Манон, или Жизнь Букша Ксения

Джек Нидердорфер

Коньяк согрелся, надпись «Пристегнуть ремни» погасла, и Мэк поворачивается ко мне и спрашивает:

– Как ты думаешь, у них и вправду никаких неприятностей?

– Да вроде нет, – говорю. – Пока нет.

– Знаешь, что меня настораживает? – спрашивает Мэк.

– Что?

– Что де Грие так и не появился ни вчера, ни сегодня.

Мистер де Грие – главный стервятник Харта. Помнит каждую цифру из твоего годового отчета. Ты сам уже забыл о ней, но она там, у него в голове. В прошлом октябре мне пришлось с ним провести два дня кряду. Мы переводили одно из наших подразделений из Мюнхена во Франкфурт. За двое суток этот де Грие съел два листика салата и два тоста. И выпил литров пять чистой воды без газа. Зловещий тип.

– А как Харт объяснил его отсутствие?

– Боже мой, да никак не объяснил, – Мэк вжимается в кресло. – Если бы вчера де Грие появился на собрании, я бы задал ему этот вопрос.

– Какой вопрос? «Скажите, герр де Грие, правда ли, что ваш отдел куда-то засунул целую кучу клиентских денег?» Не смеши меня, Мэк. В любом случае, они ведь всем все возместили. Мне кажется, что все это слухи. Или какой-то технический сбой.

– А мне кажется, – говорит Мэк, – что нам пора выходить.

– Скажи это завтра Джорджу.

– Скажу. Прямо с утра.

– Самоубийца, – я пожимаю плечами.

– Мы вообще зря в это ввязались, – гнет свое Мэк. – Ведь, в сущности, это противозаконно.

К Харту обращаются компании с проблемами. Харт рекламирует и размещает их бумаги. В результате – желающих купить облигации в первый день после эмиссии слишком много. Отбоя нет от желающих. И тогда Харт устраивает своего рода неформальный аукцион. Чтобы приобщиться к каждой новой эмиссии, надо так или иначе заплатить за право купить эти облигации. Эта «оплата» может происходить в разной форме. Например, совершить через Харта сделку с какими-нибудь другими облигациями по завышенным комиссионным, или – выкупить часть нового размещения на вторичных торгах, уже по более высокой цене.

В общем, Харт создает такой ажиотаж, что бумаги даже самых завалящих компаний взлетают в первый же день вчетверо. Ну, а на второй день все мы по негласной договоренности с Хартом начинаем сливать эти бумаги мелким инвесторам. Впариваем их в четыре раза дороже номинала. А аналитики Харта накручивают им лапшу на уши, обещая, что они будут расти вчетверо каждый день. Не знаю, как можно этому поверить. Если уж верить такому, гораздо выгоднее вовсе не знать, что такое облигации.

Сливать облигации по цене в четыре раза дороже номинала. За такое наши боссы готовы платить бесконечно. Разумеется, все это ужасно аморально – то, чем мы занимаемся. Но состава преступления тут нет. Нет и доказательств. Наши договоры – в чистом виде джентльменские соглашения.

– Я тебя умоляю, – возражаю я. – Во-первых, все, что делает Харт, абсолютно законно. Сговор очень трудно доказать. Ну, а то, что аналитический отдел Эрика присваивает рейтинги резаной бумаге, – тем более не преступление. Всякий аналитик имеет право на ошибку. Во-вторых, у нас с Эриком Хартконнером нет никаких договоров. Все чисто, Мэк.

– Нет, нет, такие вещи невозможно делать безнаказанно, – возражает Мэк. – Рано или поздно Хартконнера возьмут за жопу. Он занимается не финансами, а недобросовестной рекламой всякого дерьма. Долги Vivedii, ведь это же чистый мусор.

– Финансы это или реклама, Мэк, – возражаю я, – но мы на этом неплохо зарабатываем. И хватит об этом. Ты еще скажи, как Ричард Гир в «Красотке»: «Мы ничего не строим, ничего не создаем…»

– Мы ничего не строим, – соглашается Мэк. – Ничего не создаем.

– И слава богу. Мне даже страшно себе представить, что бы я построил. Ты видел мой дом? Моя жена мнит себя дизайнером.

Ее идеал – домик куклы Барби. Поэтому у меня в гараже розовые двери.

– А жена Харта кем себя мнит? – говорит Мэк.

– Эта, с зелеными волосами и в перьях? По-моему, она мнит себя писательницей.

– И что, тебе нравится то, что она пишет? – спрашивает Мэк как-то странно.

– Я не читал. Ты же знаешь, что я читаю только Сенеку и Цицерона.

– Все жены кем-нибудь себя мнят. Хотел бы я найти женщину, которая мнила бы себя исключительно моей женщиной и больше никем. Но… нашим женщинам недостаточно быть просто женщинами. Они хотят вдобавок быть еще и немножко мужчинами…

Внизу проплывают города и леса. Мы летим очень высоко, но все видно, потому что солнце и никаких туч, а небо вверху ярко-синее.

– Жаль, что «Конкорды» больше не летают, – говорю я.

– Моя жена говорит, что я не понимаю ее личность. Прикинь, Джек? Личность… А все потому, что я с ней сплю. Такой человек, конечно, не может ничего понимать. Понимающий – этот тот, с кем она может потрындеть языком… Повыпендриваться. Показать себя мужчиной. Сделать вид, что у нее внизу не дырка, а конец…

Мэк немного нервничает в самолетах. Это все потому, что когда он летел через Атлантику впервые, он попал в бурю. Чемоданы скакали по салону, стюардессы рыдали, сбившись в ком.

С тех пор Мэк боится летать. И в самолетах ведет себя малость неадекватно.

Впрочем, что с него взять. Вот они, издержки раннего развития. Мэк – вундеркинд, ему всего двадцать три, а он уже седьмой год работает. Причем работа довольно-таки нервная. Сначала журналистом, потом брокером. Неудивительно, что по жизни Мэк – чистый псих.

Когда мы летели в Европу, он выписал маркером на спинке сиденья впереди имена семи звезд мирового баскетбола. Теперь мы летим обратно, и он распространяется о своей жене, а я вынужден слушать.

– А я считаю, что женская мужественность придает отношениям изюминку, – говорю. – Бои в грязи. Женские драки. Военная форма. Наручники. По-моему, это может быть сексуально. При определенных обстоятельствах.

– Да, когда именно секс и имеется в виду, – Мэк кладет голову на ладонь и прислоняется к иллюминатору. – Но не когда это взаправду.

– По-твоему, Кэнди Райс не сексуальна? А Мэгги Тэтчер, когда была премьером?

– Сексуальность – это еще не все, – говорит Мэк. – Они хищницы. Только и думают что о своей выгоде. Все нераскрытые преступления совершены женщинами. Это уж точно.

– Да ты женоненавистник, Мэк.

– Точно, Джек. Я – женоненавистник, – подчеркивает он первую часть слова. – Но я слишком поздно это понял.

Надо заставить его замолчать, прежде чем он дойдет до сенсационных разоблачений.

– Знаешь, Джек, какую телку я бы хотел? – говорит Мэк как бы в забытьи.

– Ты уверен, что я хочу об этом знать?

– Я хотел бы очень… очень красивую девушку. Девушку, которая не считала бы мои деньги. Которая любила бы наряды и путешествия и не лезла в мужские дела. Я бы ей все прощал… даже измены… если бы только она делала все естественно, а не с тайным умыслом. Я хотел бы женщину, которая не снисходила бы до того, чтобы со мной соревноваться, понимаешь, Джек?

– Понимаю.

Сегодня этот парень трахает мне мозги. А завтра он явится на работу и не будет помнить, что сегодня мне наплел. А я буду помнить. И мне будет стыдно. Мне, а не ему. Ловко?

– Однажды я встретил такую девушку, – говорит Мэк.

Час от часу не легче.

– Мы вместе учились, и она была моя ровесница. Но не вундеркинд, как я. Просто ее отец был богатым человеком, из Восточной Европы. И он отправил ее учиться в Англию, срочно отправил, потому что оставлять ее на родине было опасно. Ей было всего пятнадцать, но ее взяли, потому что у нее были хорошие баллы… и потому что отец очень просил… Понимаешь?

– Понимаю.

– Ее звали… – говорит Мэк и морщит лоб.

– Можешь не говорить.

– Она нормально училась, не старалась быть первой. Изучала финансы, как и я. Красавица. С медовым блестящим лаком на длинных распущенных волосах, с коричневой помадой, с махровыми ресницами, ногами от шеи, – колготки с искрой, – и на высоких каблуках. С ума сойти. Она любила нравиться, улыбаться. Такая легкая, счастливая. Она носила очень дорогую одежду, и так естественно, почти небрежно… настоящая принцесса… А говорила мало, и почти ничем не интересовалась… Все воспринимали ее как какой-то экзотический цветок… как что-то милое, безумно милое, возвышенное, хрупкое… Приятелей у нее было – море… А я был ее единственным другом. Ты мне веришь?

– Верю.

– Однажды я уговорил Манон справить Рождество всем вместе, у нее дома. Дом ее отца, большой и пустой, стал полигоном для наших затей. Парочки уединялись на третьем этаже. Одна из ножек бильярдного стола треснула. Мы разбили большую вазу и несколько картин.

– Прекрасное воспоминание, – говорю я.

Манон. Ее звали Манон.

– Я учился хорошо, но не отлично. Дело в том, что я все время работал. Зарабатывал на обучение. И делал карьеру. И на лекциях я появлялся не так уж часто. Правда, экзамены сдавал всегда хорошо.

– В Гарварде, – говорю, – подобный стиль обучения с некоторых пор называют «сыграть в Нидердорфера». В мою честь.

– Правда? – улыбается Мэк. – Ну, надо же! А еще я полгода участвовал в благотворительной программе для студентов, по два часа в день принимая заявки от неимущих, нуждающихся и женщин, подвергнувшихся насилию в семье… и все женщины для меня были… я…

Бедняга Мэк. Ему, кажется, совсем хреново. Зрачки у него расплющились на весь глаз.

– Но это неважно. Это даже совсем неважно. Мы постоянно общались. Я все время говорил ей о своей любви. Но не словами, а иначе. Каждый раз, как я хотел сказать ей что-нибудь приятное, я пользовался какой-нибудь конкретной вещью для выражения своих чувств… Я все время дарил ей подарки. Она была очень богата, а я нет, но ничьим подаркам она так не радовалась, как моим…

Под нами начинаются облака: витые штопором башни, мягкие постели с просинью, обкусанные огрызки, бесконечные долины. Ветер медленно задувает солнце еще до того, как оно погрузится в черный холодный океан.

– А потом она пропала, – говорит Мэк и закрывает глаза.

– Послушай, Мэк, – говорю я. – Не обижайся, но я дам тебе маленький совет. Мой брат тоже боится летать. Так он просто берет, высыпает в рот горсть таблеток, и – ту-дууу! – храпит до самого Нью-Йорка. Почему бы тебе не действовать так же? Поверь, тебе будет гораздо легче.

– А потом она пропала, – говорит Мэк, – просто куда-то исчезла, когда мы закончили учебу. Я искал ее, но так и не нашел. Постепенно я стал думать о ней как о сказочной принцессе. Такое нежное и трепетное чувство. Не будем его как-то называть. Мне стало казаться, что она существует только в моем воображении. Что, если бы не моя любовь к ней, ее бы просто не существовало. Понимаешь?

– Понимаю, – говорю я. – Как не понять.

ГЛАВА 2