Авантюристы Крючкова Ольга

Глава 1

В городском доме помещика Петра Анисимовича Горюнова царила суета и беспорядок, причиной сего было приближение французской армии к Смоленску. Прислуга срочным порядком упаковывала ценные вещи, супруга Петра Анисимовича, Глафира Сергеевна, дама пышная и решительная во всех отношениях, сотрясала воздух и так весь пропитанный пылью от множества вещей, своим зычным голосом:

– Анфиска! Дашка! Поторопитесь! Уже слышна орудийная канонада! Чего доброго француз застанет нас прямо в доме со всем добром – вот уж будет чем потешиться неприятелю!

Девки переглянулись: попадать в руки ужасным французам им вовсе не хотелось, и они пуще прежнего начали упаковывать барские платья.

Петр Анисимович не поддавался всеобщей суете и панике, он ходил по дому, молча, созерцая удручающую картину: картины сняты и завернуты, персидские ковры скатаны в рулоны, посуда упакована, одежда вынута из шкафов и дожидается, когда наконец ей займутся неповоротливые Анфиска и Дашка. Слова хозяйки возымели на девок необыкновенное действие, и они с перепугу, упирая сопли и слезы рукавами ситцевых рубах, а то и вовсе подолом цветастых сарафанов, начали поторапливаться.

– Петр Анисимович! Душа моя! – проревела Глафира Сергеевна. – Прикажи, голубчик, мужикам загружать ковры, картины и посуду.

Барин еще раз посмотрел на перевернутый в суматохе дом, понимая, что может вернуться на одни лишь обугленные головешки, и распорядился:

– Трофим! Загружай!

Управляющий тотчас привел мужиков, также томимых страхом и сомнениями.

– Барин… – начал один из них, – дозвольте спросить вас.

Петр Анисимович удивился: о чем вообще можно спрашивать в такой момент?

– Ну что тебе?

– А что ежели энтот хранцуз, лихоманка его подери, дом сожжет? Али догонит нас с добром-то: чаго делать станем?

Горюнов задумался: подобные мысли не давали покоя уже второй день.

– Ничего, надо надеяться на лучшее и на нашу армию. Авось с Божьей помощью все и образуется.

Мужики переглянулись: ну да, они и забыли, что в России все решает Его Величество «Авось»!

– Лизавета! – позвала Глафира Сергеевна прислугу. – Ну что ты спишь прямо на ходу? Ты постельное белье упаковала, как я велела?

– Да барыня, все как сказано…

Лизавета указала на сундук, доверху нагруженный бельем из отменного фламандского полотна.

– Хорошо…

– Барыня… – начала было Лизавета.

– Говори быстро, не тяни!

– Позвольте остаться, мать уж больно хворая. Не перенесет она дороги до вашего поместья в Горюново.

– Дело твое. Смотри не пожалей потом, – ответила барыня. – За домом приглядывай, раз уж остаешься.

– Слушаюсь, Глафира Сергеевна.

В гостиную вошли двое мужиков, они подхватили за боковые кованые ручки сундук с бельем и потащили грузить в телегу.

Маленький Виктор, сын Горюновых, которого Глафира Сергеевна до начала военных действий называла не иначе как на французский манер, произнося с ударением на последний слог, носился по дому, размахивая деревянной саблей и крича:

– Подайте мне сюда Наполеона, я выпущу ему кишки!

– Перестань носиться! – одернула его мать. – Пятнадцатый год уже, а ты все в игрушки играешь. Лучше помоги отцу.

Виктор остановился, огорчившись, что его развлечение прервали столь грубым образом, и неохотно поплелся прочь из гостиной в надежде, что не встретит отца.

Лизавета незаметно вынырнула из господского дома, впрочем, на нее все равно никто бы не обратил внимания, неожиданно ее окликнули:

– Лиза!

Она обернулась, навстречу шел Фрол, кучер помещика Сазонова, который давно приятельствовал с Петром Анисимовичем Горюновым.

– Фролушка! – девушка бросилась к своему возлюбленному. – Господи, что теперь будет-то? – она залилась слезами.

Кучер обнял свою пассию, попытавшись успокоить:

– Ничего, побьем хранцузов! Не сумневайся… – он привлек Лизу и поцеловал в губы. – Уезжаю я с барином и его семьей в Нижние Вешки, туда хранцузы, могет быть, не доберутся.

Девушка всхлипнула.

– Я остаюсь здесь…

– Как? – удивился Фрол. – Зачем?

– Мать совсем плохая, того гляди помрет. Кто ее похоронит, как не я? Прощай, Фролушка, свидимся ли еще? – Лиза снова заплакала. – Коли нет, знай – любый ты мне всегда был…

Кучер растрогался, прослезился и еще раз привлек к себе возлюбленную.

– Свидимся, не сумневайся…

Он отстранил от себя девушку и быстро ушел со двора. Та так и осталась стоять, не замечая ничего вокруг себя.

Лиза вошла в комнату, в ней царил полумрак, мать лежала на лавке, прикрытая меховым зимним салопом и, несмотря на это, ее трясло от лихорадки.

– Доченька… – простонала она. – Чаго такой крик стоит?

– Господа уезжают в поместье Горюново, что восточнее города, думают хранцузы туда не пойдут, – пояснила Лиза.

– И ты поезжай… Все равно умру, чаго тебе при мне делать-то…

– Матушка! – девушка упала на колени перед скромным ложем больной родительницы и залилась слезами. – Как вы без меня-то?

– Ничего… Поезжай… – настаивала мать.

Но Лиза твердо знала – она останется в доме, подле матери.

Когда французы заняли Смоленск, оставленный русскими войсками, и располагали ставку в доме помещика Горюнова, как одном из самых лучших в городе, Лиза стояла на коленях перед усопшей матерью. Молодой мужчина в сине-белом мундире вошел в темную комнату прислуги и, увидев молодую девушку, убитую горем, склонившуюся над умершей женщиной, повел себя благородно, распорядившись помочь несчастной русской с достойными похоронами. Сама же Лиза была определена на прежние свои обязанности: стирать, убирать в комнатах, занимаемых теперь главнокомандующим армии – Наполеоном Бонапартом и его штабом.

Очнувшись от горя, спустя несколько дней, Лиза наконец вернулась к действительности, увидев, что в городе и в доме – французы и она, как ни в чем ни бывало, выполняет свою прежнюю работу.

Когда она увидела человека, небольшого росла, крепкого на вид, даже можно сказать коренастого, с легким брюшком, виднеющимся из-под зеленого мундира, увешанного всевозможными орденами, она поняла, что незнакомец – и есть главный француз: как его там… Бонапарт. Отчего Лиза догадалась, сама не знала, видимо, интуитивно, а может, и оттого, что все вокруг него были слишком подобострастны.

Девушка подумала: «Толстый, маленький, невзрачный. Похож на управляющего помещика Сазонова, что проворовался два года назад и тот прогнал его с позором с глаз долой… Отчего этого Бонапарта все так боятся?»

С такими мыслями она стирала батистовые рубашки французских генералов, проявляя по привычке усердие, которое было замечено денщиком одного из важных особ, и тот в награду подарил девушке золотой луидор.

Лиза посмотрела на странную монетку, обратив внимание на то, что «главный француз» и тот профиль, что отображен на монете весьма схожи между собой: неужели сам Бонапарт? Она сунула ее в карман передника, поклонилась щедрому денщику, на всякий случай: как знать, вернется ли барин или нет, а тут вроде как пристроилась…

Тот же еще долго стоял, разглядывая полногрудую русскую девицу, явно наслаждаясь ее красотой и прелестями, видневшимися из расстегнувшийся ситцевой рубашки. В тот же вечер денщик пришел в маленькую комнатку Лизы, показывая всем своим видом, чего именно хочет от нее. Девушка уступила: что же ей оставалось делать – победителям достается все, и женщины побежденных в том числе. Француз даже в постели с русской крепостной девкой оставался французом, был страстен и даже галантен. Лиза была сражена наповал его отношением, постоянно сравнивая своего нового любовника с Фролом. Любила ли она Фрола? Пожалуй, что да. Но столько изменилось с тех пор… Казалось, Фрол был в другой жизни… А теперь вот рядом лежит француз, и весьма не дурен собой…

Через две недели Лиза встревожилась: положенные женские дни не начались. Не начались они и позже, девушка поняла, что беременна: но от кого? Мысли путались: «От Фрола… Уж сколь времени с ним жила – почти три месяца, а то и больше. А если от хранцуза… Нет, не может быть…» Но факт оставался фактом: отцовство пребывало под сомнением, хорошо хоть мать всегда доподлинно известна.

Французы, оставив гарнизон в Смоленске для поддержания порядка, двинулись дальше на Москву. Лиза не задумывалась над тем – французам ли стирать или русскому, своему барину, ее волновало другое – живот, который начал расти и стал весьма заметен. Она достала из сундука сарафан покойной матери и, примерив его, решила так в нем и остаться, по крайней мере пошире будет, скрывая пикантные подробности ее тела.

Генеральский денщик, подаривший ей золотой луидор, также последовал в Москву за своим господином, на этом скоротечный роман француза и русской крепостной девки закончился.

Лиза надеялась, что неприятеля все же побьют: вернется ее добрый хозяин, а за ним и Сазонов появится…. Что тогда она скажет своему ненаглядному Фролу? А то и скажет, мол, ребенок твой – не сомневайся… А, если не поверит: не может быть! Непременно поверит!

Время шло: живот рос, ребенок начал шевелиться и переворачиваться. В один прекрасный день Лиза проснулась, едва забрезжил летний рассвет, пропели первые петухи, их она слышала точно. В городе началась паника: французский гарнизон засуетился, она выглянула в оконце домика для прислуги и увидела, что те спешно покидают город. Затем на улице что-то загрохотало: то ли множество лошадей пронеслось, то ли орудия прокатили – Лиза так и не поняла.

Она почувствовала запах гари, и в маленькое оконце увидела, как поднялся столб дыма на соседней улице, затем еще один, и еще… Вдруг она заметила, что трое французов поджигают дом ее благодетеля, она опешила: что же будет? Что она скажет Петру Анисимовичу, когда тот вернется? – не сберегла, мол… А, что могла сделать-то: вон их сколько окаянных врагов, а она – всего лишь женщина, слабая и в тяжести.

Языки пламени обняли барский дом, вырываясь из окон, Лиза заплакала. Поднялся ветер, искры полетели на домик для прислуги, и крыша, покрытая дранкой, мгновенно занялась, женщина услышала, как наверху все трещит, в комнату повалил черный дым. Недолго думая, она, схватив кое-какие вещи, попавшиеся под руку, завязала их платком и бросилась прочь на улицу.

Кругом царила неразбериха, французы поджигали дома, тащили все то, что могли из них вытащить, и спешно отступали. Тут же Лиза увидела, как враги расстреливают троих мужиков, кажется Сазоновских. Она удивилась, отчего они не уехали с хозяином, видимо, тоже оставались приглядывать за брошенным хозяйством, и вот, на тебе – чем закончился этот пригляд.

Женщина с перепугу бросилась на задний двор, в земляной погреб, где обыкновенно хранились соленья и варенье. Удивительно, но он был цел, она разгребла прошлогоднюю сухую траву, нащупала дверное кольцо и, резко рванув его на себя, открыла небольшую дверь.

В погребе царил полумрак, свет пробивался лишь через специальные отдушины, устроенные для того, чтобы избежать затхлого запаха и плесени. Лиза тотчас, не размышляя, спустилась в свое убежище и затворила дверь.

Спустя мгновенье она услышала громкую французскую речь, что-то кричали, затем топот ног, и все разом стихло… Ей стало страшно: неужели весь город сгорел, и она осталась одна-одинешенька?

Лиза устала, почувствовав, что ее одолевает сон. Она развязала свои нехитрые пожитки, завернулась в большой цветастый платок и уснула. Снился Фрол, он улыбался, протягивая руки: «Лиза! Лизонька!» Но она убегала прочь от своего возлюбленного, сама не зная почему. Фрол настигал ее, крича прямо в ухо: «Ага! Блудница, ты еще и брюхата! Небось от хранцуза, одехолоном надушенного?!»

Лиза очнулась, ребенок зашевелился в ее чреве и, видимо, перевернулся. Она поплотнее закуталась в платок, и снова заснула, почувствовав во сне, как хочется есть.

Сколько времени прошло, Лиза не знала, голод подводил живот, но она, оглядевшись, обнаружила, что может не беспокоиться о хлебе насущном: запасов хватит минимум на месяц.

Женщина подошла к кадке с капустой, открыла крышку и зацепила горсть рукой: вполне съедобно, решила она, видимо, прошлогодний урожай. Рядом с капустой стол бочонок с огурцами, далее с мочеными яблоками и замыкал ряд – с грибами. Лиза открыла каждый из них, сняв пробу.

Глава 2

Лиза провела в подвале примерно несколько дней, и когда она вышла из своего тайного убежища, вовсю светило яркое солнце. Над городом стоял смрад от пожарищ. Она направилась к барскому дому, обнаружив на его месте лишь обугленные бревна и почерневшие кирпичные стены. Она взглянула на всю эту безрадостную картину и заплакала. Поодаль, за изгородью лежали расстрелянные Сазоновские мужики, Лиза побоялась подходить, все равно она не сможет похоронить их в таком-то положении.

Она прошлась вокруг дома, в одном из разбитых окон увидев кухарку, часть ее лица обгорелa, как и правая сторона тела, – картина была ужасающей.

Лиза почувствовала тошноту и, не успев отойти к вытоптанным кустам, как ее вырвало, голова закружилась, ноги подкосились, сознание уплывало в неизвестность.

– Гляди-ка, наша Лизка! – прокричал дворовый мужик. – Петр Анисимович, батюшка! Так она, точно – она!

Горюнов обошел пепелище своего дома, предусмотрительно оставив жену и сына в поместье, сам же, когда дошла весть о том, что неприятель оставил город, решил проведать родовое имущество. И вот что он застал – полный разор.

– Тимофей, посмотри, жива ли она, бедняжка, – распорядился барин.

– Кажись, жива. Чаго, девка, напугалась сердечная? – участливо спросил управляющий.

Лиза уже очнулась, увидев перед собой лицо Тимофея, она решила, что умерла и это видение…

– Лизка, очнись! Я это – Тимофей! Барин-то вернулся…

Женщина попыталась присесть, затем огляделась: действительно, управляющий, а вон и барин – отец родной, стоит.

– Чаго с ней делать-то? – поинтересовался Тимофей.

– С девкой? Да в поместье ее надобно отправить. Она и так натерпелась, – сказал барин. – А дом надобно заново строить, покупать лес, плотников нанимать: станет в копеечку.

Вскоре Лиза прибыла в Горюново. Глафира Сергеевна встретила свою крепостную, словно родную.

– Ах, бедняжка! Как только ты там уцелела-то. Мы такого здесь про французов наслушались. Отправляйся в девичью, я же распоряжусь тебя помыть и выдать новую одежду, эта уж больно грязна.

– Благодарствуйте, барыня… – пролепетала Лиза.

– Ну, ладно уж, иди милая…

Женщина пребывала словно в тумане, когда ее мыли такие же крепостные девки, как и она, причитывая, мол, выпали на ее долю страдания и мучения, особенно увидев округлившийся живот несчастной. Старшая, поставленная над девками, для соблюдения приличий и порядка, сразу же направилась к барыне и, поклонившись, сообщила, что Лиза в тяжести, судя по всему, пребывает месяце на четвертом, не меньше.

Глафира Сергеевна опешила, но быстро взяла себя в руки:

– Дело молодое. Наверняка, она еще согрешила до взятия Смоленска. Надо бы с ней потолковать по-матерински. Зови ко мне.

Лиза, обряженная в новую голубую ситцевую рубашку и поплиновый цветастый сарафан, явилась перед строгим взором барыни.

– Лиза, скажи мне всю правду. С кем была ты из наших дворовых мужиков. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Женщина кивнула.

– Ни с кем.

Глафира Сергеевна вскинула брови от удивления:

– Помилуй, но ты же в тяжести!

– Точно так, барыня. Но не от наших, от Сазоновского.

Хозяйка еще более удивилась:

– Право за вами молодыми не уследишь! И от кого же?

– От кучера Фрола, – призналась Лиза.

– Ах, вот оно что-о-о, – протянула Глафира Сергеевна. – Не мудрено, помещик Сазонов приятельствует с Петром Анисимовичем. Вы не раз виделись и… – она не стала заканчивать свою мысль. – Ничего, я напишу Сазонову в Нижние Вешки, думаю, он не будет против. Правда, придется отдать тебя, да ну, ладно, сговоримся. Иди и ни о чем не беспокойся, без мужа не останешься.

Сердобольная Глафира Сергеевна отписала письмо лично Сазонову, поведав ему историю своей крепостной. Сазонов тотчас, по прочтении письма, вызвал к себе Фрола и велел сознаться, имел ли он плотскую связь с Лизаветой, что из барского дома Горюновых. Тот скрывать не стал, отпираться не было смысла:

– Было дело, барин, любились, покуда хранцуз Смоленск не пожeг.

– Так, так, стало быть, не сознаешься, что девку испортил.

– Как испортил? В каком енто смысле? – не понял Фрол.

– Да в таком, что Лизавета сия, в тяжести, месяце на четвертом, как пишет Глафира Сергеевна.

– Я…я… – мямлил кучер. – А может, это дите – не мое! Вот! Она там сколь времени без меня, почитай, три месяца. И чаго там было, в доме Горюновых хранцузы стояли – было дело, так кто ж знает – кто ей заделал…

Сазонов с осуждением смотрел на своего кучера:

– Ну и мерзавец ты, Фрол. Выпороть бы тебя солеными розгами. Петр Анисимович мне давний друг и что я ему скажу: мои, дескать, мужики брюхатят ваших девок – так ради забавы, а потом, мол, французы виноваты.

– Лучше розги! Меня ж потом весь город засмеет! Не хочу я на ней жениться!

Сазонов усмехнулся:

– А я вот велю тебе, и женишься.

Фрол упал на колени перед барином:

– Помилуй, отец родной, – он перекрестился и лбом ударился прямо в деревянный пол, – за что позор мне такой?! Да и вам в доме на кой сплетни?

Сазонов задумался: а действительно – на кой? Подумаешь девку обрюхатели небось, не без ее же ведома и желания.

– Ладно, отпишу Глафире Сергеевне, что, мол, ты женился месяц назад на моей дворовой девке.

– Батюшка, на любой женюсь, на которую укажешь…

Глафира Сергеевна прочла письмо помещика Сазонова и пришла в неописуемое возмущение, тотчас велев явить перед своими ясными очами Лизавету. Та вошла в покои барыни, переваливаясь как утка, живот за последнюю неделю вырос еще больше.

Хозяйка взглянула на свою крепостную, потрясая письмом:

– Фрол твой женился по распоряжению барина на некой дворовой девке. Так что Лизавета…

Женщина все поняла и залилась слезами:

– Стало быть, байстрюка[1] на свет Божий рожу-у-у, – протянула она, утирая сопли рукавом рубахи.

После разговора с барыней Лизавета стала задумчивой и молчаливой. Дворовые же девки постоянно донимали ее подковырками и вопросами, всем было до смерти интересно: кто же отец?

Наконец в одно прекрасное время несчастная не выдержала и выдала такое, что у девок, занимавшихся шитьем в горнице, округлились глаза. На очередную подковырку, исходящую от гадостной Анфиски, Лизавета нагло заявила:

– А чаго тебе до отца-то. Чай ты ему за ненадобностью с таким-то вороньем носом да кривыми ногами. Я вчерась видала твои коромысла в бане-то. Полюбовник-то мой, французский, на прощанье подарил мне золотую монету, во смотрите, – она извлекла луидор из кармана сарафана и протянула на ладошке всем на обозрение.

Девки замерли. Старшая крепостная вообще лишилась дара речи и непроизвольно потянулась за французским подарком. Взяв его, она внимательно разглядывала монету и наконец спросила:

– Лизка, а кто на ней, на монетке-то? Чаго за барин такой важный?

– Так он самый и есть – император ихний французский, Бонапартом зовется. Я ему рубашки батистовые стирала да в покоях прибиралась, вот и согрешили… Такой мужик видный: как устоишь супротив него?

Девки разом охнули: Лизка ждет ребенка от самого Бонапарта!

Та же и глазом не повела, посмеиваясь про себя над глупыми дурными бабами. Вскоре об этом разговоре узнала Глафира Сергеевна, она окончательно растерялась:

– Этого только не хватало! Теперь весь Смоленск узнает, что в моем доме живет ребенок Наполеона! Господи, что будет с Петром Анисимовичем, его же удар хватит…

Глафира Сергеевна отписала мужу письмо в Смоленск, где тот все еще занимался строительством дома. Удар барина не хватил, но новость сия вызвала бурную реакцию. Он не отрицал подобную возможность, в городе было известно всем, что в его доме располагался штаб французов и останавливался сам Наполеон Бонапарт. Петр Анисимович, как истинный патриот, велел жене избавиться от младенца, скажем, утопить или еще чего… Она же возмутилась и в очередном письме укорила мужа за неоправданную жестокость, ведь Лизавета ни в чем не виновата, а согрешила она против своего желания, мол, заставили ее или взяли силой, поди известно о жестокостях неприятеля, наслышаны уже.

Петр Анисимович смягчился, решив, что пусть живет наполеоновское семя в его доме, будет о чем с гостями посудачить.

Постепенно все начали верить в россказни о Бонапарте, уверовала даже сама Лизавета. В положенный срок у нее родилась дочь, которую нарекли Евдокией. Окружающие приглядывались к ней, особенно Петр Анисимович Горюнов, который специально нашел портрет Бонапарта и в итоге решил, что девочка как две капли воды на него похожа.

Прошли годы. Дочь Елизаветы, Евдокия, вышла замуж и нарожала детей. Машенька была младшей дочерью Евдокии, мать родила девочку поздно, почти в сорок лет. Девочка была хороша собой и умна не по годам.

Сын Петра Анисимовича Горюнова, Виктор, мужчина уже в почтенных летах, знал о присказке про Наполеона и не сомневался в ее правдоподобности. Жена его была бездетна и благоволила к маленькой Машеньке, взяла ее в дом, обучала грамоте и всяким светским премудростям. Словом, девочка стала ее воспитанницей.

Когда Машеньке исполнилось девять, добрая барыня умерла от лихорадки. Девочка очень тосковала по своей благодетельнице. От родной матери она уже отвыкла, да и приноровилась к благородному образу жизни, вовсе не горя желанием прясть и шить с дворовыми девками.

Виктор Петрович Горюнов женился второй раз, несмотря на то, что ему уже давно перевалило за пятьдесят. Но он был богат, а жена – достаточно молода, вдобавок бесприданница, ей недавно исполнилось двадцать пять лет – по тем временам перестарок. Молодая жена была из обедневшего дворянского рода, и выгодное замужество фактически спасало ее разорившуюся семью от позора бедности.

Новая хозяйка не питала никаких чувств к воспитаннице покойной барыни, про нее забыли и более не уделяли должного внимания. Первое время девочка была предоставлена сама себе, но молодую хозяйку не устраивало такое положение вещей: крепостная должна работать на благо дома и своих хозяев. И Машеньку отправили к белошвейкам, так как покойная барыня научила ее хорошо вышивать. Девочка вела себя смирно, расшивая барское постельное белье вензелями, цветами и райскими птицами, но прекрасно помнила, что она – наполеоновское семя. За работой время прошло быстро – Маше исполнилось восемнадцать.

У четы Горюновых родился сын, к тому времени ему исполнилось четыре года, и молодая барыня решила нанять воспитателя, причем непременно француза.

Глава 3

Сергей Шеффер был потомком одного из драгун самого императора Наполеона, осевшего в России после войны. Дед его был тяжело ранен при отступлении и попал в плен. Судьба свела его с молодой, очаровательной русской мещанкой, бездетной вдовой. Бравый драгун, не раздумывая, сделал ей предложение на ядреной смеси двух языков, русских словечек он уже успел нахвататься вполне, и, к своему удивлению, понял, что оно принято как нельзя более благосклонно. Дама его сердца имела приличный домик недалеко от Смоленска, почти не пострадавший от военных действий.

Драгун же умел не только шашкой махать, а был прекрасно осведомлен в торговом деле и отлично разбирался в винах. Недолго думая сей новоиспеченный мещанин Шеффер открыл небольшой магазинчик, где продавал вина, поставляемые с юга России. Его французское происхождение никого не смущало, и вскоре он окончательно обжился в Смоленской губернии и вполне сносно, слегка грассируя на «р», говорил по-русски. Вскоре родился его первенец.

Мальчик рос в любви и достатке. Но после тринадцати лет начал проявлять опасное качество для мужчины: сентиментальность и склонность к романтизму. Их еще в большей степени унаследовал Сергей, стало быть, внук славного французского драгуна.

Почти в каждой соседской мещанке юноша видел прекрасную даму с таинственной судьбой, и однажды, пытаясь проникнуть в тайну одной из них, оконфузился, до смерти напугав молодую особу.

Шеффер-старший решил: хватит валять дурака, да бегать за смазливыми мещанками, и так весь пригород судачит о сыне француза: успел уже ославиться как ловелас, пора заняться семейным делом и помогать отцу зарабатывать деньги.

Сергей неохотно занялся ремеслом отца и деда, его тяготили обязанности, вереницы бутылок в подвале, назойливые поставщики, требующие погашения задолженностей по векселям… Хотелось романтики, но он молчал и подавлял в себе эту склонность, занимаясь торговлей.

Однажды Сергей случайно подслушал историю, – судачили две пожилые мещанки, – мол, в Смоленске, в доме помещика Горюнова, живет внучка Бонапарта. Она как две капли воды похожа на него, никаких сомнений – его семя.

Другой бы молодой человек не придал бы сплетне ни малейшего значения, но не Сергей. Он живо заинтересовался услышанным и обратился к матери:

– Матушка, а не слышали вы о некой девушке, якобы внучке самого Наполеона?

– Да кто ж про нее в Смоленске не слышал?! Это ж Машка, служит у Горюновых в доме. Мать была ее крепостной, а дочь теперь в белошвейках, говорят, ремесло свое освоила отменно. Так вот бабка ее, не помню имени, во время войны прислуживала в штабе французов, что располагался в доме этих самых господ. А потом еще золотую монету всем показывала, якобы сам Бонапарт подарил в награду за любовь и ласку.

Сергей живо заинтересовался: вот она долгожданная тайна. Он направился в библиотеку отца и отыскал книгу французского автора с портретом Наполеона Бонапарта на первой странице. Дождавшись, когда отец отправиться к поставщикам своего товара, он надел свой лучший костюм и, прихватив некоторую сумму, по тем временам не малую, пятьсот рублей, направился в Смоленск на поиски таинственного дома Горюновых, где проживает такая удивительная барышня, будоражащая его богатое воображение.

Сергей стоял перед домом Горюновых, обдумывая предлог, позволивший бы ему войти. Неожиданно за воротами показался привратник в зеленой ливрее:

– Вы, сударь, видимо, гувернер-француз, что наняла хозяйка третьего дня?

«Вот она удача, сама идет в руки», – подумал Сергей и подтвердил:

– Да, я – Серж Шеффер, воспитатель.

– Прошу, сударь, Елена Леонидовна примет вас тотчас же. Она ожидала вас вчера, но вы не приехали, – тараторил привратник.

– Да, знаете ли, смоленские дороги…

– Да, да, сударь, русские дороги сгубят кого угодно, даже Наполеона в свое время.

Сергей слышал об этом, что де не русская армия одолела Наполеона, а морозы, ужасные дороги и русский господин «Авось».

Елена Леонидовна была женщиной средних лет, но молодилась, применяя различные косметические ухищрения, ставшие все более популярными после 1812 года. Сама того не желая, держава-победительница приняла в свои объятия массу французов, так и не вернувшихся на Родину, – и, надо сказать, чувствовали они себя здесь прекрасно и пользовались особым расположением юных барышень, – мало того, после войны стал все более популярен французский стиль одежды, духи, одеколоны и различная женская косметика. Так, румянами и французской помадой пользовались все уважающие себя юные барышни и зрелые дамы, несмотря на внушительные цены сих непритязательных удовольствий.

Елена Леонидовна расплылась в улыбке: гувернер был молод, не более двадцати лет, строен, высок и в довершении всего – красив. Его каштановые волосы достигали плеч в соответствии с последней французской модой, чуть подвиваясь на концах, что придавало молодому человеку вид некоего придворного пажа, правда, несколько перезревшего по возрасту. Его серые глаза излучали доброту и благородство, Елена Леонидовна залюбовалась гувернером, и ее прекрасную головку посетили отнюдь не богобоязненные мысли, полные верности супружескому долгу.

– Отчего вы не прибыли вчера, господин… Э-э…

– Серж Шеффер, мадам, – француз галантно поклонился.

– О, да! Серж! Прекрасное имя. Я – Елена Леонидовна Горюнова, хозяйка и мать Митеньки, которым вы будите заниматься. Виктор Петрович же постоянно хворает в последнее время, и все финансовые вопросы буду решать я.

– О, мадам! Дети – мое призвание, – вымолвил самозванец и пришел в ужас от сказанного: в действительности он понятия не имел что же вообще можно делать с детьми, разве, что сечь розгами за непослушание. – Деньги не имеют значения.

Хозяйка рассмеялась:

– Право же, вы – первый человек за всю мою жизнь, не проявляющий интерес к своему будущему жалованью. Но я все же скажу: оно составит пятьдесят рублей в месяц.

От таких денег у новоиспеченного Сержа засосало под ложечкой. Он быстро подумал, сколько бутылок вина надо продать, чтобы заработать такую чистую прибыль: получилось почти две недели. «Что ж, недурно для начала», – решил без пяти минут гувернер.

Серж вошел в детскую вслед за хозяйкой: маленький Митя сидел верхом на деревянной лошадке-качалке, размахивая деревянной саблей.

– Впелед, впелед! – кричал он, не выговаривая букву «р».

– О, мой бравый, генерал, – обратилась к нему матушка, – хочу познакомить тебя с Сержем, который будет твоим воспитателем и гувернером.

Митя отбросил саблю, слез с лошадки и подошел к незнакомцу:

– Фланцуз? – поинтересовался малыш.

– Он самый.

– Мама говолила, что вы – фланцуз… Ладно, буду учиться, так и быть. Можно я покажу Селжу наш дом? – поинтересовался Митя.

– Конечно, думаю, ты прекрасно справишься, – снисходительно позволила Елена Леонидовна.

– Тогда пошли, – Митя взял Сержа за руку, тот поклонился хозяйке. Она понимающе улыбнулась. Гувернер заметил в ее улыбке нечто большее, чем отношение хозяйки к наемному служащему… Поняв это, он испугался: не успел приступить к своим обязанностям, – кстати, даже и не знал, в чем именно они заключаются, – и уже – женщина, причем весьма привлекательная.

Дом Горюновых был добротным, просторным и рационально спланированным. После 1812 года, когда Горюнов-старший застал на месте своего родного жилища лишь обгоревшие стены и пепел от деревянных перекрытий, второй дом распорядился построить из кирпича, используя старинную монастырскую кладку[2], что было весьма дорого, но простояло бы не одну сотню лет. Им руководило не только чувство обеспечить себя и свою семью надежным жильем, способным выдержать любые непредвиденные обстоятельства, но и построить так, чтобы внуки и правнуки вспомнили добрым словом.

Петра Анисимович своего добился: первым дом по достоинству оценил сын, теперь же внук с гордостью показывал барские хоромы своему гувернеру.

Они миновали гостиную, просторную, светлую и, можно сказать, даже огромную, с овальным столом посередине, способным вместить десятка три-четыре гостей. Затем в раскрытые распашные двери Серж заметил бальный зал: дорогой паркет, выложенный причудливым образом, блестел от свежей мастики. Колонны по последней моде были увиты декоративными французскими гирляндами из цветов, балкон для оркестра, задрапированный изысканным шелковым пологом ярко-желтого цвета, придавал помещению больше света и пространства.

Серж сразу же понял: господин Горюнов весьма состоятельный человек, не только по меркам провинциального Смоленска, но и по столичным представлениям.

Спальни были расположены на втором этаже, откуда гувернер и его юный проводник начали свою экскурсию: супруги давно спали раздельно, почти сразу же после рождения Мити. Елена Леонидовна, как женщина сравнительно молодая и вполне здоровая, тяготилась присутствием мужа в одной постели, ослабевшего к тому времени здоровьем, и она тактично предложила сделать еще одну – для себя. Виктор Петрович не возражал, он чувствовал, что как мужчина уже стал слаб, а жена его – кровь с молоком. Первое время он ревновал, но старался не подавать вида: что подумают люди? Да и потом, ради Митеньки, своего любимого сына и единственного наследника, он решил не обращать внимания на любовные похождения своей супруги. Та же, как умная женщина, старалась соблюдать все нормы приличия, и вскоре Виктор Петрович окончательно смирился, а идею о французе-гувернере, вообще поддержал, – по крайней мере жена будет развлекаться дома. Ну что поделать: се ля ви![3]

Глава 4

Наконец Митя показал гувернеру в доме все, или почти все. Тот несколько схитрил:

– Митя, а где же ваши белошвейки?

– А там, в дволовой голнице, сидят и шьют. Хотите посмотлеть?

– Конечно.

– Ну, пошли, – подопечный Сержа с важным видом развернулся в противоположную сторону и направился по длинному коридору, видимо, ведущему к белошвейкам.

Малыш встал перед дверью:

– Отклывай!

Серж слегка толкнул дверь, с виду весьма тяжелую, она скрипнула, легко подалась и открылась. Перед взором француза предстало большое просторное светлое помещение, действительно напоминающее горницу или светелку, где сидели пять молодых девушек, причем одна краше другой, и шили каждая за своим небольшим столиком.

Одна из девушек подняла голову, обратив внимание на вошедшего молодого человека. Тот же залюбовался белошвейкой, она была хороша: темные волосы цвета воронова крыла были заплетены в косу, которая обвита вокруг головы, дабы не мешать при работе; карие глаза миндалевидной формы выражали ум и нечто такое, чего сразу и не понять, скорее внешность девушки напоминала итальянку или корсиканку…

При мысли об итальянке или корсиканке у Сержа перехватило дыхание: «Она, Мария – внучка Бонапарта. Конечно же – похожа на корсиканку!» Душа молодого человека, склонного к романтизму, переполнилась чувствами, краска прилила к щекам, и он, понимая, что краснеет, быстро покинул помещение. Митя побежал за ним вслед.

Белошвейки захихикали, так и не отрываясь от своей работы. Мария же не поддержала их, а напротив, задумалась: «Уж не тот ли это гувернер, которого все ждали вчера? Красив…»

Действительно же гувернер, которого Елена Леонидовна выписала из Москвы, человек вспыльчивый, также потомок осевшего вояки наполеоновской армии, имел неосторожность повздорить по дороге с неким поручиком, коим был ранен на дуэли, и пребывал в захолустной больнице города Ярцево, без денег, один-одинешенек, да еще и с простреленным правым плечом.

В доме Горюновых об этом прискорбном обстоятельстве ничего не ведали, и, разумеется, приняли прибывшего Сергея Шеффера, теперь уже Сержа, за того самого француза-гувернера, даже не спросив у него рекомендательного письма.