у нее теперь есть защитник и от взглядов, и… от всего остального. Егоров, будто почувствовав, что она о нем думает, накрыл ее руку своей ладонью, и это не укрылось от Аркадия. Его веки сомкнулись, а потом вдруг так неожиданно распахнулись, что Римма вздрогнула, не успев отвести от него взгляд. Он непременно что-нибудь такое подумает… Странно, почему он без женщины на собственном дне рождения… Неужели не женат? Опасный тип…

Потом тосты произносили другие приглашенные. Говорил так же и Юра, отмечая выдающиеся деловые качества Аркадия, а Римме почему-то думалось о том, что этот деловой человек как-нибудь непременно подложит Егорову хорошую свинью.

Когда выспренние речи приглашенных закончились, а количество закусок поубавилось, именинник предложил гостям перед горячим расслабиться, потанцевать и первым подошел к Римме. Ей очень не хотелось уходить от Егорова и, в соответствии с современными танцевальными нормами, чуть ли не обниматься с Аркадием на виду у почтенной публики, но Юра сам подтолкнул ее к другу.

– Вы давно знакомы с Юркой? – спросил Аркадий, тесно прижимая ее к своему сильному, несколько полноватому торсу.

– Давно, – односложно ответила Римма, изо всех сил, но безуспешно пытаясь отстраниться. Она сказала правду и неправду одновременно. Они действительно много лет проработали с Егоровым бок о бок, но по-настоящему были близки месяц с небольшим.

Аркадий склонился к ее уху, бесцеремонно отвел в сторону волосы и томно прошептал:

– Почему же он так долго скрывал от своих лучших друзей такое сокровище?

– Спросите у него, – просипела Римма, только чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Непременно, – заверил ее именинник и запечатлел прямо в ухо очередной слюнявый поцелуй.

Она обеспокоенно обернулась к Егорову, но он ничего не видел, потому что беседовал с теми, кто остался за столом. Римме не хотелось портить вечер, но суетливые руки Аркадия так непристойно шарили по ее спине, что она уже собралась залепить ему хорошую оплеуху, но музыка наконец закончилась.

– Я хочу танцевать только с тобой, – сказала она Юрию, прижавшись к его плечу и пытаясь угомонить тревожно бьющееся сердце.

– Конечно, – с улыбкой ответил он и повел ее к танцующим.

Римме пришлось потанцевать еще с несколькими Юриными друзьями, которые, кроме дежурных комплиментов, ничего лишнего себе не позволили. Она уже совсем было успокоилась, когда к ней опять направился Аркадий. Одновременно с ним к Римме подошел весьма приятный, чуть седоватый брюнет из-за соседнего столика. Разумеется, она выбрала брюнета. Он тоже отпустил несколько восторженных реплик по поводу ее золотых волос и проникновенных глаз. Он даже предложил встретиться за пределами ресторана, но на Риммин решительный отказ среагировал достойно и навязываться не стал.

А потом с Риммой что-то случилось. Ресторан почему-то поплыл перед ее глазами. Она и пила-то немного, но и этого оказалось слишком. Последнее время она находилась в возвышенно-чувственном состоянии, когда до предела обострено восприятие мира. Ее организм перестроился. Она сделалась чересчур открытой и уязвимой для посторонних воздействий. Ей вообще не следовало приходить на этот день рождения и тем более не надо было пить, но она об этом не знала.

Лица сидящих с Риммой за одним столом начали деформироваться и вытягиваться в разных направлениях. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Она делала вид, что с ней все в порядке, и даже отвечала на чьи-то вопросы, и танцевала со всеми, кто ее приглашал, но чаще всего почему-то с дельфином. С наглым, развязным и скользким синим дельфином. Юра куда-то исчез, и дельфин лез холодными ластами ей за декольте, и приходилось взвизгивать, потому что было противно, а потом она даже швырнула в него фужером, потому что сколько же можно… Она пыталась докричаться до Егорова, но он почему-то не отзывался. Римма поняла, что уезжать из ресторана придется одной. И она уехала бы, если бы что-то не произошло с ее ушами, которые вдруг забило вязкой ватой. И с глазами, перед которыми бешено вращались разноцветные круги.

– Анечка! Кто там? С кем ты разговариваешь? – недовольно крикнула Евстолия, приподнимаясь с подушек и вглядываясь в закрытую дверь. – Юра пришел?

В дверях показалась голова, украшенная седой косой.

– Это не Юра, Евстолия Васильна, это ко мне, – проговорила Анечка, виновато улыбаясь.

– Тогда нечего так орать!

– Мы не будем, Евстолия Васильна. Мы сейчас пройдем в кухню, чтобы вас не беспокоить.

– Уже побеспокоили! – сердито буркнула старуха и тяжело откинулась на подушки.

Интересно, кто к Анне пришел? Сроду никто не приходил, а тут вдруг явился и сразу разорался. Вроде бы мужской голос. Неужели кавалера себе завела? Смешно это, на старости лет… Хотя… почему бы Анечке и не завести себе наконец кавалера, какого-нибудь бравого мужичка тоже под шестьдесят? Разве для мужчин это возраст? Юра давно живет самостоятельно, а она, инвалидка, Анечке теперь вообще не указ. Та вполне может поселить своего ухажера в дальней комнате напротив кухни. Разве Евстолия может этому воспротивиться, если ей и с постели-то не встать!

Совершенно непонятно, почему они опять так громко разговаривают. Что за манеры? Сколько она Анечку учит, а та все равно остается деревенщина деревенщиной…

Евстолия как раз расположилась среди своих подушек со всем возможным комфортом и решила перечитать что-нибудь из Тургенева, когда дверь распахнулась и в ее комнату вошел седоватый, высокий и плотный мужчина, действительно лет под шестьдесят. В первый момент она даже вздрогнула от неожиданности, потому что ей показалось, будто это сам Николай Витальевич, покойный муж, заглянул к ней с того света. Через пару минут стало ясно, что это не он, поскольку, во-первых, и быть такого не могло, а во-вторых, ее муж выглядел более солидно и интеллигентно. На плече мужчины зачем-то висла Анечка и как заведенная повторяла: «Ну, не надо, не надо, не надо…»

– Добрый вечер, – вроде бы вежливо поприветствовал Евстолию вошедший, но она видела, что эта вежливость далась ему неимоверными усилиями. Он отбросил от себя Анечку, которая еще раз жалобно пискнула: «Не надо…» и затихла, приложив обе ладошки ко все еще розовым щекам.

– Неужели не узнаете? – спросил мужчина, очень знакомо качнул головой, и Евстолия тут же его узнала.

– Никита?! – вскрикнула она и так дернулась, что одна из подушек свалилась на пол.

– Он самый, – улыбнулся Никита, сын ее мужа от первого брака, поднял подушку, небрежно бросил ее прямо на живот мачехе и уселся в кресло напротив кровати.

– Как поживаете? – усмехнулся он.

В его голосе не было вопроса, и Евстолия вся подобралась в ожидании чего-нибудь очень неприятного, поскольку приятного от пасынка она не видела никогда. Рассказывать о своем житье-бытье она ему не собиралась, а потому промолчала.

Никите ее рассказ и не был нужен. Он окинул хищным взглядом застекленные шкафы с книгами и сказал:

– Я пришел за своим.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду папочкину коллекцию книг и альбомов по древнерусской живописи.

– Зачем она тебе? – сдерживая подступающую к горлу ярость, очень спокойно спросила Евстолия.

– Я нашел на нее покупателя, – ответил Никита и гадко улыбнулся.

– Но зачем ее продавать? С течением времени она только ценнее становится!

– А затем, что мне нужны деньги! – рявкнул Никита, и Анечка, прижавшаяся спиной к одному из книжных шкафов, вздрогнула. Стекло дверцы издало короткий гулкий звук.

– Ты не можешь продать коллекцию Николая Витальевича, потому что она тебе не принадлежит. Ты же не собираешься совершить уголовное преступление? – сказала Евстолия и саркастически улыбнулась.

Все многочисленные морщины ее лица опять перестроились в лучи, разбегающиеся ото рта и глаз, усугубив выражение сарказма, что, разумеется, не могло понравиться Никите. Он подался к мачехе всем телом и, неприятно оскалившись, с угрозой в голосе произнес:

– А вы перепишите на меня книги отца, и дело с концом!

– Коллекция не моя… Николай Витальевич давно подарил ее Юрию… Он юридический владелец…

Евстолии не хотелось упоминать Юру, но выбора не было. Никита довольно улыбнулся и, нагло хохотнув, спросил:

– А вы случаем не забыли, чей он сын?

– Он мой сын!! – крикнула Евстолия, дрогнув бесцветными губами. – Я его вырастила! А ты тут сбоку припека! Юра за всю свою жизнь видел тебя раза два от силы! Кому ты нужен!

– А вот чтобы со мной лишний раз не встречаться, пусть и передаст право на владение коллекцией мне! И не только на книги по русской живописи! Тот человек, о котором я говорил, возможно, потом купит и все остальное!

– Никита! Побойся бога! Твой отец собирал эту коллекцию всю жизнь! Зачем же ее разбазаривать?!

– Я уже говорил, что мне нужны деньги! И срочно нужны! Поэтому оставьте свои сантименты при себе!

– При чем тут сантименты? Ты подумал, у кого собираешься отобрать ценное имущество?! Я тебе этого не позволю!!

Последние слова вырвались у Евстолии каким-то жалким скрежетом. Она натужно закашлялась, а Никита расхохотался:

– Да разве вы можете мне не позволить, дорогая Евстолия Васильна! Мало того, что из постельки-то не выпрыгнуть, так вы еще и Юрке – никто и ничто!

– Я мать, – прошептала Евстолия, – так и в его свидетельстве о рождении написано…

– Нашлась мамаша! Да если мне будет надо, я добьюсь медицинской экспертизы, и Юрка получит официальные доказательства того, кто его настоящая мать! И вообще, давно уже пора сказать ему, кто есть кто! А то уж больно много о себе воображаете, Евстолия Васильна! Мумия вы наша! Нефертити… пересохшая!

Евстолия в ужасе смотрела на Никиту. Неужели он сможет это сделать? Она считала Юру своей собственностью и совершенно выбросила из головы, что не приходится ему матерью. И все равно он ее сын, ее!!! Ей кажется, что она даже помнит родовые муки! А ведь его родители могли давно вынашивать мысль о том, чтобы наконец открыться Юрию, и вот теперь Никита… Но отказаться от сына для Евстолии все равно что с живой содрать кожу! И она не откажется! Она непременно что-нибудь придумает! И они не посмеют…

Римма с трудом открыла глаза. Виски ломило, и очень хотелось пить. Она тяжело приподнялась и огляделась. Где она? Судя по георгинам на занавесках, по-прежнему в квартире Анечки. Почему же так болит голова? Если она сейчас же не выпьет хотя бы глоток воды, у нее во рту все растрескается.

– Юра… – хрипло позвала Римма.

Тут же над ней склонилось его лицо.

– Ну, наконец-то, очнулась, – сказал Егоров, как-то незнакомо улыбнувшись.

– Что со мной? – встревоженно спросила она.

– Ты вчера чересчур много выпила.

– Я? Много выпила? – удивилась Римма. – Зачем?

– Ну… не знаю… Возможно, захотела расслабиться по полной программе.

– По полной программе… Что значит «по полной программе»?

– Я же сказал, ты много выпила.

– Я вообще-то много не пью…

– Да? – спросил Егоров, и Римма сразу поняла, что он в этом сильно сомневается.

– Да… Мы же вместе бывали на вечеринках, которые сейчас называют корпоративными…

– И что?

– И то! Разве ты когда-нибудь видел меня в… ну… нетрезвом виде? – спросила Римма и поморщилась. Две длинные фразы дались ей с трудом.

– Я не обращал внимания…

– Если бы я изменила свое обычное поведение, ты ведь обратил бы на это внимание?

– Возможно.

– Что значит – возможно?! – выкрикнула Римма и села на постели, стараясь не сосредотачиваться на пульсирующей в висках и затылке боли. – Ты что, считаешь меня тайной алкоголичкой?

– Нет, но… – замялся Егоров.

– Что значит «но»?! Договаривай, Юра!