Бестолковые рассказы о бестолковости Ненадович Дмитрий

Краткое вступление

Почему все-таки краткое? Зачем здесь, так вот прямо сразу и в галоп? Зачем нужны вот такие, вот прямо с начала с самого такие вот резкие в бескомпромиссности своей и ненужные никому оговорки? Какая-то сразу категоричная такая детализация? Наверное, все таки, это для чего-то необходимо. Да, да, и видимо это все потому, что рассказы эти о профессиональных военных и для профессиональных военных, к тому же, написаны они бывшим профессиональным военным, а бывших, как известно, не бывает. Значит, написана книжонка эта вовсе даже никаким совсем и не писателем. Военный же, он же ведь не может быть писателем по определению. В лучшем случае он, конечно же, может попробовать свои псевдотворческие силы в самом лживом направлении в псевдолитературе и стать мемуаристом. Посиживающим, эдак, покряхтывая и попукивая у весело потрескивающего камина, и что-нибудь там, во врожденной неграмотности своей черкающим на выцветшей от времени и когда-то принадлежавшей казне, бумаге. Или же, что для него было бы гораздо комфортнее, несвязно изрекающим что-нибудь, усиленно строчащему в углу корыстному и насквозь продажному журналюге: «А вот помню в таком-то годе, после героического форсирования речки Переплюйки (это, что близ овеянного боевыми победами славного города Безнадежнинска), повстречался я, как-то, с великим нашим поэтом Пушкиным. Да, да, если не ошибаюсь, кажется Александром Сергеевичем его звали. Давно, знаете ли это все было… Приятный, знаете ли, во всех отношениях мужичок был… Только уж больно на эфиопа чем-то смахивал. Кудрявый уж больно был. А так, когда матерком по самодержавию пройдется… А после шнапсу ещё и врагов земли русской по-своему, по высоколитературному помянет… В общем, по-простому так со всеми поговорит. По нашенскому, знатчица, то вроде бы и ничего… Чувствуется, что наш этот вроде бы, это эфиоп… А уж как возьмется стишки свои читать…».

Но подобного рода мемуары – это удел лиц когда-то уж очень высоконачальствующих. Здесь же, в этой книжонке, случай несколько другой – ни мерцающего инфракрасным излучением камина, ни скурвившихся на деньгах в порочной алчности своей журналюг с университетским филологическим образованием. Тут все, как говорится, сам, все своими обуглившимися от тяжкого труда руками. И без отрыва от основного, так сказать, бездушно-капиталистического производства. В свободное, если так можно выразиться, от этого сумасшедшего в своем прагматизме производства время. И, что самое главное, все это при полном отсутствии сознания, должного излученно струиться из места, где в момент рождения располагалась голова. А рожденье-то ведь оно давно было-то. Хотя помнится еще хорошо. Вот момент зачатья – это уже смутно. А рождение… Ну, как же… Это как будто вчера все было. А на самом деле уже достаточно давно. И теперь, конечно, откуда ж теперь взяться этому самому излучению. Откуда теперь чему-нибудь струиться? Научно доказано: кость не излучает. Ни в каком участке частотного спектра. Поэтому и говорят часто военные хитрящим по какому-либо поводу гражданам: «Я человек прямой, у меня этих ваших извилин, нет». И правда ведь нет. Даже той, которая должна остаться от фуражки. Рассосалась со временем. Что теперь можно поделать? Ничего теперь уже не поможет. А все потому, что сами виноваты. Раньше не расставались с фуражкой этой круглосуточно и всё было нормально – хоть одна извилина, но точно была… А теперь все более менее внешне осмысленные поступки, только на фоне периферийной нервной системы. Все теперь только на уровне давно искривленного в сколиозе позвоночника. И потому здесь, в рассказиках этих, все только по-честному – обезличенные мемуары-быль в форме абсолютно достоверных анекдотов. А больше ничего и не могло родиться из под бездарных клавиш этой поганой, опостылевшей давно клавиатуры. И клавиатура ещё вдобавок китайская, не говоря уже о полуобморочном рабочем состоянии самого автора. Но суть вовсе не в этом. (Всё время ведь одёргивают: хватит трепаться, где же тут суть? А там, где прихватит, там же обычно и «ссуть»!) Но, если серьезно, суть как раз в том, что военные, они очень ведь не любят всякой заковыристости и никому ненужной сложности, потому как любили они всегда и любят до сих пор простые такие анекдоты (а чтобы не думать лишний раз, не напрягать позвоночник вопросом: когда же можно, наконец, начинать смеяться? И, чтобы внезапно вырвавшийся смешок не выглядел неуклюжей бестактностью). Надо отметить, что все без исключения военные очень даже хорошо эти анекдоты всегда понимают. А уж когда слушают они, анекдоты эти незамысловатые, то всегда весело так, заливисто, и чистосердечно смеются. А в цирке – нет, почему-то давно уже военные в цирке не смеются. Как-то там они озабочено и сосредоточено так, по-особому просто хмурятся и ёжатся. Видимо что-то вспоминают они. До боли знакомое и повседневное. Ну а уж, когда заслышат военные свои любимые анекдоты – просто хлебом можно не кормить их достаточно долгое время. А зачем? Давно известно, что излишнее потребление хлеба приводит к нездоровой полноте. Военным же всякое нездоровье претит. Им ведь, случись что, Родину ведь как-то защищать надо. А поэтому, можно в очередной раз на них, на незадачливых военных-то на этих, в смысле на непонятном их веселье и нездоровом их оптимизме взять и здорово так, по-рыночному истинно, и попросту сэкономить. Рассказать, например, какой-нибудь, дежурный анекдот целому строю военных и трава не расти. Пусть себе до поры до времени повеселятся. Лишь бы казне нашей многострадальной было хоть небольшое облегчение… Хоть на один несъеденный в ходе военного веселья кусочек. Глядишь и олигархам нашим от этой экономии кой-чего обломилось бы из дырявого в профицитности своей государственного нашего бюджета. Ну, хотя бы на заточку зубца якоря для очередной океанской яхты перепало бы им сердешным. А то еще унесет их неумолимая океанская волна куда-нибудь не туда. Ищи потом этих беззаветных альтруистов, меценатов и спонсоров. Без них ведь нынче нельзя никак. Без военных, без них в мирное-то время вполне ведь можно обойтись. На хрена они, военные эти, когда кругом всегда мирно созидающие что-то вероятные друзья? Это раньше были вероятные противники, а сейчас все сплошь вероятные друзья. Друзья, строящие у наших границ базы отдыха для своих уставших на гремящих где-то вдалеке войнах миротворцев и всегда готовые помочь сбросить излишнее давление в нашей экспортной газовой трубе. А как же? С давлением шутки плохи. Может ведь, в конце-концов, и рвануть. Если вовремя не стравливать… Друзья, конечно же, гораздо лучше всегда познаются в беде, но лучше бы беды никогда не было. Друзья это понимают. Понимают и стараются изо всех сил. Чтобы без бед все происходило и, с давлением всегда было всё в порядке. А поэтому-то без военных вполне можно сейчас обойтись, а вот без спонсоров и меценатов – ни в коем случае. Пропадем мы без них все зазря. Бездарно передохнем. И ничего ведь в этой ситуации не поделаешь. Словом незачем сейчас помогать военным – бюджет надо экономить.

Сразу хочется предупредить о том, что в рассказах этих содержатся существенные отклонения от норм и правил великого и могучего нашего языка. А по другому-то ведь никак и нельзя, иначе невозможно описать весь колорит той сказочной атмосферы, которой дышат военные. Кроме того, в рассказах содержится очень много оговорок и уточнений. Военным им ведь всегда нужна определенность, краткость и точность, и всё непонятное для них надо тут же отдельно оговорить, и то, и другое, и, затем, всё вместе и сразу. Вот написал: «Краткое предисловие» – значит пора закругляться. Краткое, так, краткое. Затянул что-нибудь – и всё, читать не будут, даже предисловие никогда не прочтут. Даже за большие деньги. Не поступятся ни за что своими принципами.

А все ж таки, не только, наверное, для военных эти рассказы. Есть у нас еще некоторые любопытствующие читатели. Любят они «военных – красивых, здоровенных». Любят, и так и норовят заглянуть в неисследованные до сих пор объемы нашего мироздания, прозондировать, так сказать, вполне определенный ареал обитания неких особей. Военные – это и есть особая ветвь человеческого развития. И, значит, отдельная частичка мироздания, имеющая свой, строго определенный и необычный ареал обитания и свое биологическое, научно-латинское название – хомо милитер.

Кто знает, может кому-нибудь, проковырявшему известковую твердость улитки мира военных, захочется целиком в него погрузиться, в мир этот сказочный? Окунуться целиком, добровольно (с вызовом глядя в мутные от слез умиления глаза, ещё минуту назад сурового военкома) и без остатка? Захочется вдруг беззаветно послужить отечеству своему абсолютно бескорыстно? Побыть немного альтруистом? Изрядно потеющим альтруистом? Или же захочется вдруг лишний раз по харкать темными липкими соплями, совершая кругосветный марш-бросок к побережью Индийского океана в полном, так сказать, вооружении и снаряжении? Почему в полном? А как еще иначе можно выглядеть на берегу полного опасностей океана? Когда кругом враги и бесстрастные убийцы-акулы? Когда кругом тебе все, кроме акул завидуют? Но – это ведь мечта каждого уважающего себя параноика: помыть сапоги в Индийском океане. А сапоги – обязательный атрибут полного снаряжения. Поэтому только в ходе всех этих увеселительных мероприятий можно в полной мере осознать до конца и оценить по всей строгости творящуюся вокруг несуразность, гневно возмутиться, действенно вмешаться и искоренить, наконец-таки, многочисленные в повсеместности своей и запредельные в непредсказуемости, иногда просто даже сказочные проявления армейской бестолковости. А может быть появится у читателя совершенно обратное желание? К примеру – бежать от этого сказочного мирка, как черт от дымящегося ладана? Развитие событий по второму варианту было бы более прискорбным и настораживающим. Если некая сущность бежит без оглядки от заманчивой чистоты строгого мира военных, значит, превалирует в сущности этой бесовское начало. Надо бы этой сущности вовремя остановиться и задуматься о сущности бытия. Ведь мир военных чист, как антарктический лед, недаром, по уровню восторженности восприятия мира сего военные совсем недалеко ушли от здоровых детей, произрастающих у благочинных родителей. А Господь когда-то сказал приблизительно следующее: «Будьте, как дети, и войдете тогда во врата рая».

Кто же на самом деле эти военные? – задаются вопросом некоторые пустопраздные любопытствующие. Кто эти важные, строгие, облаченные нынче в форму своих бывших потенциальных врагов люди, иногда попадающиеся им на улицах, в транспорте и совершенно других местах, но попадающиеся им все реже и реже. Вопросы эти, как и большинство, так легко и сходу задаваемых вопросов, которые кажутся, на первый взгляд, праздными и внешне простыми, имеют далеко нетривиальные ответы.

Справедливости ради, надо отметить, что далеко не всегда военные так униженно обезьяничали, ходили в чужой форме своих новых «вероятных друзей» и радостно жили в соответствии с их прагматическими жизненными принципами (и все это на фоне значительных расхождений с «друзьями» в денежной оценке их ратного труда). А насколько труд нынешних жизнерадостных военных можно назвать ратным? Ратность, она ведь никак не определяется свежепобеленным бордюрчиком (или поребриком – это как кому нравится) вокруг никому ненужного строевого плаца или свежепокрашенной зеленью листвы увядающих в гарнизонной осени деревьев. Поэтому может и денежная оценка вполне справедлива? Вопросов много, поэтому и надо бы попытаться ответить на кое – какие из них, особенно касающееся современного военного бытия с точки зрения осознания очень недавнего прошлого. При ответе, надо бы, конечно же, удержаться и не встать в обычную позу военного пенсионера: «Да, были люди в наше время. Богатыри – не вы!», но, скорее всего не получиться: старость всегда бурчлива и хвастлива. Ничего не поделаешь – такова уж у старости этой гнусная природа. А против природы, как известно не попрешь так огульно, что называется, буром. Вот и приходится природе, в конце-концов, покоряться. Но с другой стороны, надо же попытаться расшевелить, того, все ещё праздного вялолюбопытствующего, который, возможно, посиживает сейчас на хилеющей в склиозе спине перед плоским источником телепошлятины, продавливая подаренный родителями на совершеннолетие диванчик, потягивая пивко или еще какой другой энергетически притягательный напиток. Расшевелить того, кто пялится и тащится. Он ведь «Ночной дозор», наверное, сейчас смотрит. Есть такой документальный кинофильм о ночной Москве. И вскоре ощущение домашне-бытовой безопасности вкупе с градусами потребляемых напитков создадут ему иллюзию собственной неуязвимости. Непробиваемой такой собственно– величавой крутизны. Ненадолго все это. Герои блокбастеров вскоре покажутся по-крутевшему герою расшалившимися в песочнице детьми, когда вдруг из ослабевших рук его с пугающим грохотом выпадет давно опустошенная тара и на короткое время вернет праздного ленивца к неутешительной для него действительности.

Но надо всегда помнить о том, что завтра от этой циничной праздности и пенности диванного бытия может не остаться и следа. Просто вот так вот, вдруг, ну и совершенно неожиданно – вжик, прыг, милиция, военкомат, призыв и беззащитная, в безволосье своем, бедовая, бледно-синяя, покрытая неизвестными до селе шишками, голова. Что-что? Давно уже не бреют? Нет, конечно же, насильно никто никого не бреет. Бреют только, исключительно, испросив перед этим актом у призванного на службу гражданина его волеизъявления. К нам уже ведь давно пришла демократия. К тому же она уже успела стать какой-то суверенной. Только вот борьбу со вшами-то еще ведь никто не отменял. Как, их давно уже нет? Кто Вам такое сказал? Это у вас там, на пропитанном пивным потом диванчике, может их и нет, не выдержали чистолюбивые вошики такого безобразия и, обидевшись, молча ушли к соседям. Хотя и это надо бы еще проверить: все ли ушли? Наслать на Вас бригаду из санэпидемстанции в полном составе. С мешком дуста и хитроумными приборами. А к военным эти пакостные насекомые всегда были неравнодушны. Читайте классику и заканчивайте свою псевдодемократическую демагогию, а дальше – вперед, под бритву. И чтобы до первородной синевы! До подаренной природой шишковатости!

И ни спрятаться, ни откупиться от всего этого может уже и не удастся – пора прекращать уже прятаться в мягкой шерсти родителей. Она, шерсть эта, тоже имеет свойство с годами редеть и тогда-то, как раз, обнажаются все недостатки в воспитании подрастающего поколения. Поэтому не надо никогда и ничего бояться. Тем более, что результат-то выглядит вполне оптимистичным – в муках матери – отчизны и вторичных, близких к родовым, мукам родной физической матери и далеко не вдруг (просто-таки со страшным скрипом) но все же появляется на свет новый защитник отечества своего: «Прямо на границу. Так же, как все, как все…». А поэтому, будь готов, всяк в стране Руси живущий и хоть как-то обязанный ей рождением своим, защищать ее, голубушку, невзирая ни на что, и не принимая во внимание никаких, даже абсолютно недружественных обстоятельств – как сказано в одном священном для всех военных писании: «… даже если жизни его (военного, то есть) будет угрожать опасность».

О специфике молодости у военных

На дворе стояли отвратительные застойные времена. Над просторами все еще великой державы громовыми раскатами проносилось отвратительное чавканье проедаемых стратегических запасов. Зияли пустыми глазницами хранилища нефтедолларов. Дурно пахло предательством арабского мира, науськиваемого многочисленными друзьями и зло мстящего за миролюбивый ввод ограниченного кем-то контингента в отчаянно вопиющий о помощи Афганистан.

А бездумная молодость не желала замечать признаки приближающейся стагнации существующего строя. Молодость пребывала в состояниях постоянной в кого-либо влюбленности и, слегка приглушенной этой самой влюбленностью, пытливой тяги к всевозможным познаниям. Верилось – всё и всегда будет хорошо. Впереди военные подвиги, взывающие о пощаде прощальные крики врагов нашей великой Родины, всенародное почитание, звания и награды. Это, все, конечно же, впереди, а сейчас, вот только сдадим очередной зачет, получим пособие по выживанию и…

Особенность отдельно взятых молодостей состояла в том, что протекала она в строгих условиях высшего военного учебного заведения. Сильно мешали этим желающим бурь молодостям отцы-командиры, они же – начальствующие, высоконачальствующие и особо высоконачальствующие. Были они в этой области, в смысле области противодействия правам и свободам только что зародившихся молодостей просто какими-то кудесниками! Можно даже сказать, заплечных дел мастерами были они в этой криминальной области!

Вот, к примеру, только было соберется какая-нибудь молодость выбраться на свободу легальными путями, как из недр мрачного металлического сейфа немедленно изымаются на свет белый некие порочащие эту самую молодость подлейшие по своему содержанию писюльки, и, непосредственно соприкасающееся с молодостью, пространство начинает сотрясать сам не верящий в свою праведность, но весьма обличительный визг: «Какое Вам, подлец, Вы эдакий еще увольнение?!!! Очередное!!!??? Редкостный Вы батенька нахалюга! Где вы видели эту очередь? У командира в блокнотике подсмотрели?! Да вы что? Забыли?! У Вас до сих пор не сдан еще зачет по XXXXХ. Извольте-ка, разлюбезный, наш нахалюга теперь хоть немного потрудиться и попердеть погромче в выходные (для других) дни в стенах такого для нас для всех родного – Ленинградского высшего военного инженерного…». Слабые попытки молодости сопоставить возраст извлеченных на освещенную поверхность писюлек с возрастом свитков, не так давно найденных археологами на берегу Мертвого моря, довольно грубо и бесцеремонно пресекаются. Еще что-то долго говорится в пустоту о свойственной всякой молодости наглости и о том, что кто-то кого-то научит эту самую свободу как-то по особенному любить.

Но безвыходных ситуаций не бывает. Выход есть всегда. Вступив в кратковременный преступный сговор с продажной (за бутылку) дежурной службой (при чём, если в начале военной карьеры для дачи взятки вполне могла быть использована элементарная бутылка молока, то в дальнейшем крепость напитка имела тенденцию к быстрому росту), молодость взмывает ввысь над забором (над участком его наименее просматриваемым) и попадает тут же по своей ещё неопытности, просто всем трепетным существом своим сразу же попадает в рачительные лапы представителя ещё одного из подвидов изощренных душителей свободы – лица военно-комендантствующего в ближайшей округе. Мерзкое это лицо никогда и ни при каких обстоятельствах не ленилось. Очень уж оно был всегда работоспособным. Вот и сейчас терпеливо отлежало оно в засаде полноценную заводскую смену, спрятавшись за стоявшим сразу за забором мусорным баком и предварительно укрывшись найденным кде-то неподалеку (по видимому – в соседнем же баке) старым грязным матрацем. На этом матраце– труженике, в своё время, по видимому, было зачато не одно поколение защитников отечества, поэтому он тянулся ко всему военному и терпеливо сносил все издевательства со стороны лица военно-комендантствующего. По всем правилам военной маскировки этого бедолагу матраца (который то же не любил лениться), в зависимости от времени года всё время чем-нибудь посыпали: то золотой осенней листвой, а то не всегда белым городским снегом. В весенне-летний период, пролёживающее на матраце туловище лица военнокомендантствующего от пытливого постороннего взгляда скрывала обычная армейская плащ-накидка. При этом на накидке, обычно служившей военным быстропромокающим плащом, как правило укладывался свежеснятый в соседнем Таврическом саду дерн. Так и валялось это замаскированное военно-комендантствующее лицо почти всю свою непростую и полную опасностей службу за забором этого строгого военного заведения. Справедливости ради надо отметить, что не в одном строго определенном месте зазаборного пространства любило оно леживать. Сильно не тупило оно. Занималось кое-какой аналитикой. И вычисляя изменения караванных путей миграции свободолюбивых обучаемых военных, иногда довольно удачно меняло это коварное военно-комендантствующее лицо места своей терпеливой лежки. Мужественно переносило лицо зной и холод. С достоинством выдерживало оно поразительную неаккуратность граждан, не утруждающих себя порой точными попаданиями отходами своей жизнедеятельности в гостеприимный створ мусорного бака. Молча утиралось оно, но не покидало никогда засадного места. И судьба временами награждала-таки военно-комендантствующего тушками захваченных врасплох неопытных первогодков. А уж когда наступал этот счастливый для каждого охотника миг! Из под мирно покоящегося в загаженной своей мусорности мятого жизнью бачка вдруг раздавались воинствующие гортанные крики. Неопытная жертва, как правило, застывала от неожиданности. А лапы лица военно-комендантствующего уже совершали свои мерзкие хватательно-задержательные движения и начинался скандал. Когда же душераздирающие и, вместе с тем, радостные вопли удачливого охотника, постепенно стихали, свободолюбивая молодость обычно подвергалась проникающе-содержательныму допросу с почти отеческой укоризной: «Вы, молдчелоек, в армии или кто? Вы вообще-то военный или где? Это при таком-то вот отвратительном поведении Вы ещё хочите стать офицером!?».

И в этот раз всё происходит по приблизительно такому же сценарию. Дальнейшие события тоже не радуют разнообразием. Как всегда из молодости, и без того уже поруганной в своем стремлении к попранной свободе, тут же гнусно пытаются сформировать эталонный отрицательный пример для воспитания окружающих. Дабы не повадно им было. Окружающим этим. Обстановка вокруг молодости непрерывно накаляется. Вот уже и от дружественного вчера еще окружения тоже начинает веять могильным холодком неподдельной укоризны. Один за другим следуют внеочередные наряды на службу. Организуются дружественные в задушевности своей беседы в ходе наспех собранных комсомольских собраний. Сквозь приоткрытые двери собрания часто доносятся по-комсомольски строгие междометия: «Я, как и все мои товарищи!», «Заклеймить позором!», «В то время когда американский империализм стягивает кольцо своих баз…!», «Самовольная отлучка из расположения…». «Угроза обороноспособности страны…». «Предлагаю объявить строгий выговор!», «Единогласно!» Ну, в общем, непутевой этой молодостью вовсю начинает заниматься обычная военная «чрезвычайщина».

Здесь для непосвященного в дебри военных терминов читателя требуется дать необходимые пояснения. Вот, например, попадался уже нам такой термин специфический военный термин, как «наряд на службу». И многие, наверное, думают, что термин этот означает наряд на выполнение работ, как, например, на стройке. Наряд, который оформляется, положим, неким степенным и рассудительным бригадиром. Тот сядет себе на ступеньку строительного вагончика-бытовки, степенно почесывая под вспотевшей в труде подмышкой, покумекает и разложит все по полочкам: где цементу украсть, чем Петровича озадачить, чтобы к вечеру с тоски не напился, наказать ли Сидорова рублем за очередное его головотяпство (а чего его наказывать? Головотяпства от этого у Сидорова не убудет, а семейный бюджет пострадает – наказанными, в конце концов, окажутся еще не смышленые сидоровы дети) и всякое разное другое – много всяких разных проблем у бригадира на стройке. Поэтому подумает бригадир подумает, а затем, не покидая этого состояния, пересядет он за столик строительной своей душегубки и письменно так, обстоятельно, не на коленке как-нибудь, про все обо всем и всем расскажет. Расскажет о том, где и что завтра надо будет выкопать, столько выкопать и за какое время. Напишет бригадир и о том, что за десять минут до обеда Петровича необходимо приковать цепью к арматуре, торчащей из земли недалеко от пятого цеха и т. д. Это и есть настоящий наряд на работу. Не ленится бригадир думать и писать, несмотря на то, что и так много у него других проблем на этой хлопотной стройке.

Военноначальствующие же не любили никогда праздно умничать и заниматься всяческой бюрократией. С давних пор они привыкли делать все очень быстро, молниеносно просто, ну уж когда совсем, ну всякие вязко-склизкие препятствия перед ними возникают, тогда уж ладно, чуть замедлятся они и будут делать все просто стремглав. Стремглав для военноначальствующих – это уже просто отстой. Это как в анекдоте про черепаху, которую решившие выпить звери послали за водкой. Черепахи долго не было, а выпить зверям, видимо, очень сильно хотелось. Вот и стали звери в нетерпении своем нелестно о черепахе этой отзываться. А возмущенная черепаха пробираясь сквозь растущие неподалеку от зверского собрания кусты, злобно прошипела им: «А будите п… еть вообще никуда не пойду!» Вот этого-то и старались никогда не допускать военноначальствующие. А поэтому-то содержание понятия «наряд на службу» очень сильно отличается от понятия «наряд на работу». И не только из-за высокой скорости принятия ими решений, а еще из-за их глубокой ненависти к бюрократии.

Трудов М. Вебера военноначальствующие, конечно же, не читали никогда они, и не знали, например, что от бюрократии не один только вред всегда исходит. Не знали они, в невежестве своем, что из бюрократии тоже можно выжать иногда какую-нибудь пользу. Ведь бюрократия предполагает изрядную долю бумаготворчества, а прежде чем что-нибудь написать (даже такую чушь, которую читатель сейчас пытается прочесть) необходимо хоть немножечко подумать, хотя бы совсем чуть– чуть. Но начальствующим военным, как правило, всё это обычно очень чуждо. Даже когда надо совсем-то чуть-чуть. Нет, они уже давно убедились что это действо в большинстве случаев мешает их карьере. Поэтому это «чуть-чуть» им совершенно не к чему. Ну просто, как корове седло им это.

(Да, между нами, сообщу вам под очень большим секретом: не только М. Вебера не читали многие начальствующие военные. Только об этом – никому. Т-с-с. Очень обижаются.

И как тут (потихоньку) не вспомнить старый анекдот:

Идет как-то один начальствующий военный и держит в руке книгу. На встречу ему попадается другой начальствующий военный, и между ними завязывается следующий диалог:

– Что это ты такое несешь? Очертания какие-то знакомые…

– Да вот, решил книгу прикупить.

– Это зачем же ты такое придумал? К чему всё это? – искренне удивился вопрошавший начальствующий военный – у тебя ведь одна уже есть?)

Но вот, к примеру, ежели представить себе такую гипотетическую ситуацию: начальствующий военный решил наказать неначальствующего военного и пытается письменно сформулировать причины наказания, составить, так сказать, некое подобие обвинительного заключения. Вот сидит этот начальствующий, согнувшись, задумчиво грызет карандаш, затем вдруг вскидывается, по телу его проскакивает электрический заряд, он решительно подносит карандаш к листку бумаги, и… рука его в бессильной импотенции плавно опускается на стол, позвоночник принимает привычную сколиозную форму. Сидит он час, другой, а в голове его бродят одни и те же мысли или тех же мыслей, жалкое подобие: «Так за что же я хотел наказать этого военного? А-а-а, он же чистил сапожищи свои вонючие в необорудованном для этого месте! Так, а почему же он так грубо попирал нашу строгую армейскую дисциплину? Не такой же он наглец-то на самом деле. Не успел еще им стать. Только ведь присягу принял. Радостный такой был. Видимо все же куда-то он не успевал. Куда же мог не успевать он? Ах, да! Построение же я тогда сдуру объявил дополнительное! А почему, сдуру? Потому что шестое за день? Ну и что, этих военных надо ведь почаще собирать в организованную кучу. Собирать, чтобы непрерывно пересчитывать их и при этом непрерывно поучать этих обалдуев. Жизни совсем еще не знают они, сосунки эти. Вот такая у меня от этого тяжелая служба получается. А то ведь расползутся, сволочи, ужами по углам, кого же тогда поучать, на ком, спрашивается, оттачивать свое ораторское искусство? Погоди-ка, когда же я объявил это злополучное построение? По моему в 19.00. Да, точно, этот военный как раз из наряда по свиноферме пришел в грязных своих сапожищах. А тут – построение. А в строй в грязных сапогах нельзя. А место для чистки сапожищ на первом этаже. Так, а мы-то на пятом! Безвыходная ситуация сложилась для этого военного: в строй встанет в грязных сапогах – накажут, сбегает на первый этаж – опоздает на построение, все равно накажут. Вывернуться захотел. Уйти от наказания. Не тут-то было! Двадцать лет служу уже. У меня не проскочишь! Постой-ка, а что нам собственно мешает оборудовать места для чистки сапожищ на каждом этаже. Да вроде бы ничего. Но это ведь надо потрудиться, попотеть, так сказать: то выписать, это организовать, здесь проконтролировать. Ну а почему бы и нет? А оно мне надо? Мне что за это звезду дадут? Вот, правду говорили ведь мне старшие о вреде всяческих никому не нужных раздумий в армии. Стоп, стоп, стоп. Даже интересно стало. Это же что уже, в итоге получается? Что же это в конце-концов вырисовывается-то? Что я же оказывается еще и виноват в том, что эта сволочь не там свои облитые помоями сапоги почистила? Все, оказывается, в итоге из-за лени моей произошло!? А пошло оно все на…! До чего ведь додумался! К черту все эти дурные мысли! Пусть бегают и строятся. Здоровей будут. То же мне, умник нашелся. Вот ужо я накажу этого урода. Непременно накажу. И без всяких казённых бумажек. Нет, это просто возмутительно, куда этого военного ни попытаешься поцеловать, у него везде оказывается жопа. Вот и сейчас, казалось бы, нет его рядом, сволочи этой. А все равно ведь ввел, поганец, в душевное расстройство командира своего».

(Ну как тут не вспомнить еще один старый военный анекдот – сказку со следующими действующими лицами:

Медведь – высоко военноначальствующий.

Волк – просто военноначальствующий.

Заяц – военный.

Суть анекдота заключалась в следующем:

Волк постоянно придирался к зайцу и оскорблял его действием. К примеру, вызовет зайца в канцелярию. Заяц заходит без шапки, а волк ему: «Почему без шапки!?» И в табло его заячье лапой своей волчьей. Другой раз вызовет – заяц заходит уже в шапке. Волк: «Почему в шапке!?» И опять в табло. Надоело это все зайцу. Пожаловался он медведю, так, мол, и так – и так нехорошо и эдак. Медведь вызвал волка и строго поговорил с ним: «Ты что же, волчья твоя морда, вытворяешь!? Ты хоть понимаешь, дубина ты неотесанная, что позволяешь себе издеваться над подчиненными? У тебя что, пластинка что ли заела – «в шапке», «без шапки»? Разнообразить надо бы как-то воспитательную работу с подчиненными. Например, вызвал бы ты этого зайца и попросил бы его купить тебе сигареты. Он бы сходил, принес бы тебе сигареты с фильтром, а ты бы ему: «Почему с фильтром!?». И в репу. А если принесет без фильтра: «Почему без фильтра!?» И в пятак. Учись, волчара, пока я жив».

Волк так и сделал. Вызывает зайца и небрежно так говорит ему: «Слушай косой, будь другом, сходи за сигаретами.». Заяц, наученный горьким своим заячьим опытом: «Господин – товарищ волк, а Вам сигареты с фильтром купить или без?» Волк, как-то сразу пришедший в невероятную ярость: «Почему, подлец, без шапки!?» И, само собой – оскорбление действием).

Вот такой вот, приблизительно, ход рассуждений, единожды предпринятый и приведший к таким же неутешительным выводам и заставляет начальствующих военных поступать просто, незамысловато так, а самое главное – как всегда, стремительно: вытаскивают они из общего строя провинившегося военного, а то и сразу двух-трех провинившихся военных, поворачивают его (их) лицом к этому строю (чтобы вот так, что бы всё по честному, чтобы в глаза прямо, в глаза якобы негодующих сотоварищей) и вот так, с размаху, как гетманской булавой по виноватому военному затылку, неподумавши абсолютно при этом ни о чем, просто – бряк:

– Объявляю вам пять нарядов на службу вне очереди! И через день!

Гордо так – «Объявляю…». Да если каждый пук или бряк считать объявлением… Но у военных все, что сорвалось с перекошенных злобой губ военноначальственных, все почему-то и всегда засчитывается. И, заслышав подобное «объявление», сержантский состав военных, работающий в военных структурах в основном по линии учета и своевременного доклада лицу действительно военноначальствующему, как всегда оживляется и шелестит заветно-учетными блокнотиками, проставляя свои паскудные циферки напротив фамилий проштрафившихся военных. Несказанное удовольствие при этом проникает в сердца многих из них, сладостно млеют при этом их души. В странное положение была поставлена эта категория военных: были они вроде бы такими же военными, как и подавляющее большинство, но в то же время назывались они почему-то младшими командирами и чистоту их погон нарушали какие-то дополнительные ленточки, называемые в народе «лычками». В действительности, командиров среди них было мало: не спешили истинные военноначальствующие делиться с ними какой-либо властью, даже, как сейчас говорят «в рамках действующего законодательства», но вот функции учета, контроля и своевременного доклада им доверялись весьма охотно. Так и метались они вечно между двух огней: доложить – не доложить? Доложишь – ночью в сапог чернил нальют (а то еще и уриной по балуются) или же вынесут вместе с кроватью потихонечку в туалет и оставят там до утра. Не доложишь – могут доложить внештатные «докладчики» и тогда уже на голову начнет извергаться гнев действительно военноначальствующих. В общем, за редким исключением несерьёзная эта была категория военноначальствующих. Поэтому будем в дальнейшем для простоты изложения величать её «якобы военноначальствующие».

Здесь необходимо заострить внимание читателя на том, что чирканье якобы начальствующих в своих блокнотиках – это такое короткое и нигде далее не встречающееся бюрократическое действо, что не стоит на нём останавливаться, дабы не испортить общей картины борьбы военных с проволочками и бумагомарательством.

Ярким примером этой борьбы как раз и является короткий ритуал выдачи наряда военному. Ритуал, как вы уже заметили, состоит, всего-то лишь, в таком вот устном, залихватском и не бюрократическом абсолютно «объявлении» и без каких-либо дополнительных указаний на то, какие действия виновным надо будет предпринимать в ближайшее время («И через день!»). А зачем давать какие-то дополнительные указания, когда эти военные и так все про судьбу свою на ближайшие десять дней уже знают?

Вот так вот. Не успели отшелестеть еще блокнотики, а уже не только оштрафованные, а абсолютно все присутствующие при аутодафе военные уже все знают. Что же они конкретно знают?

А знают они то, что у подвергшихся только что обструкции военных есть два варианта поведения в ближайшей перспективе. И каждый вариант будет однообразно повторяться через день. Была бы воля военноначальствующих все повторялось бы конечно же ежедневно, но военное законодательство этого не допускало. Так что же это за варианты?

Вариант 1. Военный заступает в наряд по курсу (роте) и становится, так называемым, дневальным. Читателя это слово, созвучное со словом «день», может ввести в заблуждение. Ничего общего с этим светлым словом дневальный не имеет. Дежурная должность «дневальный» должна быть в ближайшее время немедленно переименована, и носить название «суточный» (к щам это никакого отношения не имеет). Потому как, так называемый «дневальный» целые сутки, не покладая рук и не протягивая ног работает, ежечасно, исключительно из любви к разнообразию, меняя рабочие свои специальности.

Первая его специальность – глашатай-наблюдатель, состоит в стоянии «на тумбочке», оборудованной телефонным аппаратом (точнее, в стоянии рядом с тумбочкой, набитой всякого рода служебной документацией – никому ненужной макулатурой, содержащей принципиально невыполнимые для военного предписания) и поминутном выкрикивании каких-нибудь оповещающих команд. Помимо выкриков, глашатай-наблюдатель ведет непрерывное наблюдение за окружающей его обстановкой и изредка соскакивает с «тумбочки» для какого-нибудь доклада какому-нибудь из заглянувших в расположение курса военноначальствующих. Усиленную бдительность должен проявлять глашатай-наблюдатель при получении распоряжений по телефонному аппарату. Были зарегистрированы случаи вопиющей дезинформации. Так, например, один изнывающий «на тумбочке» от скуки дневальный обзвонил как-то других изнывающих и строгим голосом самого старшего из всех дежурных приказал все имеющиеся на курсах гири собрать и срочно доставить к нему в дежурку, для проведения инвентаризации вкупе с метрологической поверкой. И потянулись к настоящему самому старшему из дежурных, только что прилегшему на топчан после бессонной ночи в надежде выхватить свои законные «не более четырех часов, не снимая снаряжения», караваны военных, навьюченные увесистыми чугунными гирями. Караваны плавно подплывали и с грохотом сваливали нелегкий свой груз у ног полусонного самого старшего из всех дежурных. Старшие погонщики докладывали о выполнении приказа, приводя самого старшего из всех дежурных в неописуемый восторг. По третьему каравану самый старший из всех дежурных уже был готов открыть огонь на поражение из имеющегося у него табельного оружия, но вовремя взял себя в руки и решил изобличить-таки лже-дежурного. Принеся в жертву остатки своего сонного времени, он дождался таки прибытия всех караванов и методом исключения определил подразделение военных, из которого караван так и не добрался до точки назначения. А дальше, как говорится, дело техники. «Вычисленный» шутник, впоследствии в одиночку доставивший к ночи все гири на свои прежние места перестал улыбаться вообще. Не улыбался он даже в день выдачи, так называемого у военных «денежного вознаграждения». Хотя в такие дни было трудно удержаться даже от веселого смеха – денежное вознаграждение зашкаливало в район первого десятка рублей. А шутник – нет. Камень. Не улыбался больше никогда даже кончиками всегда поджатых губ.

Вторая специальность дневального – широкопрофильного уборщика-терщика, состоит в постоянном чего-нибудь убирании и чего-либо натирании. От хлорировано-кораболистых туалетов до широкоплощадных паркетных коридоров. (Туалеты, туалетами – вещь интимная и вонючая, нет никакого желания описывать процессы их уборки. А вот в коридорах широкоплощадных, дневальный получал доступ к «Машке» – утяжеленному устройству-держателю щеток для натирки паркетных полов. А получив доступ уж он то, дневальный этот, мог с ней, с «Машкой», всю ночь…, и в каждой точке широкоплощадных паркетных коридоров…).

Третья специальность дневального – кем ни попадя посылаемый по дивно-пикантным разным поручениям. И если первые две специальности являются рутинно освоенными и ничего нового в себе не содержат, то третья специальность требует определенной смекалки. Вот, к примеру, послали вас куда-то, вы идете себе, а одиночное хождение военных запрещено. Военных, их когда заметят шествующими не в строю, все время так подзывают: «Эй, вы, трое! Оба – ко мне!» и каждый раз спрашивают: «Вы, с какого факультета? А-а-а. Серьезный факультет. Ну если вы такие умные, то почему строем не ходите?» Вот и сейчас, никто ведь из патрулей каких-нибудь или лиц начальствующих, праздно болтающихся в районе вашего передвижения, даже и не догадывается о том что вы сегодня суточно-дневальный и идете по дивно-важному такому поручению – ну, нет у кем ни попадя посылаемых особых внешних отличий. Вы все продолжаете идти, а вам на встречу, или из-за угла:

– Почему в одиночку? Почему вне строя?!

– Разрешите доложить, одиночное движение – это частный случай организации строя «в колонну по одному».

И пока вопрошающий пребывает в ступоре от математически остроумного ответа, надо быстро так, бочком, по-крабьи, шнырь и продолжать свое небезопасное движение навстречу выполнению важного поручения. И надо бы побыстрее передвигаться, потому как в спину от вышедшего наконец из ступора уже несется гневное: «А почему тогда без флажков?» Справедливый вопрос. Ведь военный, если же он, конечно, не одиночный, он ведь всегда должен с красным флажком передвигаться. Даже если это такой математически обоснованный частный случай. Но, где ж его взять-то? Флажок этот красный? Поэтому нельзя ни в коем случае останавливаться и отвечать на глупые вопросы. Только вперед. Потому как – поручение.

Вариант 2. Военный заступает в наряд по кухне не со своим подразделением. Почему не со своим? Потому, что со своим – это уже наряд по очереди получается, очередной значит. А опальным военным-то им ведь как было объявлено: «… вне очереди! И через день!». А раз не со своим подразделением, значит, военному будет определено весьма непрестижное место в составе «кухонного» расчета. Ни чадящего духотой полусъедобной пищи варочного цеха, ни мятых и засаленных бачков (средств подобных «Fairy» не было еще в застойно-липкие те времена, мыло было, а мылом попробуйте-ка) в вечно парящей «мойке» не видать военному изгою как своих ушей. Осужденный военный будет отправлен на «парашу». Сутки напролет он будет наполнять гигантские зловонные чаны с гниющими остатками изначально порочной пищи, курсируя между «мойкой» и, собственно, «парашей» – постоянно ломающейся холодильной камерой, внутри которой эти чаны и хранятся. Когда просто стоят, наполняются зловонием и зловоние хранят – это еще полбеды. Беда подкрадывается к осужденному военному выползком из какого-нибудь военного совхоза. В совхозе этом должны были выращивать по-социалистически откормленных свиней, мясо которых должно было незамедлительно поступать на стол обучаемых военных. Но никто из этой категории военных мяса никогда в глаза не видывал. До стола этих уязвлённых военных доходили безглазые ошмётки старого желтого жира, в лучшем случае слегка обжаренного.

Так куда же девалось это свинячье мясо, выращенное согласно строгим социалистическим планам исключительно для военных? Может оно как-то распределялось в соответствии с военной иерархией? Как-то: сверху вниз? И по пути движения свиной туши на каждой иерархической ступеньке происходит покусочное её расчленение и незаконное умыкание? Не доказано, но в результате на нижнюю иерархическую ступеньку вымученным шлепком вываливался аппетитный (уже успевший пожелтеть от пота) заветный кусочек свинячьего жира.

А возможно, его, мяса, и не было вовсе. Вероятно у свинок, вкушающих остатки военной пищи, постепенно атрофировались мышцы, затем у них начинали разрушаться и рассасываться кости и все эти процессы протекали на фоне ускоренного старения свинячьего организма. Вот и получился в результате аппетитный такой свиной мешочек старого жира, который затем можно разрезать на не менее аппетитные дольки и подать военному на тщательно отсервированный стол. А лучше, всё-таки, перед подачей, обжарить. Тогда хоть корку военный сможет заглотить. Заглотить без предательских спазм желудочно-кишечного тракта.

Совхозно-свинячий выползок, представляет собой смердящее детище отечественного автопрома, марку которого уже невозможно определить из-за засохших по всей его поверхности помоев. Военные, которым сегодня определили место у «параши», не интересуются марками автомобилей. Их волнуют подходы к большому загаженному снаружи и изнутри баку, кое-как пришпандоренному к грязному выползку. Задача нетривиальная. Необходимо как-то исхитриться, подобраться к разверстой хищной горловине бака по неровной склизкой поверхности выползка и выплеснуть в нее содержимое чана. Не всегда в этой жизни получается так, как кому-то хочется. Осужденные военные временами соскальзывают с тела выползка, и больно соприкасаются с землей. Иногда жесткое соприкосновение осуществляется вместе с крепко сжимаемой, в руках военного полной чашей благоухающей жижи. В этом случае, окружающей среде наносится непоправимый ущерб. «А осужденному военному разве не наносится?» – может спросить растроганный в сентиментальности своей читатель. Отвечаю – нет, не наносится. Во-первых, то агрессивное вещество, в которое, соскользнувший военный только сейчас окунулся, входит в его дневной рацион. Во-вторых, военного, пусть даже и осужденного, отмыть гораздо легче, чем окружающую его среду. Только сделать это надо сразу же. А где можно сразу? Да на той же кухне. Соскользнувший военный выныривает среди созданного им обширного зловония и уверенно, классическим вольным стилем достигает границы зоны загрязнения. Далее, не останавливаясь, трусцой в «мойку» и нырь в специальную ванночку, дабы продолжить свои плавательные упражнения между склизкими бачками-кастрюльками, потому как бачково-кастрюлечная ванночка это единственное место, где почти всегда можно обнаружить горячую воду в приемлемом для плавания количестве. На остальную территорию компактного проживания военных горячая вода подается только в выходные и праздничные дни. Однако подается эта редкая гостья, эта дышащая вожделенным теплом водичка в непригодные для стильного плавания военных узкие металлические раковины – использование душевых установок на территории компактного проживания военных было в те далекие времена строго запрещено.

Но еще прискорбней для нашалившего военного было попасть в наряд по столовой на всегда вакантную, а если даже и занятую, то очень легко всегда уступаемую, расстрельную должность сервировщика. Эта должность была придумана особо продвинутыми в своих фантазиях воееноначальствующими с целью привития военным устойчивых навыков культурного поглощения так называемой пищи. Для достижения этой внешне благородной цели, так называемый, сервировщик обязан был выполнять функции некоего военного официанта. Рожденный в любви к банальной показухе, свойственной большинству военноначальствующих, сервировщик обязан был тщательно отсервировать столы, топорщащиеся белыми накрахмаленными салфетками, экзотическими ресторанными приборами, изготовленными исключительно из нержавеющей стали и стремиться выполнять все пожелания военных в ходе поглощения ими несовместимой с органами пищеварения эрзац-еды (в среднем около 90 % обучаемых военных за пять лет обучения приобретаело хоть какое-нибудь, но обязательно хроническое заболевание желудочно-кишечного тракта). Но военноначальствующих никогда такие мелкие в интимности своей подробности не интересовали. Им всегда было совершенно безразлично что же там плещется в бачках-кастрюлях, принесенных военным все тем же сервировщиком и что же это принесено военным в этих красиво разрисованных гжельскими мастерами тарелочках. Глаз военноначальствующих всегда радовался безупречному равнению бачков-кастрюлек друг на друга и строгому порядку размещения отливающих серебром приборов на поверхности столов.

Первоначально предполагалось, что военный официант, будет во всем подражать обычному, ресторанному. Будет он бегать между столов весь такой из себя чистенький, обходительный такой и культурно обслуживать военных в период принятия ими, так называемой, пищи. Без бабочки, правда, будет бегать, но зато в безупречно белоснежном передничке.

Но реалии строгого военного быта быстро расставили всё по местам. И вот военный официант уже не бегает, а освоив секреты левитации, вертляво парит птицей колибри над столами в грязном своем переднике уворачиваясь от бросаемых в него предметов. А попробуйте-ка не взлететь и не повертеться! Вот, к примеру, сколько обычный официант обслуживает одновременно столиков в ресторане? Ну, от силы пять-шесть. При этом люди, сидящие за столиком, как правило, никуда не торопятся. Они приходят в разное, независящее друг от друга время. Приходят поесть, отдохнуть в меру своей испорченности, послушать какую-нибудь музыку – неважно, самое главное – они ни куда особо не торопятся. Однако, профессиональные официанты, получающие зарплату и регулярно стимулируемые чаевыми, все равно порой не успевают обслуживать своих клиентов, а если и успевают, то не всегда так, как этим клиентам хотелось бы. Но клиенты пришли отдыхать, а не скандалить и они милостиво, в большинстве случаев, прощают официантам допущенные огрехи.

В случае же с сервировщиками все обстоит несколько иначе. Ну, во– первых, на каждого из сервировщиков приходится по 40–50 столов, а во– вторых им приходится иметь дело не с обходительными, в разное время зашедшими покушать людьми, а с толпой потных и возбужденных своей ратной службой военных, пришедших на, так называемый, прием, так называемой, пищи, о-д-н-о-в-р-е-м-е-н-н-о!

В принципе, военные должны быть агрессивными по своей сути, и своим злобным поведением вселять ужас своим потенциальным врагам, но голодные военные – агрессивны вдвойне (это замечательное качество военных было использовано многими успешными военноначальниками в разные трудные для страны времена). Агрессия военных еще более прогрессирует, когда и без того уже непритязательные их ожидания не совпадают с наблюдаемой на столе реальностью. Агрессия ищет выхода и в силу отсутствия в пределах видимости явного вражины поначалу не находит его. Но когда вражины нет где-нибудь поблизости, он обязательно должен быть придуман. Иначе возбужденных военных агрессия попросту может разорвать на куски. Этого допускать было никак нельзя и тогда тяжелый ком суммарного военного негатива начинал нависать, над крепкими головами отчаянных сервировщиков, с ежесекундной угрозой катастрофического на них обрушения.

То и дело из разных концов обеденного зала начинают раздаваться негодующие вопли грубых в невоспитанности своей и сильно раздраженных военных:

– Сервировщик! Почему чайник холодный (горячий)! Поменяй (остуди)! Мерзавец!

(В чайниках подавался не только чаек, изготовленный экономными поварами из жженого сахара, но и несладкий (из чего же тогда делать чай?) сухофруктистый компот, пахнущий свежеотжатой полуистлевшей половой тряпкой – шедевр военного десерта).

– Сервировщик! Ложки склизкие! Стаканы залапанные! Меняй все тут же, сволочь!

– Сервировщик! Нож неси! Эту кашу-шрапнель никак ложкой не отковырнуть! Уродец!

– Сервировщик! Ты что, еще и в супе тряпку выжимал, что ли? Чмо!

– Сервировщик! Жрать, нечего – все несъедобное. Хлеб хоть остался у тебя, Жлобина стоеросовая?

И расширять список претензий, формулируемых военными, можно до бесконечности. Некоторые особо чувственные натуры из состава сервировщиков, а то и целые составы, не выдерживали подобного прессинга, сильно обижались на сидящих за столами военных и просто-таки покидали обеденный зал, в котором неожиданно воцарилась злоба. А самые чувствительные и набравшие уже достаточно большое количество негативных эмоций сервировщики частенько покидали недружественный зал, едва завидев первого входящего в него голодного военного. Покидали и скрывались от растекающегося по столам праведного гнева, тщательно заперев за собой двери в туалетах, кухонных цехах и т. д. Ну а что, тут криминального? Бачки с тарелками выровнены? Столы отсервированы? А значит все – мы свои задачи выполнили. Называемся-то мы всеж-таки сервировщиками. Отсервировать мы отсервировали, а далее – извыняйтэ дядьки, чем государство сочло нужным вас облагодетельствовать, и что не успели растащить по углам вороватые повара, вот тем и довольствуйтесь.

Самое интересное это то, что негодующие военные сами периодически заступают в различного вида наряды и прекрасно знают, что и откуда берется, и неожиданно так исчезает. Знают они и о том, что сервировщик никакого отношения к качеству кулинарных изделий, претендующих хотя бы на такие названия, как пища или еда, не имеет. Знают они, что дело заключается в негласном преступном сговоре между государством и работниками советской торговли и советского же общепита. Суть сговора состояла в том, что государство изначально назначало работникам этих сфер такой уровень заработной платы, на который прожить, особенно человеку семейному, было невозможно и тем самым подталкивало работников к банальному воровству на своем рабочем месте. Почему же государство вело себя подобным образом? А, потому, что было оно прозорливым относительно сущности человеческой – все равно ведь что-нибудь сопрут, а если при этом еще платить хорошую зарплату – обуржуазятся. А буржуазия в те времена являлась заклятым врагом социалистического государства. Вот такое вот смешение причинно-следственных связей. Как в анекдоте:

– Девушка, а почему вы такая прыщавая?

– Да, ведь не пользует никто.

– А почему не пользуют-то?

– Да прыщавая потому что.

Вот и получалось, например, что простые советские мясники с окладом в 70 рублей совершенно спокойно, без каких либо финансовых напряжений покупали себе квартиры в жилищных кооперативах, машины, дачи, импортные тряпки и т. д. Правда, не всегда могли купить престижное, по тем временам средство передвижения – автомобиль «Волга» (ГАЗ-24), так как при покупке автоматически попадали в сферу оперативной заинтересованности ОБХСС (для тех, кто никогда не попадал – структура, пытавшаяся бороться с многомиллионной армией расхитителей социалистической собственности). Как же тогда, всё-таки, покупали? Так и покупали. Находили людей, выигравших этот шедевр советского автомобилестроения в лотерею и выкупали у них лотерейный билет по цене, в несколько раз превышающей стоимость самого автомобиля. В завершение этого отступления, вдруг в тему вспоминается еще один анекдот, усиливающий сказанное национальным оттенком.

Одна из кавказских республик. Присланный на работу в республику по распределению русский инженер наконец-то накопил денег на золотую коронку, для разрушающегося в глубине полости рта зуба. Поставили ему эту коронку. И он, гордый тем, что во рту у него содержится приблизительно, пять его зарплат величественной походкой вплывает в мясной магазин. Выгибая губу таким образом, чтобы коронка была видна, инженер спрашивает продавца:

– Баранина, есть?

Продавец демонстрирует ему в широте своей самодовольной улыбки полный рот золотых зубов:

– Нэт, дарагой, по такому цену который ты можешь купыт – нэту.

(Необходимо пояснить, что культ золота на Кавказе настолько силен, что в то время, когда индустрия зубопротезирования в стране советов только начинала набирать обороты, всякий уважающий себя и стремившийся возбудить к себе уважение окружающих абориген, при наличии у него такой возможности, ставил золотые коронки даже на здоровые зубы).

Но, вернемся к нашим поварам, готовящим исключительно для военных – кривобоким Марьям Иваннам и помогающим им в корысти мешковатым мясникам, менявшимся почти каждый месяц. Почему так часто? Да потому что качество продуктов, которыми, по негласному договору с государством, хотелось бы поживиться, оставляет желать лучшего – ни продать, ни самому не съесть. Но месяц продержаться можно, прибирая к алчным рукам абсолютно все, что почему-то не испортилось на продовольственных складах и по пути к ним. Продержаться можно, но только без каких-либо стыдливо-ложных отламываний чего-либо более менее съедобного в скорбный котел для страждущих военных – не умрут, они поди, за месяц-то, на войне ведь еще хуже бывает. Тылы-то всегда почему-то отстают. Так что месяц эти военные как-нибудь продержатся, а там – трава не расти. И так вот от месяца к месяцу всё и повторяется – отрезается и уносится, отсыпается и опять уносится, отливается и, в который раз уже, снова уносится. А то, что осталось все ворьем этим небрежно сваливается в кучу, тщательно перемешивается, не всегда солится и, кое как, варится. Затем всё это неряшливо разливается, и, с пылу с жару, прямо на тщательно отсервированный нержавеющими приборами стол с размаху плюхается. И все. А что там дальше будет – это уже пусть сервировщик нерадивый расхлебывает. Раз назначили его, вот пусть он и терпит. А на кого военным можно ещё поорать? На государство? Нет-нет! – Государство военные должны любить и защищать, присяга, знаете ли. На Марь Иванн и мясников орать собираетесь? Вы что, в своем ли вы уме! – они и так у нас не задерживаются. Кто же военным за такую же зарплату, да так еще и приготовит? И чего, спрашивается, было военным бояться? Вот именно так, им приготовили бы очень многие другие и без всякой даже зарплаты – просто так, безвозмездно, значит, как в известном мультфильме про Вини-Пуха. Ну в смысле «очень многие другие» – это те кто военных очень сильно не любил. А такие были всегда. Вот этих и надо было набирать. А военные бы орали на них и периодически их же лупцевали. И это было бы справедливо. Эти «нелюбящие» сделали бы очередную гадость и получили бы при этом очередное же удовольствие. А за удовольствия надо бы заплатить. Пожалуйста, форма оплаты – орущие и больно дерущиеся военные. А для военных такая форма оплаты послужила бы хорошей психологической разгрузкой. Было бы тогда куда деваться их агрессии. И не огорчали бы они тогда чувствительных к несправедливости сервировщиков. В общем, такой подход устроил бы многих, но военноначальствующие были всегда против. Военноначальствующие всегда были против всего нового и передового. Потому как были они все ретроградами. И это очень сильно всегда отражалось на всех военных, а не только на тех которые временно были сервировщиками.

Надо отметить, что регулярно подвергающиеся укоризне сервировщики, в большинстве своем, не унывали – они ведь тоже были военными и грешным делом подумывали: «Ничего, ничего – вот сутки как-нибудь дотянем, а потом и сами орать начнем. Ужо и мы оторвемся!». Между тем, когда сервировщикам приходилось совсем туго, за них вступались военноначальствующие, иногда даже особовоенноначальствующие. Так один из них после разразившейся в столовой драки между мирно летающими сервировщиками и особо буйными военными, восседавшими за особо обиженным скорбной снедью столом, держал как-то, приблизительно такую речь перед военным строем:

– Сидять, неодяи, разложилися, жруть и оруть! Чая неодяям этим, видите ли, сволоте этой подзаборной, не хватило. Я вас теперь накормлю! Лично! Всю дальнейшую неодяйскую жизнь свою просираться будете! Все на кровавый понос изойдете! Так или нет!?

(«Поди так», – удрученно кивали головами недавние буяны, внимая справедливым словам своего строгого командира).

Вот такая вот неожиданная помощь снисходила временами на военных официантов. Однако, основное неудобство военно-официантской деятельности, составляла материальная ответственность: почти после каждого наряда обнаруживалась недостача злополучных предметов из нержавейки. (Некоторые жуликоватые военные регулярно высылали на родину малой скоростью увесистые посылки с пронумерованными ложками и вилками – спасали, должно быть, далекую родню от неминуемого голода). Недостачу обязывали покрывать военных официантов. Из каких же таких средств? Чаевых не дают, все больше нагрубить норовят. Молчать! Изыскать! И изыскивали, производя натуральный обмен партии новых, но уже занесенных в графу «бой», стаканов на вожделенные нержавеющие предметы в окрестных магазинах.

А еще военные ходили иногда в караулы. Это тоже такой вид нарядов. Но в эти наряды военных никогда не отправляли с целью наказания. Потому как наказанный военный – очень злой военный. А в карауле военным давали на сутки подержать боевое оружие с настоящими боевыми патронами и военноначальствующие очень сильно по поводу злости военных в такие переживали. Переживали и старались не злить военных без надобности. Прескучнейшее это было занятие – караулы. Очень монотонное. Бодрствующая смена – зубрежка никому не нужных перлов из военной библии (ОВУ), потому как все нужное военные уже изучили ранее: «Услышав лай караульной собаки, немедленно сообщить в караульное помещение…». А военные ее никогда не видели. Собаку эту. Но находясь на посту, всегда пристально вслушивались в ночь: а вдруг залает? Ага, залаяла. А как узнать караульная она или нет? Может это собака британских лордов Баскервилей? Это не важно, военным ведь не трудно было никогда о чем-либо и куда-нибудь срочно доложить. И они докладывали: «Военный такой-то. Так, мол, и так, слышу подозрительный лай. Возможно, это собака Баскервилей. Прошу принять меры». За бодрствующей сменой наступает отдыхающая – пару часов призрачного сна в наглухо застегнутом обмундировании с расстегнутым верхним крючком, а далее пробуждение с картинками в глазах в стиле фэнтэзи и зазубренные наизусть слова: «Оружие заряжено, поставлено на предохранитель». И все – на пост. И впереди два часа вычеркнутого из жизни в ночь глядения. И так целые сутки. Скука – неимоверная. Но военные, не будь они таковыми, если бы с этой скукой всячески не боролись. То возьмут, бывалыча, и устроят соревнование по скоростной разборке-сборке боевого своего оружия. А в конце этого упражнения к оружию положено присоединить рожок магазина, передёрнуть затвор и нажать на спусковой крючок. Это упражнение ведь известно военным еще со школы, только вот патронов в школьном рожке никогда не было. А в карауле они почему-то всегда были, а военные про это частенько забывали. «Ба-бах!» – раздается в тревожной ночной тиши, и караул поднимается «в ружье», отрабатывая вводную: «Нападение на караульное помещение». Те военные, которые накоротке отдыхали «не снимая с себя снаряжения» с удивлением обнаруживают почти на уровне недавно преклоненных в дремоте своих голов большущую дырку в стене и разбитое кем-то окно напротив. «Вот оно, настоящее нападение! Наконец-то! Конец скуке! Вот ужо мы таперича по-палим!» – думают очнувшиеся от полной видений дремоты военные и разбегаются по точкам отражения атаки, расхватав оружие и на ходу досылая патроны в патронники. Ан, нет. Только было разместились грозные военные по-удобнее на своих скрытых от вражеского глаза позициях и даже наметили себе, подлежащие огневому поражению цели, как уже звучит обидный для военных «отбой вводной» с одновременным им предложением построиться. Тут сбегаются, не весть откуда, взявшиеся ночью военноначальствующие. Военных начинают строить, считать и тщательно осматривать. Жертв и разрушений не наблюдается. Но это всего лишь ночной обман. С первыми лучиками хилого питерского солнышка вдруг обнаруживается прострелянный глаз одного из вождей мирового пролетариата, громадный портрет которого висел напротив окон караульного помещения. Этот портрет, призванный, видимо, воодушевить томящихся в карауле военных и поэтому всегда строго-назидательно смотревший на них, вдруг превратился в надорванный кусок, развивавшейся на ветру кумачовой тряпки с едва проглядывающимся на ней небритым изображением одноглазого пирата «Билли Бонса». Поначалу, дело тут же принимает политический характер, но потом почему-то опять всё списывается на обычное военное разгильдяйство. А зря! Вождь с прострелянным глазом – это вам не шуточки! И патрон, тогда тоже списали на разгильдяйство. Ну а самих военных наказали по полной программе… Отправили их в сервировщики. На целых пять раз и «через день». Зря… Нельзя так издеваться над людьми. (Да, да военные, хоть и «милитер», но всё ж таки «хомо»! И иногда тоже нуждаются в гуманизме). Лучше бы этих военных тогда взяли и, попросту расстреляли. Но видимо лень было военноначальствующим оформлять бумаги для списания патронов. А будь их воля, эти ленивцы ничтоже сумняшись тут же определили бы стрелков-военных в сервировщиков на пять дней подряд. Но делать этого было нельзя. Запрещало это гнусное действие строгая военная «библия». Правда, некоторые, из особо рассердившихся на военных военноначальствующих, поступали, порой, весьма изощренным образом. Эти, как-то по особому рассердившиеся военноначальствующие снимали отбывающих срок военных с наряда за пять минут до его окончания, как недостойных выполнять такую почетную обязанность, а через пять минут достоинство военных весьма заметно для окружающих подрастало и, они, тут же заступали в новый для себя наряд на следующие сутки. А тот наряд, который был предыдущим, и без пяти, оставшихся до его окончания минут завершённым, в официальную статистику не попадал и, не шёл в зачет опальным военным. И это было вполне справедливо. А потому как не надо никогда попусту умничать и гневить начальство! И вид пред лицом его надо иметь всегда «лихой и слегка придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». Ну, или что-то вроде этого… Ещё царь Петр этому учил в стародавние времена, но так и не дошло чего-то, до сих пор, до некоторых военных. А может быть, все же дошло, но за давностью лет как-то уже забылось? Это, в конце концов, не важно. Важен результат. А результат, порой, оказывался для военных весьма даже печальным. И во всем виновата она, эта изъеденная в детстве глистами и проклятая такая память!

А вот некоторые военные исхитрялись так выспаться в карауле, что не могли потом уснуть всю последующую за ним неделю. Эти военные охраняли Боевое знамя, стоя на высоком постаменте, оборудованном специальной сигнализацией. Сигнализация срабатывала при отсутствии давления на крышку постамента и издавала истошные вопли, сопровождаемые частыми миганиями большого количества красных лампочек на пульте у самого старшего из дежурных, приводя его в сильное беспокойство о своей дальнейшей судьбе. Подводя сигнализацию к постаменту, наивные военноначальствующие думали, наверное, таким вот простейшим способом исключить вольные расхаживания часовых по прилегающей к знамени территории в ночное время. Ведь днем часовому и так было не разгуляться – вокруг знамени непрерывно сновали деловитые военноначальствующие разных рангов и каждый при этом стремился строго заглянуть в глаза часовому, делая вид, что отдает он свою честь Боевому знамени в полном соответствии с военной «библией». А вот ночью, когда большинство деловитых военноначальствующих отдыхает, сомкнув веки над строгими даже во сне глазами, тут и наступает для почетного часового полное раздолье. Полная, так сказать, «разлимонация». Вот с ней-то, с «разлимонацией» этой и решили побороться военноначальствующие. Дудки. Едва взгромоздившись на свой постамент, часовой сразу же втаскивает на него стоящий неподалеку тяжеленный огнетушитель (согласно военной «библии» – это обязательный атрибут любого поста) и не делая резких движений аккуратно покидает постамент. Сигнализация безмолвствует. Почетный часовой удобно размещается на стоящих неподалёку мягких стульчиках и безмятежно засыпает (так и хотелось написать «безмятежно засыпает, дожидаясь смены», но это было бы неправдой: ни кого этот часовой не дожидался, он просто спал как сурок и, все тут. Можно даже утверждать обратное, часовой всегда мечтал о том, чтобы эта смена во главе с завидующим ему разводящим не приходила бы до самого утра и оставила бы его в покое на всю эту караульную ночь, но такого никогда не случалось. Смена почему-то всегда приходила спустя каких-то два часа. И это – правильно. А потому как – не всё коту масленица. Хотя выспаться перед дневным, непрерывно по стойке «смирно» стоянием, хотелось каждому из самых почетных часовых. А те военные, которые охраняли специальные, напичканные боеприпасами боксы в автопарке, поступали ещё проще. Они, сразу же после заступления на свой ответственный пост, отыскивали себе автомобильчик поудобнее и уютно расположившись на мягких сидениях кабины, тут же погружались в свои сладкие, наполненные разнообразными картинками всевозможных женских прелестей, платонические дремы, крепко сжимая, при этом, в своих надёжных руках доверенное им всей страной на сегодня оружие (опытные военные давно уже поняли, что главное в карауле – это не лишиться собственного оружия, а все остальное – полная фигня. От всего остального всегда можно просто-напросто отбрехаться: «Пломба на дверях сорвана?! Это, наверное, вороны! Любят они все, что блестит. Не могу же я из боевого оружия по воронам палить. А вы, в следующий раз, не забудьте себе какие-нибудь тусклые пломбочки заказать. И не надо больше выпендриваться. А то щас разозлюсь и стрельну куда-нибудь. Я когда злюсь, всегда так поступаю. Так, что идите отсюдова, от греха, как говориться, подальше. Грех – это я»).

Но была в этой суровой автопарковой службе одна пикантная особенность: уснуть надо было в такой позе, чтобы в бдительном своем сне ненароком не зацепить кнопку автомобильного сигнала. Некоторые, неопытные военные на этом иногда прокалывались. Упадет такой горе-часовой головой в глубоком забытьи на эту громкую кнопку и долго не меняет своей удобной позы, а боевой автомобиль орет, тем временем, нечеловеческим голосом в неясной контурами ленинградской ночи и привлекает к себе нездоровое внимание всех мучающихся бессонницей. А замученных учёбой и службой часовых бессонница никогда не мучала, поэтому они и не думали никогда просыпаться. В итоге, в дико ревущий автопарк сбегается вся окрестная дежурная служба и констатирует факт преступного сна, допущенного на боевом посту незадачливым военным. И всё. Военного отлучают навсегда от караула и, становится он опять же вечным сервировщиком или разнорабочим на кухне. Ну что же, такая, видимо, у него судьба. И это тоже справедливо: военным ведь надо с самого измальства прививать особую привычку. Привычку не нажимать ни при каких условиях на не соответствующие ситуации кнопки. А то ведь он, неподготовленный этот военный, такого ведь в последствии может натворить…, на такие ведь с перепугу может надавить он кнопки! Мало не покажется никому. Даже, казалось бы, такому внешне неуязвимому в своей удалённости, чванливому дядюшке Сэму…

Но особенно почётной службой у военноначальствующих считался гарнизонный караул. Военные к такому почету никогда не стремились и всегда старались под любым предлогом этой службы избежать. А когда это не удавалось военным приходилось целые сутки пребывать в роли тюремщиков, охраняющих заключенных на гарнизонной гаупвахте. Периодически военные сами попадали на гаупвахту в качестве заключенных и их тоже очень тщательно охраняли. Сердца военных в такие периоды переполнялись особой гордостью. В такие минуты они чувствовали себя настоящими военными, ибо сказано было кем-то из великих полководцев: «Плох тот военный, который ни разу не побывал на гаупвахте». Кроме того, в периоды «отсидки» военных тщательнейшим образом охраняли. И это было знаком уважения. Это сейчас существует множество ЧОПов и все в стране друг от друга хотя бы что-нибудь да охраняют. Многочисленная армия бодигардов стережет тела вороватых алигархов, особо продвинутых в разбое бизнесменов и прочей различной сволочи, а в те далекие времена охраняли только особо уважаемых людей. Членов Политбюро ЦК КПСС, например. И содержащиеся под арестом военные эту охрану очень даже ценили.

Но самой любимой службой у военных считалась служба в патруле. Выдержав неприятную процедуру развода в комендатуре, заключающуюся в тщательном осмотре их образцового внешнего вида беспросветно тупыми военноначальствующими из комендатуры они получали счастливую возможность целый день бесцельно шататься по городу за военноначальствующим-начальником патруля и периодически посещать питерские кабаки и кинотеатры. В кабаках, военные изображали строгих ревнителей трезвого образа жизни в военной среде и не упускали случая порадовать свой организм цивильной пищей отпущенной им по льготной цене. А в кинотеатрах военные изображали из себя гарантов правопорядка в среде военных кинолюбов, но на самом деле наглейшим образом просматривали все идущие в кинотеатрах фильмы исключительно, как говориться, «на халяву». Иногда военноначальствующим-начальникам патруля было абсолютно недосуг выгуливать военных по городу в течение всего дня. У них были какие-то свои особо важные дела не связанные со службой. И тогда, начальники суровых военных патрулей изымали у патрульных военных, что называется, от греха подальше, болтающиеся на их ремнях штык-ножи и, отправляли их восвояси, предварительно взяв с них честное военное слово много не выпивать, сильно нигде не бузить и к одиннадцати часам вечера явиться в комендатуру. Военные всегда с готовностью отдавали военноначальствующим-начальникам патруля свое нехитрое вооружение и самые честные свои слова. Отдавали и тут же пускались на утёк, пока решение не было изменено. На «утёке» каждый из военных занимался своим делом. Кто-то удовлетворял свои низменные инстинкты, а кое кто тихо веселился в каком-нибудь давно облюбованном кабачке. Были и те, кто посещал музеи и театры. А некоторые, особо талантливые военные, успевали сделать и первое, и второе, и третье. Сделать и к одиннадцати часам утомлённо явиться в комендатуру. Но это всегда было очень сложно для почувствовавших свободу военных и требовало от них колоссального напряжения сил. Особенно от тех, кто не любил посещать музеи и театры.

Но веселая служба в патруле военным выпадала очень редко. Тяжёлая и рутинная служба выпадала на их долю гораздо чаще. Тем не менее, несмотря на такие вот всесторонние и разнообразные формы осуждения и добровольно-принудительного в почетности своей назначения, молодость продолжала длиться, надеяться на удачу и удача, наконец, снисходила к ней. Приходу удачи, как правило, предшествовал этап неистового самосовершенствования в ходе очистки от специализированных воинских грехов (просьба, не путать с общечеловеческими). Самосовершенствование происходило порой на грани самоуничтожения и включало: досрочную сдачу всяческих зачётов, ускоренного прохождения всевозможных коллоквиумов, судорожное спихивание отчетов по лабораторным работам, проявление особого рвения при несении службы (тяжесть содеянного определяла количество направлений, в которых надо было достичь существенных высот, и в очередной раз, воспользовавшись методами левитации, существенно подняться над истинной низменностью своей греховной сущности).

И вот. И наконец-то. Наступает долгожданный миг! Вроде бы попала молодость в заветные списки временно увольняемых. Но вопрос: «А достоин ли ты?» с повестки еще не снят. Тщательный осмотр внешнего вида. Контроль параллельности стрелок на брюках (вольности геометрии по Лобачевскому в армии недопустимы), тщательные измерения расстояний от различных знаков воинской доблести до характерных выпуклостей туловища военных, плохо скрываемые угрозы, яростное устранение тщательно изысканных недостатков. И вроде бы уже всё! Вроде бы уже чего-то достоин! Нет-нет, а что у нас там с незащищенными одеждой участками туловищ у военных?

– Ага-а-а. А откуда у Вас вдруг взялись усы?!

– Выросли из губы, товарищ майор.

– Немедленно сбрить.

– Разрешите узнать на каком основании?

– Устав гласит – военнослужащий должен быть аккуратно постриженным и тщательно выбритым.

– В таком случае, товарищ майор, как прикажете поступить с бровями?

– А-а-а, так Вы ко всей своей волосатости еще и умный?! Шагом марш в расположение подразделения. Умным и волосатым выход в город категорически запрещен!

Далее всё просто, судорожное пересечение лысыми и тупыми (то есть, не изгнанными с позором из строя увольняемых) счастливчиками границы контрольно-пропускного пункта и четыре часа свободы. На свободе бушевала дискотека 80-х: громко зарождавшаяся «попса», невинные винные коктейли, табачный дым, запах разгоряченных молодых женских тел и армейского гуталина, инстинкты, инстинкты, инстинкты, подавление инстинктов, стремительный побег (осталось тридцать минут до угрозы впадения в новый специализированный военный грех, а молодость ещё топорщится на другом конце на реке Неве стоящего города).

Праздник пива

А иногда отдыхали военные и в отсутствии особей женского пола. Устраивали себе отдых от беспорядочной половой жизни. Временно исключали, так сказать, всевозможные неразборчивые и случайные связи. Они просто отдыхали и пили пиво. В широких военных кругах было известно, что пиво и женщины – это два практически несовместимых напитка. Но для того, чтобы просто попить пиво в каком-нибудь профильном учреждении града Петрова во времена процветания самого ненавязчивого сервиса в мире, необходимо было тщательно спланировать и провести боевую операцию захвата сразу нескольких столов (военные ведь любят, когда все сообща и всего и всех много) в какой-нибудь «Висле», «Старой заставе», «Белой лошади» и т. д. На самом деле пивных заведений, где военным можно было организовать, как говорили классики кинематографа, «культурный мероприятий», было не так много и в выходные дни в них всегда стояли длиннющие очереди страждущего и, чрезвычайно нервного гражданского населения. Ну были, конечно же, всевозможные пивные залы и ларьки с заведомо разбавленным и пахнущим мочой пенным напитком, в которых этот самый напиток зимой, по желанию любого, пусть даже самого сизоносого в Питере клиента, могли даже подогреть (вот ведь как, а вы говорите что совсем не было тогда никакого сервиса!), чтобы клиент этот, чего доброго, не простудил бы тщательно проспиртованное свое горло. Но все это, отнюдь, не для уважающих себя военных. Военные такие заведения посещали очень редко. Только в периоды совсем уж крайнего своего обнищания.

Как же удавалось военным культурно-пенно-массово отдохнуть в такой вот, никак неспособствующей, а часто противодействующей этому отдыху, можно даже сказать, агрессивно сопротивляющейся этому отдыху среде? Да очень просто. У военных ведь у них всегда все просто. Накануне, например, в пятницу всеобщим тайным голосованием из среды желающих отдохнуть военных избиралась очередная жертва. Жертвенный военный должен был в субботу убедить какого-нибудь оставшегося ответственным военноначальствующего в необходимости ухода в город сразу после занятий. Это была одна из самых сложных задач грядущего мероприятия. Здесь военноначальствующего нужно было сначала удивить. Придумать что-нибудь ему доселе неведомое, а он уже столько всяких обоснований в течение службы наслушался: от внезапного в своей катастрофичности разлива сибирских рек в середине зимы, до массового падежа скота от налетевшего на планету метеоритного дождя. И все это происходило, как правило, очень далеко, где-то на малой родине военного. И все напасти эти сваливались на «край родной навек любимый» исключительно по субботам и воскресеньям. А военные по этому поводу всегда сильно переживали. Переживали они всегда за попавших в беду родственников. И поэтому им надо было срочно попасть за забор своего строгого заведения. Зачем же это? Чем могли помочь они, находясь на таком удалении от тех неудачливых мест? Преимущественно словом. Тогда ведь нельзя было сказать это утешительное слово по мобильному телефону, никуда при этом не выходя. Не было их, мобильников в смысле, тогда еще и в помине. Нет были и тогда, конечно же, разные такие средства мобильной связи, но в лучшем случае были они устройствами ранцевого типа. И несмотря на столь внушительные размеры до мест свершения катастроф эти тяжелые ранцы никак не доставали. Поэтому и не было тогда у военных экстренной связи с малой своей родиной. А поэтому очень надо было им обязательно выйти за опостылевший забор и добраться до специального междугородного пункта телефонной связи. И сказать там свои теплые в утешении слова. Но для этого, прежде всего надо было чем-то удивить скептически настроенного военноначальствующего. Не дать ему шансов вскричать в своем гневном скепсисе, что-нибудь типа: «Вы уже когда-то отпрашивались спасать девочку из огня, а потом неделю лежали с триппером в санчасти!». А методов удивления военноначальствующих всегда было непаханое в творчестве поле. И тут уж каждый военный как может, так и изгаляется на свой лад. Главное здесь – это отсутствие однообразия. Стандартным нытьем и частым всхлипыванием лицо военноначальствующее уже не проймешь. Военноначальствующему должен быть представлен хоть какой-нибудь, но – документ. И документы все время представлялись.

«Ну какие там могут быть документы – спросит ехидный читатель – уж не из вожделенного ли для каждого военного пивного заведения? Так, мол, и так, в связи с юбилеем нашего пивняка приглашаем Ваших особо одаренных военных в количестве…, в такое-то время…, далее – подписи, сургучные печати». Да конечно же, не так все это происходило. Несколько по другому. И вот как. Военный, узнав о своей жертвенной судьбе, немедленно телефонирует на свою малую родину какому-нибудь другу детства текст необходимого ему документа.

Далее весь процесс предельно упрощается. Сидит себе военный на какой-нибудь лекции поклевывая во сне носом, во сне родной дом вспоминает, а тут, откуда ни возьмись, посылаемый дневально-суточный. Вежливо так, по-военному испрашивает пардону у лектора, размахивая при этом телеграммой с пометкой «Срочно» и, видимо, для пущей убедительности, некультурно так тычет пальцем в направлении вдруг переставшего клевать и насторожившегося военного. Сон в руку! Материализация чувственных идей! Военный, вежливо простившись с лектором и дав ему соответствующие случаю обещания «отработать пропущенный материал» и «ничего не запускать» срочно покидает пределы аудитории и военно-учебного заведения в целом.

Военный убывает на вокзал для встречи неожиданно приезжающих (щей) (щего) (щих), матери, отца, родителей и т. д. Добросовестно прибыв на вокзал к означенному в телеграмме времени военный, огорченный в сыновних чувствах, никого из ожидаемых прибытием на пероне почему-то не обнаруживает. Он раздраженно беседует с проводниками, проявляя элементы своего врожденного бескультурия, огорченно тычет пальцем в текст телеграммы. Тщетно. Никто не приехал. И гостинцев ему никаких в этот раз не привез.

Скупая мужская слеза уже готова сорваться на щеку военного в такие нелегкие для него минуты. И тут, в одно мгновение, прошибает его окостеневший мозг молния смутного воспоминания. Точно! Проведя ведь такую непростую работу по обоснованию необходимости своего временного условно-досрочного освобождения он, военный, ведь так уже вжился в образ, так вдохновенно врал военноначальствующему повизгивая от восторга скорой встречи с родственниками, что совершенно забыл о первоначальных целях секретного военного замысла.

Ну что же. Бывает. Не случайно ведь существует в народном быту анекдот про тупого отца и еще более тупого сына. А анекдоты – они никогда не возникают просто так и на пустом месте. Анекдот – это несколько приукрашенный рассказ о вызывающих смех реальных событиях, реально протекающих в реальной жизни.

(Напомним для тех, кто никогда этот тупой анекдот не слышал. В этом анекдоте повествуется о том, что сидели как-то за столом отец и сын. Оба они были страшно тупые. Яблоко-то ведь от яблони, как известно, недалеко падает-то. Отец читает сыну какое-то очередное, интеллектуальное свое нравоучение. Сын старается внять глубокому смыслу отцовской проповеди, но, в итоге, так ничего до него и не доходит. Отец в раздражении кричит на сына: «Какая же ты все-таки, дубина! Ну просто законченный идиот! Д-е-р-е-в-о!» И, для придания созданному образу большей убедительности, стучит по крышке стола кулаком. Сын, приподнимаясь со стула: «Ой, кто-то пришел! Слышал? В дверь постучали». Отец, усаживая сына на место: «Да сиди ты, дурак! Я сам открою!». И не шутит ведь этот отец. Он действительно идет открывать!)

Мироощущение жертвенного военного под воздействием внезапного воспоминания мгновенно преображается. Он немедленно прибывает в культурно-питейное заведение и резервирует пару-тройку длинных деревянных столов. Резервирование заключается в объединении разрозненных поверхностей крышек столов в одну общую поверхность и усеивании этой поверхности желтыми зернами пивных кружек. Далее для жертвенного военного начинается полоса испытаний. Снаружи пивного заведения образуется очередь. Персонал пивного заведения проявляет озабоченность, персонал работает в условиях планового народного хозяйства. Стремясь обеспечить выполнение плана, жертвенный военный глотает пенистый напиток непривычными для себя глотками умирающего от жажды бедуина. Он прыгает вокруг поверхности стола, изображая присутствие большого коллектива военных и изредка повествует стесненным и поэтому с недовольством поглядывающим на пустующие столы присутствующим, указывая на обилие початых кружек, о том, что ребята военные были, пили пиво и временно вышли в туалет. Почему так долго не приходят? Да вы посмотрите, сколько пива то выпили! Весь стол был кружками заставлен. Официант – торопыга подсуетился и пустые кружки убрал. А новые что-то никак не принесет. А потому-то военные пока и не выходят. Куда им торопиться? Пиво же еще не принесли…

К моменту прихода основной группы жаждущих пивного отдыха военных, жертвенный военный приходит в мертвецки пьяное состояние. Молодой и не измученный еще нарзаном организм перестает понимать жертвенного военного и переходит в режим временной консервации. Жертва последними усилиями воли сдает пост военным, прорвавшимся сквозь сложившиеся на входе заслоны, и медленно сползает на пол. Военные заботливо укладывают своего боевого товарища на отбитую в бою у посетителей скамейку, изначально входившую в комплект сдвинутых для них столов.

Наконец все успокаиваются и начинается долгожданное пивное действо. Взглядам изумленных посетителей предстает следующая картина: за огромным столом восседают развеселые военные, поющие разные новомодные песни («Вот, новый поворот. И мотор ревет, что он нам несет пропасть или взлет…».), а между большим столом и барной стойкой то и дело снуют усталые официанты с ведрами пива. А чего ради мелочиться? Если носить пиво этим ненасытным военным какими-то кружечками, официантов надолго не хватит, через каких-то полчаса их будет очень трудно где-либо обнаружить. Они же не прошли школы военных сервировщиков! А где их потом брать? Кто будет таскать пиво празднующим военным? Не на улице же потом ловить совсем уж неподготовленных к военно-пивным праздникам прохожих с настойчивыми предложениями немножко подзаработать?

Военные поют сначала слаженно и хором, тщательно выводя куплет за куплетом («Я пью до дна, за тех кто в море…»). Зал почему-то начинает потихонечку пустеть. И очереди у дверей уже никакой нет. Ведь только недавно совсем еще вот здесь стояла длиннющая такая и возмущенная. Даже и не знаешь, что бы такое предположить по этому поводу. Наверное, шел мимо очереди какой-нибудь подвыпивший гражданин. Посмотрел удивленно на очередь и молвил что-нибудь о том, что совсем недалеко отсюда и именно сегодня открылось довольно приличное пивное заведение, а поскольку об этом событии еще мало кто знает, народу там собралось очень немного, по крайней мере, очереди там нет. И, видимо, услышав этот рассказ подвыпившего гражданина, ликующая очередь мигом сорвалась и галопом, стремясь любой ценой опередить друг друга, переместилась на новое место. А что, такое, в молчаливые те времена, вполне могло быть. Тогда ведь рекламы-то никакой не было. Не было, например, такого: «Мы – открылись!»

Тем временем военные, покончив с размеренным хоровым пением, переходят на индивидуальную разноголосицу и затем пускаются в неистовый пляс. К этому времени двери заведения уже давно закрыты. Граждане видимо не привыкли плясать и петь в пивных барах. Чужих в пивном заведении уже давно нет. А персонал? Да это родные уже совсем люди! Благодаря военному празднику они давно уже перевыполнили плановые показатели на несколько недель вперед и теперь благодушно и учтиво беседуют с военными на различные темы, угощая их дефицитной, по тем временам, сушеной рыбкой.

Праздник подходит к концу. Опустели, и без того худые, кошельки военных. Танцевали, веселились. Подсчитали – прослезились. Ну и ладно. Такое бывает совсем даже не часто. И поход «на пиво» являлся действительно праздником для военных. У студентов он был гораздо чаще. Но все же не таким частым, как у студентов нынешних. У нынешних праздник, похоже, никогда ни прекращается и давно уже выродился в скучную обыденность. Особенно это заметно в теплое время года. С первыми майскими лучиками расползаются они в перерыве между занятиями от обучающих их заведений по близлежащим скверикам и газончикам. В их тонких ручках всегда зажаты разнокалиберные бутылочки, полные всегда желаемого ими напитка. Напиток, не спеша так, томно попивается и, наконец, выпивается полностью. После чего студенты, как ни в чем не бывало, возвращаются к прерванным занятиям. А как же грядущий пивной алкоголизм?! Да что вы, мы же всего-то по паре бутылочек. И то, больше из соображений экономии… А Вы что не знаете? Нынче пиво гораздо дешевле минеральной воды!

Но это когда мы до этого ещё доживём. А нынче, у военных опять побег. Доплясались! Снова витает над загулявшими военными реальная угроза впадения в очередной военный грех. На этот раз этот грех называется: «подвыпивший военный опаздывает из увольнения». Такого греха допускать никак нельзя. Слишком тяжелы будут последствия. Поэтому десять крепких военных тел, быстро упаковываются специальным образом в тесное чрево такси: «Шеф, поторопись, не обидим!» Визг тормозов. Приехали, наконец. Выпадение спрессованных тел из покорёженного чрева автомобиля по специально отработанному алгоритму. Пересчитывающий денежные знаки «шеф» внешне не обижен. Он глубоко удручён. «Шеф» мучительно считает убытки на восстановление подвески своего железного коня, только что высекавшего искры из неровного питерского асфальта. Но военных это уже не интересует. Им этот «шеф», как в песне поётся: «и не друг, и не родственник. Он им заклятый враг – очкастый частный собственник…». Ну, и так далее… У военных уже другие заботы. Тело жертвенного военного требует особого к себе отношения. Тело мешком перекидывается (по дальше, от ищущих глаз самого старшего из дежурных) через высокий забор с одной стороны и бережно подхватывается крепкими руками товарищей с другой. Тело уносится, слегка реанимируется и бережно укладывается на кровать. В этот раз поступление тела не надо нигде регистрировать. Оно ведь отпущено до вечера следующего дня для задушевных бесед с так и не приехавшей мамой. Поэтому если подходить к ситуации формально, то никакого пьяного тела на строгой территории компактного проживания военных и не было вовсе. А все-таки жаль, что мама тела все-таки не приехала. Ну и что, что не получала она телеграммы. Могла бы догадаться и приехать к неправильно рассчитавшему предельною дозу принятого внутрь зелья телу сына. По молодости-то с кем ведь такого не бывает? Тем более, что тело это пострадало за коллектив. А коллектив для военного – это дело святое. Вот приехала бы и полечила сынка-героя. А за одно и по-наставляла бы его на путь истинный. Чтобы не пил он никогда лишку. Но нет, почему-то не приехала. Захлопоталась, видимо, по дому. И, наверное, это правильно. Ведь если бы к каждому перебравшему по какого-нибудь случаю военному стали бы ездить мамы…

Ну а дальше, все уже гораздо проще. Главное, это то, что не подающее признаков жизни тело устроено. А дальше дело техники. Пропитанные пивом и активные тела военных приступают к регистрации факта своего возвращения. Бодрые доклады с выбросом запаха заблаговременно припасенного лаврового листа (в застойно-болотистые те времена, по идеологическим ли, или же по причинам какого другого характера (с кислотно-щелочным балансом у советского народа проблем никогда не было), средств типа «Орбит», в широкую продажу еще не поступало), одобрение самого старший из дежурных, внимательно отслеживающего движение секундной стрелки (на физиономии его правильно вырубленного лица как будто застывает, почти классическое для всех дежурных двухсмысленное выражение – глумливое от учуянных в подозрительной мнительности своей запахов и, одновременно, служебно-деловитое, в не желании навлекать на себя лишние проблемы). А далее следуют счастливый «отбой», короткий, увядающий растущей сонливостью, обмен впечатлениями и, изредка нарушаемая чьими-то всхрапами, всегда относительная, казарменная тишина. Относительность казарменной тишины, чаще всего объясняется обычной ночной суетой, создаваемой непозволительными сексуальными отношениями суточных дневальных со своими «Машками», да ещё частыми приходами различных «проверяющих». И вновь, брезжащее рассветом утро, быстрый подъем, нудная зарядка и нескончаемая череда военно-учебных буден. Так и минуло пять лет этой молодости. Не у всех она проходила именно так – каждого военного всегда ведь преследовали своей судьбы веселые нюансы. Ну а если проходила эта молодость совсем не так, то тогда это не здесь было. И было это вовсе даже не с военными, а с какими-то совершенно другими ветвями развития рода человеческого, да ещё в какое-то совершенно другое время.

Лиха беда – начало

В училище для военных Серега Просвиров приехал поступать из столицы солнечного Азербайджана, города-«героя» Баку (бакинцы сами присвоили своему городу статус героя после исчезновения в конце 70-х с прилавков государственных магазинов почти всех вредных холестериносодержащих продуктов). Приезд состоялся как-то быстро. Казалось, вот только что были бурные проводы в кругу друзей, теплая водка, сорокоградусная жара, трудное утро, пахнущий теплой нефтью аэропорт «Бина». Друзья с помятыми лицами, носившие его еле живое тело по залу аэровокзала то и дело затягивая веселую песню на мотив похоронного марша: «ТУ-104, са-а-мый лучший самолет. ТУ– 104 ни-и-когда не упадет. (И протяжно, навзрыд) За-па-сай-сь гробами…». Закончилось все, конечно же, отделением милиции, в котором весельчаки коротали время до момента посадки самолета с оживающим Серегиным телом в Пулково. По приблизительно такому же сценарию происходило прибытие в Питер и других тел будущих обучаемых военных. И вот, наконец: «Не Афины, прохладно…», лес, палаточный лагерь, грибы под кроватью, трубчатый умывальник под открытым небом, наполняемый торфяно-коричневой озерной водой, первые радости в приобретении навыков хождения строем, судорожные попытки что-либо вспомнить перед надвигающимися экзаменами.

Экзамены – дело серьезное. Конкурс 7,58 человек на место (профессия защитника Родины, в неправильные те времена, пользовалась-таки популярностью) и конкурентом Сереге был даже этот 0,58, которого никто никогда не видел, его даже было трудно себе представить, однако присутствие его ощущалось вплоть до объявления результатов первого экзамена. Собственно, объявления, как такового, и не было. Был подъем в обычное время, неожиданное объявление об отмене утренней зарядки, перечисление фамилий, которым (так было и сказано: «Перечисленные фамилии должны…») необходимо сегодня пройти медкомиссию (третью по счету в общем процессе поступления).

На комиссию повезли почему-то в город. Пощупать и простукать будущих военных можно было бы и в чаще леса. Тогда ведь не было всяческих проникающих УЗИ и сканирующих томографов. Ну повезли так повезли Одичавшим в лесу будущим военным было это даже в радость. Взгляду вернувшихся, предстала печальная картина опустевшего лагеря. Оказывается, всех кого «случайно забыли» пригласить на процедуру разгуливания по широким коридорам поликлиники в костюме человека, не устоявшего перед соблазном первородного греха (он, видите ли, раз всего-то повеселился, а Господь из-за него на нас на всех т-а-а-к рассерчал…) уже отправили по домам. Очень просто с ними поступили, по военному просто, как в ставшей известной позже песне: «Гранату отняли – послали домой».

Кому пришло в голову устроить этот блиц осталось загадкой. Осталось загадкой еще и то, что при таком вот массовом и быстром исходе у оставшихся не пропало ни одной личной вещи. Хотя какие там были вещи? Мыльно-брильно-зубочистящие принадлежности с хитовой пастой «Поморин» да смена нижнего белья. Но, все ж таки, ребятам как-то надо было еще и до дома добраться. Не каждому это было по карману, несмотря даже на бесплатный проездной в общий вагон пассажирского поезда. (Ездили когда-нибудь в таком? Если нет – рекомендую. Масса незабываемых впечатлений! Особенно жарким летом.) Кроме того «провалившиеся» были крайне раздражены. Но не прихватили ничего чужого они с собой. А ведь было, наверное искушение позаимствовать чего на время, продать и с комфортом доехать. Чтобы не в общем вагоне да еще пассажирского поезда. Лето ведь как раз тогда было.

А вот среди тех, которые всё же остались и, впоследствии в училище поступили вещи периодически пропадали. Все пять лет обучения пропадали! Видно не тех все же тогда домой отправили. Нет с «крысами», конечно же, боролись. Их периодически отлавливали и отчисляли. Но так до конца и не вытравили. Каким-то загадочным образом смогли эти «крысы» все же затесаться в праведные офицерские ряды. Впрочем, загадки тогда только еще начинались. В дальнейшем, по мере постижения особенностей военного мышления (не знаю как сейчас, а в те времена даже издавался всесоюзный журнал – «Военная мысль», что лишний раз подчеркивало существенную особенность военной мысли относительно мысли вообще), составляющего основу военных методов восприятия и преобразования окружающей действительности, загадки постепенно сходили на нет – маразм становился предсказуемым и даже частично управляемым.

Специалистам кафедры Военной геронтологии, не так давно образованной в Военно-медицинскай академии, хотелось бы посоветовать начать изучение особенностей военного маразма не в тиши родных аудиторий и специализированных библиотек, а в местах обитания большого количества военных, проживающих компактно на ограниченной территории. Чтобы собрать эмпирический материал на пару докторских диссертаций вам, господа-товарищи военные медики, необходимо поменять медицинскую символику на петлицах и шевронах на символику любого другого вида или рода войск (для чистоты эксперимента, а то ведь к медикам в частях отношение особое, бережно-справко-заискивающее) и куда-нибудь в затерянный полчок ваней-взводным, хотя бы на год, больше нецелесообразно – рискуете стать счастливым обладателем изучаемого диагноза. Но на год – это обязательно, со всеми его временами и сопутствующими этим временам обострениями.

Простите за отступление. Вспылил. И так, лагерь опустел. Конкурс упал до целых 3,0 человек но все равно на то же одинокое место. Как получилась такая цифра, тоже пока оставалось загадкой. Либо догадались наконец округлить итоги своих сложнейших расчетов, либо из лагеря был с позором изгнан пресловутый 0,58. Более правдоподобной выглядит версия об изгнании. В пользу этой версии говорит и факт встречи нашего абитурьента и загадочного «пифагорийца» двадцать четыре года спустя. Об этом мы когда-нибудь тоже расскажем.

Перераспределив оставшихся абитуриентов по ближним к первой лагерной линейке палаткам, лишние палатки убирать не стали – в них очень хорошо росли подберезовики и военноначальствующие распределив палатки между собой, периодически захаживали туда для сбора урожая.

Даже после короткого общения с новыми соседями, Сергею стало понятно, что уехали в основном романтики военной службы. Это были простые, открытые в общении юноши, восторженные и переполненные готовностью взвалить на себя уже прямо сейчас, до присяги еще, сразу все «тяготы и лишения военной службы». Они с радостью ходили в наряды по охране территории лагеря вместо своих менее восторженных и гораздо более прагматичных товарищей. Однако у большей части этих романтиков отсутствовали необходимые для поступления знания, да и тяги к ним, у них, как правило, никак не проявлялось.

Тем временем, стала намечаться тенденция роста (от экзамена к экзамену) процентного содержания зреющих прагматиков в общей массе, так называемой, «абитуры». Для большинства из них период раннего юношеского романтизма только-только закончился и начинался этап мучительного осознания грубой материи реальной жизни, которая (как потом выяснилось при изучении философии) дана нам в ощущениях (при этом марксистско-ленинская философия предпочитала оставлять без ответа риторический вопрос: а кем же дана-то нам материя эта?). Впрочем, несмотря на некоторую недозрелость движения, был у новоявленных прагматиков уже и свой авангард – личности, уже где-то и сколько-нибудь послужившие или успевшие поработать на «гражданке». Конечно, они уже чем-то отличались от вчерашних школьников, но размеры спеси, зародившейся в период осознания собственной отличности, принимали порой весьма гипертрофированный характер. Именно эти личности составили основу будущего сержантского (Помните? Якобы начальствующих?) состава подразделения военных. Единицы из них были действительными (в современной терминологии – легитимными) лидерами официально возглавляемых ими небольших коллективов. Основную же часть авангарда составляли прагматики, вовремя понявшие и взявшие на вооружение методы быстрого «доступа к телу» какого-либо старшего военноначальствующего. Доступ давал возможность получения множества привилегий, от «командирского балла» на экзаменах до права выбора места службы при распределении. При этом отчетливо прослеживалась прямо пропорциональная зависимость объема привилегий от степени близости к телу. Зависимость эта часто носила ярко выраженный нелинейный характер и являлась причиной жесткой внутриавангардной конкуренции за каждый сантиметр интимного пространства, принадлежащего телу лица военноначальствующего.

Обособленную часть авангарда составляли личности, которых по различным причинам никак нельзя было наделить административным ресурсом. Тернистый путь их состоял в непрерывном добывании информации. Делать это было нетрудно, для этого не надо было под артиллерийским огнем пересекать линию фронта. Повседневная жизнь военного коллектива состоит в ежесекундном взаимном созерцании и периодическом друг друга, заслушивании. По мере накопления информация претерпевала (нужные военному агенту) преобразования, и в определенный (нужный военному агенту) момент, представлялась начальствующему взору, либо слуху, в зависимости от степени развитости того или иного рецептора у организма, принадлежащего тому или иному военноначальствующему лицу. Информация представлялась в том виде, который мог бы способствовать более быстрому росту рейтинга не покладающего ушей своих страдника. (Как-то в порыве очередного негодования один из назначаемых военным отцов – командиров, вскричал: «Ведь есть же на нашем курсе хорошие и полезные люди!!! Но никак не пойму, почему же все остальные их стукачами называют?!»).

Относил себя к прагматикам и Серега. Он успел год поработать на оборонном предприятии, не набрав нужного количества баллов на интересовавший его факультет одного из престижных столичных ВУЗов и гордо отклонивший предложения, поступившие с других факультетов (следствие остаточных явлений юношеского романтизма). Однако сферу приложения развивающемуся рационализму еще предстояло выбрать – подобострастное вползание в чье-либо интимное пространство вступало в противоречие одновременно со всеми его жизненными принципами. Проведя импровизированный, как бы сейчас сказали, СВОТ– анализ, Серега понял, что находится в окружении множества угроз, норовящих использовать имеющееся у него уязвимости. Основная его уязвимость состояла в желании заниматься только тем, что хоть как-то способствует его эмбриональному развитию. Развитию военизированного эмбриона могли способствовать учеба и спорт. Углубленно учиться, обложившись томами обязательной и дополнительной литературы, военному просто никогда не позволят («Не делайте умное лицо, вы же военный человек, как никак!») – это стало понятно еще на «абитуре». А вот спорт у военных всегда в почете. Причем незамысловатый, такой, чтобы военному в этом спорте ничего дополнительного не понадобилось ни одного спортивного снаряда или приспособления какого. Что же это за спорт такой? Понятное дело, что это бег и то, только в форме кросса по пересеченной местности. Пересеченная местность была тогда народная и потому бесплатная. А раз бесплатная, то вдоволь пропиталась она потом военных спортсменов.

Бег Серега не любил в любом его проявлении. Хотя спортивный задел у него был достаточно солидный, в детстве попробывал себя и в гимнастике, и в плавании. В бокс пришел поздновато, но свой первый разряд заработал потом и кровью. Заработал и титул кандидата в мастера спорта, но официально не присвоили, видите ли, в составе рефери выигранного турнира не хватило судьи всесоюзной категории (причем здесь, интересно, квалификация бокового судьи, когда все бои были остановлены досрочно, за явным преимуществом, и остановлены рефери на ринге?). Ну да ладно, дело прошлое, да и бокс здесь, как он узнал, явно не в почете (это же надо на перчатки, хотя бы, потратиться). Развитие эмбриона опять оказалось под угрозой.

Однако, воистину – ищущий да обрящет. Опрос старших товарищей привел к получению новых знаний о военном спорте. Оказывается, есть такой вид спорта как офицерское многоборье. Это бег 3000 м, спортивная гимнастика (перекладина, брусья, опорный прыжок), стрельба (с 25-ти метров из ПМ по спортивной мишени), плаванье (100 метров вольным) и вождение легкового автомобиля.

Вообще-то, для военных это нонсенс, столько дополнительных условий! Это и стадион (бег предусматривался в спортивной обуви по резинобитумному покрытию) и бассейн, и стрельбище. А что касается гимнастики – тут уже не обойдешься ржавой перекладиной во дворе, предназначенной, максимум, для выполнения любимого всеми начальствующими особо интеллектуального упражнения – подъем переворотом. И коня колченогого уже тут военному не подсунешь, прыжки уж больно серьезные, получит, не дай Бог, военный травму, а начальствующему придется по объему письменных объяснений догонять объемы произведений Дюма-отца. Ну и брусья нужны качественные, само собой разумеется. А вождение? Специально оборудованная площадка, автомобиль, бензин, масло! В общем, баловство это для военного. И в последствии дошло это до умов совсем уже высоконачальствующих. Сначала, еще до Серегиного пришествия в многоборье убрали вождение автомобиля, затем, уже после Серегиного исхода из этого вида спорта, убрали гимнастику. Продолжение тенденции неостановимо. В ближайшее время уберут плавание (военный – это вам не дерьмо, какое-нибудь, чтобы где-то там плавать), а потом и стрельбу (современный военный должон стрелять мозгами). И что же останется? Ну конечно, самый дешевый и к тому же любимый всеми военными бег. Бег нужен любому военному для привития ему твердых навыков в изматывании наступающего на него противника на пересеченной местности. Поэтому бег должен производиться не в кроссовочках по стадиончику (в условиях наступившего капитализма это стало совсем невозможно для военных: «Хочите господа-товарищи военные пробежаться по стадиончику? Извольте-ка перевести деньги на счет ООО «База отдыха ЛЮБЕР-ОПГ»), а в тяжеленных сапожищах по сильно пересеченной местности где-то на границе субъектов федерации. И то при условии, что не доползла до этой границы гадюкой, чья-нибудь частная собственность.

Но это когда еще будет, а сейчас офицерское многоборье процветает и манит многообразием своим, возможностью реализовать дерзновенные планы физического развития воинствующих эмбрионов.

«Да, четыре в одном – это сильно – думал Серега – ну ладно, гимнастику и плаванье подниму с колен продолжительного перерыва, стрелять научат, а вот с бегом… Ну что же, придется попотеть основательно». В то время он еще не представлял, насколько придется «основательно» и не только в беге, но решение созрело и скоро стало реализовываться. Дальнейшее развитие событий показало действенность принятого решения – физически Сереге и его многочисленным товарищам по «несчастью» было тяжеловато все годы тренировок (две тренировки в день – обычное дело, а уж когда начинаются предсоревновательные сборы…).

Однако, помимо неоценимой жизненной устойчивости, которую серьезные занятия спортом помогают приобрести на долгие-долгие годы вперед (с поправкой на неизбежные травмы), спорт давал еще и ощутимые преимущества в ходе учебы. Спорт предоставлял, например, недоступную многим военным свободу. Не надо было ни у кого и ничто у кого-то лизать, чтобы выйти в город. Увольнительная записка всегда в кармане, т. к. бассейна и тира на территории военно-учебного заведения, слава Богу, не было, а тренировки были ежедневными без выходных и праздничных дней. Кроме того, появилась возможность самостоятельно планировать свое учебное время. Например, не посещать бесполезные занятия, вроде занятий по сугубо военным кафедрам (зачем, спрашивается, будущему лейтенанту-инженеру знать состав мотострелковой дивизии с точностью до количества шанцевого инструмента в минометном взводе?), а использовать это время для получения профильных инженерных знаний. Заметим, некоторые из сугубо военных кафедр, представляли из себя заповедник старых и не очень старых маразматиков, которые были переведены из войск на преподавательские должности, как говорится, от греха подальше, пребывание их в войсках уже было не просто бесполезным для обороноспособности страны, а становилось для обороноспособности этой уже попросту опасным. Особенно заслуженные сугубо военные преподаватели могли в ходе лекции на полном серьезе поделиться с обучаемыми особого рода сокровениями приблизительно следующего содержания: «Ядерная бомба – она всегда, почему-то, попадает в эпицентр ядерного взрыва. Вот куда не брось ее, заразу, а она, сволочь такая – хлоп и опять в эпицентр. Ну ладно, попала себе и попала. Затем, облако, в виде прямоугольного овайла…» и т. д., и т. п… Или же горе-лектор вдруг впадал в следующие отвлеченные рассуждения: «Вот предположим, над горизонтом появилось N самолетов противника…, нет N для нас будет слишком много, лучше пусть будет – m» и стирал рукавом с доски не понравившееся ему обозначение).

Но это все еще будет впоследствии. А тем временем процесс поступления все еще длился и длился. Отцы же командиры, видимо, во грехе пребывая, кощунственно нашептывали: «Не забывайте, при поступлении надо любой ценой избавляться от конкурентов, должен действовать великий принцип «ЧЧВ» («человек человеку волк»). Да, кстати, Вы случайно не можете пояснить, откуда образовался синяк под глазом у абитуриента Зузина? Жаль что не знаете. А то, глядишь и лишний балл мы где-нибудь вам приплюсовали. В следующий раз надо бы вам повнимательнее быть. Что-нибудь такое вовремя подметить и сразу же нам обо всем подробненько взять так и доложить. Нет-нет, не заложить. Где вы только слово-то такое мерзкое взяли. Тьфу, на вас. В армии это называется – доложить! Отвыкайте от гражданского лексикона». Часто цитировали, военноначальствующие, во грехе своем пребывая, стилизованную ими под библейскую, поганенькую такую фразочку. Смысловое содержание фразочки, однако, очень сильно контрастировало с основными положениями Святого писания и звучала (в нормативной транскрипции) следующим образом: «Нае… Тьфу. Обмани ближнего своего, либо он нае… (еще раз: тьфу, тьфу) обманет тебя и возрадуется».

Присяга

Наконец поступление завершено. Первое за месяц посещение бани (грязность и вонючесть – один из тестов на предмет определения потенциальной способности абитуриента всю оставшуюся жизнь терпеть тяжести и лишения). Недолгий праздник чистоты молодого тела и, наконец-то, курс молодого бойца.

Курс молодого бойца – исколотые швейной иглой руки (нет предела совершенству в пришивании к военной форме каких-либо украшений – погон, петлиц, шевронов и т. д.). Мгновенно чернеющие, только что подшитые белоснежные подворотнички. Портянки, сапоги, мозоли и нескончаемая шагистика: «Строевым шагом, от меня и до следующего столба, шагом марш!». А что? Некоторым военным это пока даже очень нравится. Строй ведь облагораживает военного. Облагораживает и каким-то образом даже дисциплинирует.

Но, вот досада-то! Облагораживающее хождение часто прерывается зубрежкой основных уставных положений. Хотя любой военный (если вы у него, конечно же, спросите), тут же вам, с готовностью пояснит, что даже если неглубоко, поверхностно так, вникнуть в содержание уставных дисциплинарных положений, можно всю богатую, разностороннюю суть их свести к двум коротким статьям:

Статья 1. Командир всегда прав.

Статья 2. Если командир не прав – смотри Статью 1.

Вообще-то, этот курс не имеет никакого отношения к молодым бойцам.

Молодой боец, должен по окончанию курсов иметь, хотя бы минимальные навыки участия в том самом бою. К примеру, решили враги приурочить нападение на нашу могучую Родину, ко дню окончания курсов каким-нибудь нашим молодым еще бойцом. Милости просим, господин супостат! На этот раз вы крупно просчитались. Надо было раньше нападать, когда молодой боец не мог в считанные минуты окопаться. Не мог, пусть не очень метко, но уверенно стрелять в сторону врага. Не мог уверенно метать в приближающихся врагов определенного типа гранаты, не впадая в ступор при снятии чеки. Не мог уверенно наступать. Наступать не бравурно развернув свою еще впалую грудь и четко чеканя шаг, зафиксировав на морде своего лица выражение идиотического восторга, как это часто показывается в героически-лживых кинофильмах, а наступать в некрасивом полуприсяде, втянув голову в плечи, часто и значительно меняя направление своего настырного и неотвратимого продвижения. Надо было совершать, господа нехорошие, свое вероломное нападение, когда молодой боец еще не мог споро преодолевать проволочные заграждения и форсировать (хотя бы небольшие) водные преграды. А сейчас он все это может, не говоря уже о художественном шитье. Поэтому, дудки, вам, господа захватчики – крысиное племя, веками охочее до земли русской. Теперя фокус не пройдет! Теперя нам с вами и воевать-то уже неинтересно.

Вот таков-то и должен быть образ настоящего молодого бойца, закончивший настоящие курсы. А у поступивших военных, вся подготовка сильно напоминает курсы молодого портного, по совместительству разнашивающего барину сапоги, наматывая километры своего строевого передвижения. А когда в монотонной шагистике вдруг образуется пауза, «молодые бойцы» с головой погружаются в чтение очень специфической литературы неизвестного автора пытаясь найти там что-нибудь для себя полезное Ну, например, то что «необходимо на войне». Никак. Статья 1, меняется Статьей 2. (Между прочим, на многих экземплярах бесчисленных томов этой литературы, есть такая пометочка: «Настоящее издание общевоинских уставов предназначается для вневойсковой подготовки…». Ну, конечно! Какая у начинающего военного портного может быть войсковая подготовка?)

И что в итоге получается? В конце этих отстойных курсов? Ну, к примеру, если какое вдруг очередное вероломное нападение неожиданно случится? Что предстанет, в конце-концов, пред кровожадным взором увешенного всевозможным оружием коварного «вероломца»?

А недоуменному взору этого супостата предстанет уныло бредущая куда-то колонна понурых и хромающих инвалидов, наспех наряженных в военную форму с аккуратно пришитыми на нее шевронами и ослепительно белыми подворотничками. Стертые ноги военных инвалидов облачены в резиновые советские кеды, за спинами бредущих болтаются непристрелянные АКМы с пустыми магазинами, а на боку каждого из них топорщится противогазная сумка с противогазной же маской без фильтра (фильтр сильно затрудняет дыхание в противогазе и, поэтому, является для военных не только лишним, но еще и очень вредным элементом). Завершающим штрихом этой удручающей картины является свернутая скаткой шинель, тяжелым лошадиным хомутом пригибающая каждого военного инвалида к земле.

Враг будет обескуражен. Он не станет стрелять в инвалидов. Враг очень расчетлив: зачем ему бестолку тратить патроны? Затаив корыстную надежду на извлечение хоть какой-то для себя выгоды, враг, наверное, все же возьмет инвалидов в плен с целью выпытать у них хоть какую-нибудь военную тайну: «Как боэвой порядк наступлэн мотстрелок батален? Отвэчат, русиш швайн!» «Май нихт ферштейн, – будет, наверное, лепетать очередной допрашиваемый инвалид, – этого я вообще не знаю, могу вам доложить только обязанности военного в строю!» «Тьфу-тьфу, майн гот!» – в отчаянии тогда схватятся за голову захватчики и спешно покинут территорию страны. Эту страну ведь невозможно победить. Потому как некого. Не с кем тут пока сражаться. Но это – пока. У военных, ставших теперь обучаемыми военными, все еще впереди.

Тем временем, небольшая часть созревающих, в непрерывно куда-то топающем строю, прагматиков начинает осознавать свои перспективы на ближайшие пять лет. Большая часть из осознавших без видимого сожаления о напрасно потраченном времени, но с явными признаками возрастающей любви к приобретаемой свободе, пишут рапорта и в спешном порядке покидает территорию лагеря (до принятия Присяги этот разумно-трусливый жест не возбранялся – крышка мышеловки захлопывалась после произнесения священных слов при большом стечении народа). Ну что же, как было написано на дверях одного строгого учреждения: «Каждому – свое».

Оставшиеся в скором времени тоже покидают лагерь и переселяются на, так называемые, «зимние квартиры», служившие когда-то казармами солдатам Преображенского полка гвардии его Императорского Величества.

Близится принятие присяги.

– Вы должны знать текст присяги наизусть.

– Разве при принятии присяги тексты нам не будут выдаваться?

– Тексты обязательно будут выдаваться, кроме того, чтение присяги по памяти во время проведения официальной церемонии строго запрещено.

– Так зачем же…

– Не рас-суж-дать…

– «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик,…».

Наконец слова присяги произнесены официально при большом стечении народа, подписи поставлены, знамя поцеловано, гимн выслушан, командирское «добро» на поход в первое увольнение получено. Здесь необходимо пояснить, что армейское понимание слова «увольнение» опять же очень сильно отличается по своему смысловому содержанию от общепринятого. Если в общепринятом смысле в слове «увольнение» изначально содержится какой-то негатив, даже если это «увольнение по собственному желанию», в армейском смысле это слово всегда настраивает военнослужащего на получение целого комплекса удовольствий. От различных вспомогательных слов, употребляемых вместе со словом «увольнение», зависит лишь длительность процесса получения удовольствий. Например, сочетание «увольнение в запас», сулит военному долговременный комплекс удовольствий, изредка прерываемый какими-нибудь сборами, а сочетание слов «увольнение в отставку» переводит военного в разряд неприкасаемых. Жаль, что длиться это состояние, как правило, не так долго, как хотелось бы, и протекает на фоне приобретенных за время службы многочисленных заболеваний. В рассматриваемом случае под увольнением понимается четырех-пятичасовое счастье отсутствия на тщательно огороженной и кое-как охраняемой территории, на которой властвуют никому не нужные строгости.

Невский проспект наводнен новоспечеными военными и патрулями. Патрули сегодня не зверствуют, а в весьма неприсущих им, интеллигентных выражениях корректируют диковатое поведение легко узнаваемых первокурсников. А узнавались новоявленные обучаемые военные действительно легко: были они какие-то поразительно новые, суетливые в выполнении обряда воинского приветствия (в быту этот обряд двусмысленно именуется отданием чести), с сиротливой прямой нашивкой-первокурсницей на рукаве, из-за которой в народе эту категорию военных нарекли «минусами».

Далее, как в песне: «… попьет кваску, купит эскимо, никуда не торопясь, выйдет из кино». Но это только первые увольнения. Дальнейшая жизнь внесла дополнительное понимание относительности утверждения – «никуда не торопясь». Здесь авторы этого часто исполняемого в те приснопамятные годы военно-строевого хита сильно погорячились. В отличии от «гражданской сволочи»-студента, время у обучаемого военного отмасштабировано совершенно иным способом. Возьмем, к примеру, любовь. Если, студент может себе позволить затратить целый месяц на период вегетативного развития глубокого чувства с последующим его переходом к реализации основного инстинкта, то обучаемому военному (особенно в начале обучения), на все эти мероприятия часто отводится не более четырех часов. И он успевает! Успевает еще и батонов со сгущенным молоком закупить для восстановления подорванного диким темпом здоровья. И вот так, с батонами наперевес и торчащими из карманов банками, с выражением лица неподдельно счастливым, успевает предстать с докладом о своем благополучном возвращении за считанные секунды до окончания срока дарованной ему свободы.

В баню…!!!

Хитро переплетаясь, текли учебные и военные будни. От бани и до бани протекали они. «А почему «от бани и до бани»? – спросите вы. Да потому, что баня для военного это праздник, а мы как-то привыкли ставить себе некие светящиеся бакены в безликом и равнодушном течении реки жизни в виде хоть каких-нибудь праздников. «В чем же тут может состоять праздник? – не унимается неискушенный читатель – ну пошел себе и, никуда не торопясь, помылся с мылом, почувствовал приятную свежесть тела, попил пивка, расслабился, посидел себе, отдохнул. Так можно поступать каждые выходные. Обыденно это все – не празднично как-то». Да, большой скептик попался мне в читатели, придется остановиться на специфике помывки военного в бане.

Как вы думаете, когда можно помыть военного в городской бане не смущая при этом гражданское население? (Встречаются такие случаи, когда на территории компактного проживания военных баню почему-то забывают построить). Правильно, в этом случае, военного можно помыть – либо ранним утром, либо поздним вечером. Когда трудовой народ либо еще спит, готовясь что-то выдать на гора или что-то отложить в закрома текущей пятилетки, либо этот народ уже спит (предварительно помытый), освобождаясь от последствий раскрепощенного социалистического труда. А военный – это ведь существо не только бесполезное, но и большей частью еще и вредное: мало того, что на гора он ничего не выдает, так еще и норовит умыкнуть, поганец, из этих самых закромов что-нибудь эдакое…, якобы на поддержание собственной, так сказать, боеготовности. Сильно помогал в свое время выживать военному звериный лик империализма, в дикой злобе взирающий на мирный гражданский люд с плакатов советской наглядной агитации. Если бы не этот зверский лик, военного давно бы уже просто и быстро уничтожили, как класс. Впоследствии, наступившем сразу же за советскими временами, так все и получилось. Как только в нежданно наступившую эпоху «нового мышленья и плюрализма» началась трансформация стран нашего «вероятного противника» в страны наших «вероятных друзей», сразу начал устойчиво хиреть наш военный. Постепенно перестала разрабатываться и поступать в войска новая техника, ощутимо сократилось реальное денежное содержание военного, а потом ему перестали платить вовсе. Правда, не платили временно, месяца по три-четыре. В общем, месяцами не платили военным и все время предлагали немного потерпеть. По медитировать. На три-четыре месяца уйти в какую-нибудь нирвану, впасть в состояние цзэн или еще куда-нибудь впасть военным предлагали. Так или иначе, в конце-концов, предлагалось каждому военному куда-нибудь свалить вместе со всем своим семейством и сопутствующим семейству проблемами, в какие-нибудь бесплотные и потусторонние сферы. Временно, конечно. Будь спок, военный, не переживай, когда-нибудь все нормализуется. А пока – отвали, не до тебя сейчас.

Но при этом предполагалось, что физическая оболочка военного должна всегда находиться на службе и держать себя на службе в прежней строгости:

– Никаких подработок, Вы должны всего себя посвящать военной службе. Всего, понимаете? Без остатка!!!!

– А деньги? В смысле денежное содержание? У меня семья понимаете ли… Содержать бы надо…

– Семья у него. Деньги ему вдруг понадобились! Экий же вы, батенька, меркантильный! А о Родине вы уже, конечно, забыли?! О защите ее протяженных рубежей?!

– Нет-нет, я-то помню, конечно же, но очень уж кушать хочется. Я то еще как-нибудь потерплю. Перебьюсь, как-нибудь. Мы же помним, присяга там, тяготы, лишения и все такое… Только вот семья… А содержания все нет и нет…

– Нет и нет. Семью свою прожорливую могли бы уже и к теще давно отправить. Теща-то, небось, пенсию уже получает? И что, не может прокормить семью военного? Ох уж эти тещи! Ну ладно, а вы что не можете ни у кого занять?!!! Это же не надолго все. Зато как свалиться потом на вас многомиллионное состояние…

– Блажен, кто верует. А у кого же сейчас занять-то? Олигархи с банкирами не дают. Не из жадности. Они вообще-то очень добрые по своей сути ребята. Просто очень сильно заняты они сейчас приватизацией отечества. А отечество у нас большое. Ну, в общем, не до нас им пока. Сами понимаете. Вот закончат дележ и, может тогда что-нибудь и дадут нам. Взаймы. С последующей отработкой, в форме защиты обширных завоеваний их тяжелого капиталистического труда.

– Какой вы право говорливый и нерешительный какой-то. Олигархи ему, видите ли, в долг не дают. Олигархи не дают – займите у сослуживцев, в конце-то концов! Делов-то… Головой надо думать. Займите, а сами на службу!

– Так ведь у сослуживцев-то, у них ведь…

– Мол-ча-а-а-ть! Слу-жи-и-и-ть!

И военные по этой команде вновь становились позу хорошо знакомую дрессированным служебным собакам. И продолжали в ней (в позе, в смысле) служить дальше за миску овощного супа.

Так вот, о бане и сопутствующей ей воинской экстравагантности. Представьте себе такую картину. Темное зимнее раннее утро (где-то около – 5.00), колонна, состоящая из сотен военных, попахивая по ходу своего движения приятной смесью запахов немытых тел, кирзы и гуталина бодро марширует по сонным ленинградским улицам, лавируя между вечно дымящимися канализационными люками старой части города.

Надо отметить, что в непритязательные те времена народ сильно полюбил этот запах марширующих куда-то военных колонн. Этот запах внушал народу непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. И когда военные колонны почему-то никуда не шли, а уверенность народа была чем-то поколеблена, в ход пускался шедевр парфюмерной продукции того болотистого в своем застое и отстойного такого времени – одеколон с поэтическим названием: «Вот солдаты идут…».

Но сегодня военные колонны куда-то двигались и одеколона народу не требовалось. На одеколоне сегодня можно было здорово сэкономить. Идущих куда-то военных этот факт всегда радовал. Глубокая, плохо скрываемая радость переполняла марширующих. Им хотелось петь, но почему-то, не разрешают этого делать военным. «Что такое? Почему нельзя?» Молчат, сурово поджав губы командующие строями военноначальствующие. Опять, наверное, виноват этот, язви его в душу, чуткий отдых гражданского населения.

А как было бы весело и даже можно сказать, экстравагантно, когда во всю мощь молодых, не единожды прорентгененных с положительным заключением, легких, можно было бы взять и грянуть в утреннем экстазе: «Щорс идет под знаменем, красный командир! Э-эээ-эх, красный командир!». Народ бы в радости кинулся открывать окна. Народ с увлечением подпевал бы! Но куда там, народу-то. Все эти немощные подпевки сразу безнадежно утонули бы в мощном и раскатистом прославлении, истекающего кровью за трудовой народ, бесстрашного командира! Восторг народа еще более усиливался бы от радостного осознания того, что военных наконец-то мыться повели! Народ внутренне преисполнялся бы тихой гордостью за нашу потенциальную непобедимость: попробовал бы кто-нибудь поднять в четыре утра изнеженного американского рейнжера и предложить ему помыться! А наши, ничего, с желанием встали и идут себе, светятся от бодрости и что-то спеть хотят они на радостях.

Даже проживающий тогда приблизительно в тех же местах и без того вечно брюзжащий, а теперь еще и не вовремя разбуженный старик Козлодоев (старик только было забылся в своем коротком и призрачно-похотливом сне), воспетый впоследствии Б. Гребенщиковым, благодушно так, без злобы просто усмехнулся бы, прошаркивая в мокрых брюках во всегда вожделенный им сортир. Но, увы, военным отдан приказ: петь сегодня нельзя, пусть даже и такая вот буйная радость раннего утреннего пробуждения переполняет их незатейливые, простые такие и, вместе с тем, полные благородства сердца.

Рис.0 Бестолковые рассказы о бестолковости
Рис.1 Бестолковые рассказы о бестолковости

Ну, вот и баня. Оказывается военных тут и не ждали. И не ждали каждый понедельник. Знали ведь, что военные каждый понедельник… В строго определенной время… Но почему-то каждый понедельник в это время военных и не ждали здесь никогда… То ли военных ждали в какой-то другой день и другое время, то ли все-таки военных ждали именно в понедельник, но они, военные эти, всегда умудрялись неожиданно так прокрасться и нагрянуть в одно и тоже время, чтобы использовать фактор внезапности. Зачем тут нужен-то был этот фактор? Это же не боевые действия? Извините, это уже такая у военных выработалась привычка. Такая у них уже появилась, как говориться, вторая натура. Вот и доигрались они в очередной раз со своими дурацкими привычками. Ну и что? Чего, в конце-концов, добились они? Только ошарашили, они в очередной раз, безобидных и скромных в нерадивости своей работников этой отстойной тогда сферы. Ошарашенные лентяи сферы виртуальных бытовых услуг суетливо растерялись. И тут вдруг выяснилось, что котлы с водой еще под прогрев они не ставили, но готовы сразу же исправиться. Сейчас они обязательно что-то там зальют, подожгут и что-то, наконец, включат. Включат и уже через каких-то полчаса будет уже аж + С. А через эти полчаса колонна военных уже должна двигаться в обратном направлении Выполнение распорядка дня это ведь самое святое дело абсолютно для каждого военного. Ну да ладно, зачем военным эти пижонские + С, чай не буржуи они недобитые какие. К тому же закаляться надо смолоду и всеми силами стремиться к результатам покойного ныне дедушки Порфирия Иванова. И вот уже липнут ступни к стылому кафельному полу, иней серебрит полки парного отделения, тоненькой струйкой набирается в скорбный тазик прохладненькая, приятно бодрящая и освежающая организм, мягкая такая, истинно питерская водичка. Но, ведь даже по бездушной дедушкиной методике, время закаливания должно быть строго ограничено. Военные методик никогда не читают, но уже чувствуют – дед был прав. Движения военных начинают приобретать судорожный характер и паралитически учащаются. Скорей, скорей облиться, теперь растереться и, наконец, одеться. Одеться не со стыдливо-ложной целью прикрытия безоружной своей наготы, а дабы преградить пути утечки остатков жизненного тепла из постепенно синеющего и покрывающегося озабоченно-глубокими морщинами тела.

Но вот как раз этого-то спасительно быстрого одевания может и не получиться у военных. Во всяком случае, получалось оно у них далеко не всегда. И вовсе даже не потому, что это были какие-нибудь особо медлительные военные. Все дело в том, что ношенное неделю нижнее белье изымается у каждого военного еще на входе в помывочно-морозильное отделение. Изымается строгим каптерщиком (лицо материально ответственное и морально всегда озабоченное). Изъятие происходит после тщательной проверки белья на комплектность (а не загнал ли этот военный свои потертые на коленях трусы куда-нибудь налево с целью, так сказать, своего личного обогащения?). Если каптерщик комплектностью удовлетворен, белье кидается в общую кучу. Причем каждый предмет белья имеет свою общую кучу, и общее количество куч различных предметов нижнего белья военного может приближаться к цифре пять.

И вот тут-то, в этот самый момент, раскидав белье по кучкам и выполнив полный комплекс закаливающих процедур, военный может легко попасть впросак. А просак заключался в следующем. Закончивший все помывочные тайнодейства военный тут же может прослушать информацию о том, что чистое белье еще не подвезли, т. к. какой-то прапорщик неожиданно ушел в запой и не вовремя подал куда-то заявку (подал неправильно оформленную заявку в тот орган, подал правильно оформленную заявку, но не в тот орган, подал не в тот орган неправильно оформленную заявку и т. д.), но, это ведь не беда, и не следует вовсе беспокоиться, не следует вовсе даже паниковать и очень сильно по этому поводу переживать. Белье вот-вот подвезут и все пойдет по утвержденному свыше распорядку. Далее, поток негативной информации непрерывно растет и наконец заканчивается безапеляционным уведомлением об отсутствии чистого белья на окружных складах мирного времени, а чтобы воспользоваться запасами, отложенными на черную годину времени военного надо срочно объявить кому-нибудь войну (ну хотя бы на часик, хотя бы соседней Финляндии, а пока горячие и быстрые умом финские парни будут въезжать в смысл ультиматума, умыкнуть бельишко из этих специальных хранилищ. Умыкнуть и взять свои слова обратно, мол, погорячились, премного извиняемся, мол, успели было мы позабыть уроки генерала Маннергейма, а сейчас неожиданно вспомнили и просим у вас глубочайшего пардону). Но эскалацией международной напряженности из-за каких-то голожопых военных, быстро снующих по стылой бане, в надежде не околеть окончательно, естественно, заниматься сейчас никто не будет. Не будет никто из-за них собирать внеочередной пленум Политбюро ЦК КПСС. А посему, военным тут же предлагается альтернативный вариант, подкупающий своей новизной. Военным предлагается пренебречь условностями, изгнать из себя ложную брезгливость и временно облачиться в то, что так живописно разбросано по грязному полу. Предлагается сделать все это очень быстро, так как военным уже давно пора продолжать свое неукротимое движение к определяемым для них распорядком дня жизненным целям.

Попытки использования математических знаний для определения вероятности отыскания именно своей детали туалета в каждой из пяти куч, сваленных табуном из сотни жеребцов, приводят военных к удручающим результатам. Вероятность оказывается ничтожно малой. Ею даже можно пренебречь. Но холод – не тетка. С матерком и взаимными подначками, облачившись в то, что хотя бы приблизительно подходит по размеру, военные дружно высыпают из промерзшей бани на когда-то мерзлую улицу. На раскаленной зноем улице военных ожидала награда: первая партия батонов, выпеченная ночной сменой хлебозаводов, развозится по ленинградским булочным и, не достигая прилавков, расхватывается любителями раннего мытья.

И домой! Строем! Опять без песен. Но с батонами! Условно чистые. В чужом грязном белье!

Ох, хорошо, что молоды тогда были эти военные. И СПИДа не было в те далекие и проклятущие времена. Вернее, СПИД к тому времени уже существовал. Но не в этой стране. Его только-только «на свежачка» занесли неизвестно какими путями на процветающее-загнивающий Запад голодные и поэтому очень мстительные африканские обезьяны(?). Ну а далее, уже попав на благодатно разлагающуюся почву, СПИД начал свое быстрое и повсеместное распространение. А у нас в стране развитого социализма СПИДа тогда еще и в помине не было. Не поминался он абсолютно нигде. Ни в одном источнике СМИ. А у нас ведь как тогда было? Если СМИ о чем-то не упоминают, значит этого «о чем-то» просто не существует Ну иногда, конечно же, что-то сознательно умалчивали эти обычно правдивые СМИ (например, в стране вовсю тогда уже свирепствовал секс и в условиях выпуска Баковским заводом большого количества бракованных резиновых изделий неуклонно росла рождаемость, а советские СМИ про секс ничего тогда не писали, не рассказывали и даже не показывали его по телевизору), но это совершенно другой случай. СПИДа тогда в стране не было. По крайней мере, в отдельно взятом Питере его точно не было – проверено многочисленными поколениями питерских кадетов.

Уроки отцов командиров

Надо сказать что офицерский состав «альма матер» обучаемых военных делился, по большому счету, на два неагрессивно враждующих лагеря – лагерь профессорско-преподавательского состава и лагерь командного состава. Почему все же враждующих? Дело-то вроде как делали они одно. Дело одно, а причины взаимного недолюбливания было две.

Причина первая – профессионально-психологическая. Командный состав, состоящий преимущественно из лиц военноначальствующих, реально воплощал в жизнь тезис о ненормированном рабочем дне, как норме военной жизни. Выходные дни военноначальствующие часто проводили в заботах о беспокойной своей пастве, состоящей из обучаемых военных. Ну, во первых, их довольно часто принуждали организовывать культурный досуг будущей элиты вооруженных сил. В основном культурный досуг состоял из, так называемых, культпоходов, которые, как правило, начинались словами: «Желающих идти в культпоход я назначу сам» и обычно заканчивались с окончанием многочасового созерцания какого-нибудь заведомо провального и потому бесплатного для военных и детей действа: хор ветеранов Ленинградского военного округа, зажигательные нанайские песни, весёлые ненецкие танцы и т. д… Если случалось так, что не было в Ленинграде (?!) в выходные дни ни одного мероприятия достойного элитарного взгляда и слуха, тогда для военноначальствующих начиналось «во-вторых». Неожиданно вдруг выяснялось, что на одной из овощебаз великого города гниют плоды тяжкого труда советских колхозников. И военных тут же подряжали на самые черные и бесплатные работы в эти терпящие бедствия базы, под руководством, естественно, тех же военноначальствующих. Прибывая в эти «зоны бедствия» военные, как правило, лицезрели одну и ту же картину: дурнопахнущие, покосившиеся бараки хранилищ с праздно шатающимися средь них штатных сотрудников этих самых баз. Праздношатающиеся, обычно, очень упитаны и непрерывно жуют украденные у страны овощи. От одежды бездельников всегда пахнет сгнившими фруктами. Завидев военных они все время радуются, поминутно порыгивая плодово-выгодной бормотухой. Радуются и, не прекращая жевать, тут же определяют военным, так называемый, «фронт работ». Чаще всего «фронт» предусматривает разгрузку или же погрузку чего-нибудь и куда-нибудь. «Чего-нибудь», как правило, несъедобно в сыром виде, а то и вообще уже принципиально не съедобно. Ужасно ведь хитры были эти скучающе-жующе-отрыгивающие! Отъявленными они были бездельниками. А будучи людьми еще к тому же и очень вредными, делали все они, чтобы военные что-нибудь не отъели от закромов родины в ходе выполнения этих зловонных в склизкости своей и неблагодарных таких «фронтов». Военным это очень не нравилось и они временами пытались, в поисках вознаграждения за свою черную и неблагодарную работу, проникнуть в какие-нибудь закрома с продукцией посъедобней. Ну, например, в закрома каких-нибудь фруктов. Но тут сытые бездельники были всегда настороже и тут же принимались кляузничать, присутствующим на базе военноначальствующим, всячески ублажая их пакетиками с чем-нибудь съедобно-дефицитным. Военноначальствующие, отрабатывая полученные пакетики, тут же театрально принимали сторону проходимцев-взяткодателей, деланно ругались на мародерствующих военных и демонстративно что-то чиркали в своих блокнотиках. Но, как правило, без последствий все эти чирканья проходили для начинающих мародеров. Военноначальствующим тоже было не по душе торчать все выходные в этом зловонном отстое и, лицезреть там сытые рожи полупьяных бездельников.

Случались иногда и более достойные предложения по проведению военноначальствующими своих выходных и праздничных дней. Например, как-то раз абсолютно всех военноначальствующих одновременно принудили надолго прикоснуться к самому важному для нас искусству – кинематографу. Вместе с военноначальствующими к этому искусству, естественно, прикоснулись и обучаемые военные. По полной программе, как говориться, прикоснулись. Но об этом несколько позже. Сейчас речь идет только о превратностях судьбы военноначальствующих, в течение месяца деятельно участвовавших в массовке фильма «Красные колокола». За время своего деятельного участия, военноначальствующие были апробированы в различных характерных ролях – от неформальных лидеров Петроградских окраин образца семнадцатого года прошлого столетия до лидеров белого сопротивления среднего звена. И все это в ходе осуществления непрерывного управления группами деградирующих военных и одновременно совершенствующихся массовиков-затейников. Это далеко не полный перечень «тягот и лишений», выпадавших на плечи временно назначенных отцов обучаемых военных. Хотя в дальнейшем многими обучаемыми военными было осознано, что служба эта была раем в сравнению со службой «в местах не столь отдаленных», в частях, пытавшихся «учить тому, что необходимо на войне»).

Читать бесплатно другие книги:

Боевые пловцы Сом и Зуб получают не вполне ясное задание. Им нужно найти где-то в водах Каспийского ...
Мария и Маргарита: две подруги, два характера, две судьбы. И один мужчина между ними – Алекс. Таинст...
«Мировая сенсация! Российское правительство продает радиоактивные материалы Сомали! Мир на грани яде...
Тиану и ее сестер воспитал отец. После смерти матери жизнь девочек превратилась в ад: бесконечные мо...
Зеленоглазая красотка Лена Осина и семь ее друзей, вдоволь повеселившиеся на лучших курортах мира, р...
В 1767 году Жан Шастель застрелил Жеводанского зверя, убившего более ста человек. И на этом кровавая...