По тонкому льду Брянцев Георгий

Это была плоская спереди и сзади женщина, высокого роста, с несоразмерно тонкими ногами, оканчивавшимися удивительно большими ступнями. Ноги ее жалко болтались в полах короткого платья, из-под которого торчал конец нижней юбки. Чулки с вывернутыми швами напомнили мне крученые ножки гостиного столика. Удлиненную, расширяющуюся книзу голову украшала редкая растительность, сквозь которую просвечивала белая кожа. На одной щеке, у ноздри, и под ухом красовались две крупные и совершенно черные бородавки.

Наконец она села и положила руки на стол.

– Вам предоставляется возможность сказать всю правду, – начал Геннадий с холодным и глубоким презрением в глазах. – Если вы этой возможностью не воспользуетесь сейчас, больше уже никогда ее не получите.

– Вы это о чем? – осведомилась Кулькова.

Геннадий нахмурил брови.

– Не валяйте дурака! Мы люди русские и обязаны понимать друг друга.

Кулькова часто-часто заморгала глазами.

– Поняли? – спросил ее Геннадий.

Она решительно тряхнула своей лошадиной головой.

– Вы должны говорить только правду, – напомнил Геннадий.

– Я и говорю правду… только правду.

– Пока вы ничего не говорите. На первом допросе вы заявили следующее, я привожу дословно ваши показания: «Убедившись, что дверь комнаты заперта изнутри и на мой стук никто не отзывается, я перепугалась и побежала звать участкового уполномоченного милиции». Так?

– Сущая правда. Так и было.

– В котором часу это произошло?

– Совсем рано.

– Точнее.

– Ну, совсем рано… Часов, однако, в семь.

– А что заставило вас чуть свет стучать в дверь ваших квартирантов?

– Кошка, – последовал ответ.

– Что? – блеснул глазами Геннадий.

– Кошка. Моя кошка.

Я, честно говоря, начал сомневаться в умственных способностях свидетельницы.

– При чем здесь кошка? – сдерживая раздражение, громко произнес Геннадий.

– При всем, – ответила Кулькова. – Она с вечера осталась в комнате, а потом размяукалась так, что у меня мурашки по спине забегали. Я потрогала дверь и крикнула: «Кошку выпустите! Нагадит она». А никто не отозвался. Я начала стучать, а квартиранты не подают голоса. Я перепужалась: обокрали, думаю, мене ночные гости, сами утекли, а кошку заперли! И подалась за участковым. Ну, потом дверь долой и увидели ее, сердешную. Лежит себе одна, а его и след простыл…

– А кто же мог изнутри запереть дверь? – попытался уточнить Геннадий.

– Никто изнутри не запирал. Я так думала поначалу. Это ее хлюст запер дверь снаружи на ключ…

– И вы не слышали, когда он ушел?

Кулькова опять тряхнула головой.

– Вот что, гражданка Кулькова, – растягивая слова, проговорил Геннадий. – Не стройте из себя казанскую сироту. Бесполезно… Мы вас хорошо знаем. Вы сектантка-вербовщица. В тридцать первом году по заданию «хлыстов» сожгли семь гектаров пшеницы на Кубани. В том же году утопили в реке Челбас двух новорожденных близнецов и были приговорены к пяти годам заключения. Вы преступница! И если думаете, что мы верим в ваше перерождение, то глубоко ошибаетесь. Выбирайте: или опять тюрьма, или душу наизнанку! Эта особа закрыла глаза не без вашей помощи. Это так же точно, как и то, что сейчас день. Выкладывайте все начистоту!..

Кулькова вытаращенными глазами уставилась на Безродного. Язык отказался повиноваться ей. Она молчала, застыв в каком-то оцепенении, видимо, переваривая длинную фразу.

Дим-Димыч, исполнявший обязанности секретаря, записал вопрос и ждал ответа.

Кулькова продолжала молчать и смотрела, почти не мигая.

Прошла минута, две. Дим-Димыч нацарапал на листке бумаги несколько слов и подсунул мне.

Я прочел: «Через женщину продолжается человеческая жизнь. И через эту тоже. Представляешь?»

– Ну?! – нетерпеливо крикнул Геннадий. – Я вызвал вас не для того, чтобы любоваться вашей красотой. Отвечайте! Как звали убитую? Где сейчас скрывается ее попутчик? Фамилия его? Нам все это известно, но мы ждем подтверждения от вас.

Я содрогнулся.

Это был ненужный, дешевый прием, ставящий следствие в нелепое положение. Умный свидетель мог бы ответить: если вам все известно, так зачем же спрашивать? Но Кулькова умом не блистала. Она в отчаянии замахала руками и заголосила:

– Да что же такое творится?.. Что вы от меня хотите? Никакая я не злодейка… Что было, то было и прошло, а тут чистая я, как росинка. Не знаю я никого и рук не прикладывала… Что хотите, то и делайте.

Геннадий пристукнул кулаком по столу:

– Не морочьте мне голову! Я хочу знать фамилии ваших ночных гостей…

Одного хотения, увы, было недостаточно. Кулькова не знала своих гостей. Она божилась, крестилась, клялась и под конец разревелась. И хотя весь облик Кульковой вызывал во мне глухую и все возрастающую антипатию, я был глубоко убежден, что она и в самом деле непричастна к преступлению.

Дим-Димыч вторично подсунул мне клочок бумаги, и я прочел: «Стрельба из пушки по воробьям. Она ни при чем».

Мы потратили на разговор с ней два с лишним часа и к допросу, снятому сотрудником угрозыска, не прибавили ни одной подробности, если не считать эпизода с кошкой.

Вслед за Кульковой вызвали шофера Мигалкина. Это был очень смышленый молодой человек, отлично понимающий, что его короткая, но трудная биография обязывает его быть особенно разборчивым в выборе средств к достижению своей цели. А жизненная цель его предельно ясна. Он изложил ее доходчиво и кратко. Сейчас он шофер второго класса, а к концу года получит первый. Через год попытается поступить в институт, хочет стать инженером-автомобилистом, возможно – конструктором. И только. Ни больше ни меньше. Что отец его эмигрант, враг советского строя – он не скрывал и не намерен скрывать. Они расстались навсегда. Подобно отцу, он мог стать чиновником, или коммерсантом, или переводчиком у японцев. Японским языком он владеет почти так же, как русским. Он мог, наконец, остаться на той стороне. Хотя в Россию его никто не приглашал, но и из Харбина не выгоняли. Он уехал по собственной воле и считает, что это первый действительно верный шаг в его самостоятельной жизни. Был ли отец против его отъезда? Нет! Больше того, именно отец первый подал ему эту мысль. Он сказал: «Ты, Серафим, русский, родился в России, должен жить и умереть там». За эти слова ему превеликое спасибо. Сам отец не собирается возвращаться на родину. У него свои счеты с советской властью. До революции он был видным чиновником, состоятельным человеком, имел трехэтажный дом в Воронеже, прекрасную дачу в. Ялте, приличный счет в банке. В шестнадцатом году он перебрался в Москву, купил скромный домик из девяти комнат с чудесным садом и, главное, автомобиль. Автомобиль французской марки, о котором мечтал долгие годы. И все это через год вылетело в трубу. А тут еще политические разногласия… Помирить кадетов и большевиков было невозможно, а старик был активным членом партии кадетов.

Вот так… Значит, с отцом у Мигалкина дороги разошлись…

Если следствие хочет знать, почему он остановился на профессии шофера, ответить нетрудно: еще мальчишкой тянулся к ней, любил ее и не думал ни о чем другом.

Знает ли он о том, что школа в Харбине, которую он окончил, готовила диверсантов и террористов? Точно не знает. Ходили слухи. Но ему лично никто и никогда никаких предложений не делал.

По делу, которое интересует следствие, готов сообщить все без утайки. Да, он действительно подвез на своей трехтонке со станции в город в ночь с двенадцатого на тринадцатое февраля двух пассажиров: мужчину и женщину. Нет, сам он не набивался. Наоборот, они напросились. Встретился с ними на перроне часа три спустя после прихода поезда возле багажного склада, где получал четыре ящика с запасными частями.

Мужчина спросил его, где можно остановиться приезжим. Мигалкин ответил, что гостиницы в городе нет, приезжие устраиваются кто как может, но он знает одну квартирную хозяйку, у которой раньше жил. Речь шла о Кульковой. Мужчина согласился – на том и порешили. Перед тем, как отправиться в путь, мужчина обратился со вторым вопросом: не слышал ли Мигалкин о ветвраче Проскурякове, жителе города? Мигалкин не знал Проскурякова.

О Кульковой он может сказать, что это особа жадная и сварливая. Живет на доходы от двух коров и квартиры, которую сдает приезжим. В прошлом она совершила какие-то преступления, о которых рассказывает очень туманно и без особого желания. Кулькова – женщина со странностями. Супружеской жизни не признает, но очень любит детей. Совершенно не употребляет в пищу мяса, однако пристрастна к спиртным напиткам.

Знала ли Кулькова мужчину и женщину, что приехали ночью в город? Нет, не знала. В этом Мигалкин уверен.

Может ли он описать внешность незнакомца? Конечно! Он хорошо разглядел его. Это мужчина лет тридцати пяти, выше среднего роста, с запоминающимся, открытым, энергичным, гладко выбритым лицом и большим лбом. Недурен собой. На таких обычно обращают внимание.

Вот все, что рассказал Мигалкин. И это было уже известно по материалам допроса уголовного розыска.

Геннадий попытался для большего воздействия повысить голос, но Мигалкин спокойно и вежливо предупредил его:

– Можно говорить тише. У меня отличный слух.

В конце допроса Геннадий снова применил, как и в разговоре с Кульковой, провокационный ход.

– Мы располагаем данными, что вы не случайно встретились с попутчиками на станции, а ездили встречать их.

Мигалкин опять-таки очень вежливо и резонно ответил:

– Если об одном и том же двое говорят по-разному, то кто-то из них лжет и пытается ввести следствие в заблуждение. В ваших силах проверить как мои показания, так и данные, о которых вы упомянули. И тот, кто лжет, получит удовольствие познакомиться со статьей, о которой вы предупредили меня перед допросом…

Нет-нет… Мигалкин был парень очень смышленый, рассудительный, и Геннадий, мне думается, понял это.

Когда мы остались одни, а это произошло около одиннадцати ночи, Безродный сказал:

– Надо во что бы то ни стало расколоть эту контру.

– Кого конкретно вы имеете в виду? – счел нужным уточнить я.

– Обоих, – угрюмо ответил Безродный.

– Вы уверены, что они контрреволюционеры?

– Я убежден, что они соучастники преступления. Налицо сговор.

– Так вы убедите и нас в этом, товарищ старший лейтенант! – попросил Дим-Димыч.

– Постараюсь, – ядовито заметил Безродный и посмотрел на стенные часы. – Теперь отдыхать. Завтра с утра вы, товарищ Трапезников, загляните в берлогу Кульковой и побеседуйте с жильцами. А вы… – Он повернулся к Брагину.

– Я хочу предложить… – неосторожно прервал его Дим-Димыч, но Геннадий не дал ему высказаться.

– Вы будете делать то, что прикажу я. Договоритесь в больнице, чтобы труп убитой положили в ледник и сохранили. Это раз. Сходите в автохозяйство, где работает Мигалкин, и возьмите на него характеристику. Это два. Установите, живет ли в городе ветврач Проскуряков, и соберите сведения о нем. Это три. Договоритесь с уголовным розыском, чтобы размножили фото убитой. Это четыре. Пока все. Ясно?

– Предельно, товарищ старший лейтенант! – ответил Дим-Димыч.

15 февраля 1939 г.

(среда)

Утром каждый занимался своим делом. Дим-Димыч отправился в больницу. Безродный опять вызвал на допрос Кулькову, а я пошел на Старолужскую улицу.

Какое-то чувство подсказывало мне, что я понапрасну трачу время.

Стоило только переступить порог входной двери, как весь дом ожил и зашевелился, словно встревоженный муравейник. По коридорам зашлепали босые ноги, зашаркали башмаки, началось многоголосое шушуканье.

Я постоял некоторое время, осваиваясь с полумраком, и постучал в первую дверь налево.

Меня встретила улыбающаяся женщина. С ее разрешения я вошел в комнату, сел на расшатанный стул и повел беседу. За стеной в коридоре все время улавливались какие-то подозрительные шорохи. Они меня нервировали. Я шагнул к двери, толкнул ее: прилипнув к косяку, стояла курносая девчонка лет двенадцати.

– Ты что здесь торчишь? – строго спросил я.

Она прыснула, прикрыла рот рукой и убежала…

Я обошел шесть квартир и покинул злополучный дом уже под вечер, усталый и голодный.

Предчувствие мое оправдалось. Ничего интересного беседы не дали. О Кульковой говорили всякие небылицы, но к делу это не имело никакого отношения.

Наконец дом на Старолужской улице остался далеко позади, и я вернулся в районное отделение.

Дим-Димыч все поручения Безродного выполнил. Автохозяйство дало Мигалкину блестящую характеристику.

Ветврач Проскуряков Никодим Сергеевич действительно жил в городе, но совсем недавно, месяц назад, умер.

Доложить результаты Безродному сразу не удалось. Запершись в кабинете, он что-то печатал на пишущей машинке.

Пользуясь передышкой, мы – я, Дим-Димыч и Каменщиков – сели в дежурной комнате и стали обмениваться мнениями. Для меня было ясно, что следствие зашло в тупик. Руководство управления допустило ошибку, согласившись с доводами Каменщикова и приняв это дело в свое производство. Пока я не видел под ним никакой политической подоплеки.

Вот если бы к убийству имели непосредственное отношение Мигалкин и Кулькова, тогда можно было бы что-то предполагать, подозревать. А сейчас вся эта таинственная история оборачивалась самым банальным образом. По-видимому, муж решил избавиться от своей благоверной – мало ли причин к этому, – завез ее в глубокую провинцию и тут совершил свой злодейский замысел. Правда, он почему-то прибег к такому необычному способу, как эмболия, но тут уж дело вкуса. Кому что нравится!

Я высказал свое мнение Каменщикову и Дим-Димычу и добавил, что было бы правильно немедля возвратить все материалы уголовному розыску.

Каменщиков запротестовал. Он, как и Безродный, придерживался точки зрения, что и Кулькова, и Мигалкин причастны к убийству, и был против возвращения материалов органам милиции.

Дим-Димыч согласился с Каменщиковым в той части, что материалы не следует возвращать милиции, по крайней мере до той поры, пока не станет окончательно ясно, что налицо чисто уголовное преступление. А относительно причастности к убийству Кульковой и Мигалкина мнение его не расходилось с моим.

– Мы должны, – сказал Дим-Димыч, – наметить себе минимум и осуществить его. Этим минимумом я считаю опознание убитой и установление личности ее спутника. Только тогда нам, возможно, удастся определить, с чем мы столкнулись: с уголовным или политическим преступлением. А сейчас мы топчемся на месте.

Младший лейтенант Каменщиков кивнул головой:

– Полностью согласен с вами, товарищ Брагин. Что же предпринять, чтобы выполнить этот минимум?

– Подумать надо, – ответил Дим-Димыч. – Задача слагается из двух частей: из опознания убитой и установления личности живого. Я бы на вашем месте мобилизовал сейчас все возможности и попытался выяснить: покинул город этот таинственный субъект или скрывается здесь? Можно это проделать? Безусловно. Давайте рассуждать так: предположим, незнакомец покинул город тотчас после убийства. До станции, кажется, семьдесят километров?

Каменщиков снова кивнул.

– Он мог рискнуть добраться пешком, но едва ли, – продолжал Дим-Димыч. – Скорее всего, воспользовался попутной машиной. Если так, то он облегчил не только свой путь, но и нашу задачу. Выяснить, чьи машины за эти двое суток ходили в сторону вокзала, не такая уж сложная задача. Наконец, его могли видеть на станции. Ведь говорит же Мигалкин, что у незнакомца запоминающаяся физиономия. Он покупал билет. Он ходил по перрону в ожидании поезда. Возможно, заглянул в буфет. Пассажиров на вашей станции не густо, и новый человек легко запоминается.

Мысль Дим-Димыча мне понравилась, и я попытался развить ее:

– А если он направил свои стопы не на станцию, а в другую сторону, то все равно прибег к машине.

– Конечно! – согласился Каменщиков.

Мы с увлечением принялись обсуждать новый вариант, и в это время вошел Безродный со стопкой бумаг под мышкой.

Он выслушал поочередно меня и Дим-Димыча и сказал:

– Я предлагаю арестовать Мигалкина.

Мы остолбенели от неожиданности.

– Предложение по меньшей мере неостроумное, – не сдержался Дим-Димыч.

– Об этом разрешите думать мне, – ответил Геннадий.

– Думайте, сколько вам угодно, товарищ старший лейтенант, – не остался в долгу Дим-Димыч, – но разрешите и мне иметь собственное мнение.

– Разрешаю, – съязвил Геннадий. – Только не носитесь со своим мнением, как с писаной торбой. На вас напала куриная слепота. Именно слепота! Кулькова призналась и дала показания, что была предупреждена Мигалкиным о появлении ночных гостей.

Лицо у меня, кажется, вытянулось. Раскрыл глаза пошире, чем обычно, и Дим-Димыч. Ни он, ни я, конечно, не могли и предполагать такого поворота дела.

– Что вы скажете теперь? – обратился к Дим-Димычу Геннадий.

– Ничего, – коротко изрек тот. – Прежде всего я посмею испросить вашего разрешения и ознакомиться с показаниями Кульковой.

– Пожалуйста! – с усмешкой ответил Геннадий, подал Дим-Димычу протокол, а сам достал портсигар и закурил.

Да, действительно, в протоколе черным по белому было записано, что Мигалкин, прежде чем отправиться на вокзал, зашел на квартиру к Кульковой и предупредил, что привезет двух гостей: мужчину и женщину. И все. Но, кажется, достаточно и этого. Значит, Мигалкин не тот парень, за которого я и Дим-Димыч его приняли. Значит, правы Безродный и Каменщиков.

– Кулькова тверда в своих показаниях? – спросил Дим-Димыч.

– Как это понять? – задал встречный вопрос Геннадий.

Дим-Димыч подумал, подыскал более мягкую формулировку и спросил:

– Не колеблется?

– Это не наше дело. Что записано пером, того не вырубишь топором.

Дим-Димыч пожал плечами:

– Не находите ли вы целесообразным, прежде чем арестовать Мигалкина, сделать ему очную ставку с Кульковой?

– Не исключаю, – заявил Геннадий. – Очная ставка неизбежна.

– Тогда следует допросить Кулькову еще раз, – пояснил свою мысль Дим-Димыч.

Геннадий вскинул брови и насторожился:

– Зачем?

– Чтобы уточнить ряд деталей, без которых очная ставка может превратиться в пшик…

– Именно?

– Следствие должно точно знать, в какое время суток зашел Мигалкин к Кульковой, кто может подтвердить его визит, иначе на очной ставке Мигалкин положит Кулькову на обе лопатки. А этого в протоколе нет.

Безродный задумался.

– Во всяком случае, – заговорил он наконец, ни к кому конкретно не обращаясь, – эти подробности можно уточнить в процессе самой очной ставки.

Тут вмешался я:

– Рискованно…

– Вот именно! – присоединил свой голос Дим-Димыч. – И к тому же тактически неправильно и, если хотите, неграмотно. Прежде чем допрашивать подозреваемых на очной ставке, мы сами должны знать, что ответит на этот вопрос Кулькова. Это же очень важно.

– Даже очень? – сыронизировал Геннадий.

– Безусловно! – подчеркнул Дим-Димыч. – Вы знаете, что такое алиби?

– Допустим, – заметил Геннадий с той же иронией.

– Предположите на минуту, что на вопрос, в какое время к ней заходил Мигалкин, Кулькова ответит – в семнадцать часов, – продолжал рассуждать Дим-Димыч.

– Ну… – затягиваясь папиросой, буркнул Геннадий.

– А Мигалкин рассмеется ей в лицо и заявит: «Не фантазируйте. Олимпиада Гавриловна, именно в это время я сидел на производственном совещании в автобазе».

– А мы проверим, – вставил Каменщиков.

– Конечно, проверим, – согласился Дим-Димыч. – Но прежде чем мы это сделаем, очная ставка будет провалена.

Дим-Димыч был прав. Это понимал я, понял Каменщиков и должен был понять Безродный. Но я ошибся, Безродный не хотел понимать. Он отмел разумные предложения Дим-Димыча.

– Не будем залезать в дебри и делать из мухи слона. Если бы да кабы, да во рту росли грибы… Мигалкин не выкрутится. За это я могу поручиться. И как только его загребем – сразу заговорит. А загребать его надо, не теряя времени.

– Без очной ставки? – спросил Дим-Димыч.

– А что? – удивился Геннадий.

– Никакой мало-мальски уважающий себя прокурор не даст нам санкцию на арест Мигалкина, – твердо проговорил я. – Почему мы должны не верить Мигалкину и, наоборот, верить Кульковой, показания которой ничем не документированы?

– Попробуем обойтись без прокурора, – безапелляционно произнес Геннадий. – Нам за это головы не снимут, а вот если Мигалкин скроется или сговорится с Кульковой и заставит ее отказаться от своих показаний, то холки нам намнут основательно.

– Я не вижу оснований нарушать революционную законность, – решительно заявил Дим-Димыч. – А посему убедительно прошу вас, товарищ старший лейтенант, отстранить меня от участия в следствии.

Молодец Дим-Димыч! Смело, но правильно, правдиво, честно.

Геннадий, кажется, на минуту растерялся, но быстро взял себя в руки и зло сказал:

– Лучше поздно, чем никогда. Можете считать себя свободным. – И, посмотрев на часы, обратился к Каменщикову: – Обеспечьте лейтенанта Брагина транспортом до станции.

Дим-Димыч молча кивнул и, повернувшись на каблуках, вышел. Геннадий взял со стола протокол, подал его мне и спросил:

– Надеюсь, вы не повторите глупость своего дружка?

– Не надейтесь, – сказал я значительно мягче, чем Дим-Димыч. – Я, пожалуй, тоже уеду…

Геннадий деланно рассмеялся.

– Не смею вас задерживать… Трусы в карты не играют. – Он взял из моих рук протокол, отдал его Каменацикову и тоном приказа предложил: – Пишите постановление…

16 февраля 1939 г.

(четверг)

Поздно ночью меня и Дим-Димыча слушали Осадчий и Кочергии. Как мы и рассчитывали, Геннадий связался с управлением по телефону и предупредил майора Осадчего обо всем, что произошло. По выражению лица начальника управления видно было, что он не одобряет наше поведение. Капитан Кочергин молчал, лицо у него было непроницаемое.

Мы доложили все, что считали нужным. По нашему мнению, Безродный, не исчерпав всех возможностей для опознания убитой и установления убийцы, стал на неправильный, незаконный путь и пытался толкнуть на него нас.

Осадчий спросил, что мы имеем в виду под возможностями, которые игнорировал Безродный.

Дим-Димыч подробно изложил наш план действий.

– С этого и надо бы начинать… – заметил Кочергин.

– Да, пожалуй, – без особенного энтузиазма согласился майор Осадчий и обратился ко мне: – Ваше предложение?

– Если Мигалкин арестован, освободить его, – сказал я. – А все материалы передать органам милиции.

– А вы что скажете, товарищ Брагин?

– С первой частью предложения товарища Трапезникова я согласен, – произнес Дим-Димыч. – А со второй нет. Мне думается, что до опознания убитой и установления личности убийцы возвращать дело органам милиции не следует.

– Так-так… – неопределенно произнес Осадчий. – Ну хорошо. Можете быть свободными…

Мы покинули кабинет.

Теперь следует рассказать, о том, что произошло в промежутке между нашим разговором с Безродным в райотделении и докладом у начальника управления.

Когда мы уже сели в «газик», чтобы отправиться на вокзал, Дим-Димыч решил заглянуть к Кульковой и уточнить ее показания о Мигалкине. Я, хотя и не без сопротивления, согласился. В доме на Старолужской улице мы пробыли ровно столько, сколько потребовалось, чтобы задать Кульковой два вопроса и получить на них ответы. На первый вопрос Дим-Димыча, когда и в какое время суток Мигалкин предупредил ее о том, что доставит ей квартирантов, Кулькова, подумав немного, ответила: «Произошло это двенадцатого февраля утром, примерно между девятью и десятью часами». На второй вопрос, кто может подтвердить этот факт, Кулькова заявила: «Об этом лучше всего спросить самого Мигалкина». Она была еще в постели и не может сказать, кто видел его входящим в дом.

Дим-Димыч приказал шоферу везти нас в автохозяйство. Мигалкина там не оказалось. Дежурный нарядчик дал нам домашний адрес Мигалкина, и мы отправились к нему на квартиру.

Наш визит его нисколько не смутил, и я отметил про себя, что так может вести себя человек с большой выдержкой или абсолютно не чувствующий за собой никакой вины.

– Где вы были двенадцатого февраля утром? – спросил Дим-Димыч.

– Утром? – переспросил Мигалкин. – В шесть часов или немного раньше я выехал на своей трехтонке в совхоз имени Куйбышева и вернулся в город, когда уже стемнело. В хозяйстве мне передали телефонограмму директора с приказом получить груз Гутапсбыта. Не заезжая домой, я перекусил у механика и поехал на станцию.

– А до совхоза далеко? – поинтересовался я.

– Двадцать восемь километров.

– Что же вы делали там весь день?

Мигалкин охотно объяснил. Автобаза взяла у совхоза мотор на капитальный ремонт. После ремонта мотор обкатали на стенде, отвезли и помогли установить на полуторку. Все это заняло немало времени…

Мигалкин отлично понимал, что наши вопросы вызваны не простым любопытством. И когда возникла необходимость подтверждения этих сведений, он улыбнулся, надел шапку, пальто и сказал:

– Поедемте… Сейчас вам все станет ясно. Через несколько минут машина подвезла нас к приземистому рубленому домику, засыпанному до самых окон снегом.

Как только мы вышли из «газика», огромный, свирепого вида пес с хриплым лаем заметался по небольшому дворику.

Из дома вышел пожилой седоголовый мужчина с отвисшими, как у Тараса Шевченко, усами и направился к машине.

– Это наш механик и секретарь парторганизации товарищ Омельченко, – сказал Мигалкин. – Задайте ему тот вопрос, который вы задали мне.

– Прошу, заходите, – пригласил нас Омельченко. – Иди прочь, Шавка! – прикрикнул он на собаку. – Черт тебя мордует…

– Спасибо, мы торопимся на поезд, – пояснил Дим-Димыч. – Вы нам нужны на одну секунду…

Омельченко загнал пса в сени дома и вышел уже в шапке и полушубке, накинутом на плечи.

– Просим прощенья за неожиданный визит и беспокойство, – обратился Дим-Димыч к Омельченко. – Нас интересует маленькая подробность: где весь день двенадцатого февраля был ваш шофер товарищ Мигалкин?

– Двенадцатого февраля? В воскресенье?

– Совершенно верно.

Омельченко посмотрел с некоторым недоумением на Мигалкина:

– А чего же вы не спросите его?

Мигалкин усмехнулся:

– Так, видно, надо, Сергей Харитонович…

Омельченко покачал головой и, извлекая из кармана кисет с табаком, сказал:

– Он был в совхозе. Со мной вместе, в совхозе. Мотор мы туда возили и устанавливали на машину. Это вас устроит?

– Вполне, Сергей Харитонович, – проговорил Дим-Димыч.

– А в котором часу вы туда выехали? – поинтересовался я.

– От моей избы отъехали ровно в шесть…

Мы тепло распрощались с симпатичным механиком. Я хотел было сделать то же самое с Мигалкиным, но Дим-Димыч взял его под руку и повел к «газику».

– Вас не затруднит, – начал Дим-Димыч, – выполнить одно наше поручение?