Альпийская крепость Сушинский Богдан

1

На фоне заснеженного хребта черные шпили замка Шварцбург смотрелись как-то по-особому неприветливо и мрачно. Плато, на котором он высился, было затеряно посреди извилистой горной долины и, словно мощной крепостной стеной, подковообразно окаймлялось лесистыми отрогами Баварских Альп.

Пилот с трудом сумел посадить машину в десяти километрах от замка, на полосу, которая еще только создавалась специально для «Альпийской крепости». Причем руководитель стройки обер-лейтенант Зонбах, «специалист по секретным аэродромам», как высокопарно отрекомендовал его перед вылетом Отто Скорцени, прямо предупредил пилота по рации: работы не завершены, садиться крайне опасно. Но когда летчик передал его слова командиру группы барону фон Штуберу, тот язвительно заявил:

– Передай своему Зонбаху, что на его аэродроме мы садимся по личному приказу Скорцени[1]. И мы сделаем это, даже если ему придется выстилать посадочную полосу телами своих поднебесных гробокопателей.

– Оно, конечно, так… Но разбиваться-то нам, а не Зонбаху, – проворчал явно подрастерявшийся пилот.

– Только поэтому не стоит завидовать обер-лейтенанту, еще вчера умудрившемуся заверить первого диверсанта рейха, что будто бы секретная авиабаза «Альпийской крепости» готова, – невозмутимо «успокоил» его барон. – А пока что сделай еще пару кругов над замком. Хочу понять, что он собой представляет и прикинуть, как его получше укреплять.

Пилот взглянул на Штубера, как на человека, который знает что-то такое, что не ведомо ему самому, и только поэтому, предельно низко пройдясь над опоясывающим замок небольшим крепостным двором, на крутом вираже вошел в окутанный легкой дымкой каньон, в конце которого и создавалась «полоса Зонбаха».

Шварцбург оказался классическим средневековым бургом[2], в центре его возвышался замок, напоминающий готический собор с тремя небольшими пристройками, а высокие крепостные стены были укреплены круглыми башнями, под красными черепичными крышами. И сам замок, и крепостной двор представали в форме неровного треугольника, одна из плоскостей которого упиралась в неприступную отвесную скалу, а другая буквально зависала над ущельем, западная часть которого завершалась черной, неприветливой чашей озера.

Третья сторона показалась обладателю этого горного пристанища слишком доступной, а значит, уязвимой, поэтому строители специально обрубили склон плато, расчленив его единственной крутой дорогой на два карьера, из камня которых и создавалась мрачная твердыня местного владетеля.

Человек, возводивший свое родовое гнездо в этом горном ущелье, должен был обладать таким же крутым и нелюдимым характером, как и здешние скалы. Он отдавал себе отчет в том, что его бург восстает в глубине огромной горной страны, охватывавшей обширные районы Верхней Баварии, Австрии и Швабии. А потому, чувствуя себя защитником целого региона, он в то же время ощущал себя его полноправным, лишь номинально подчинявшимся кому-то из королей, феодальным правителем.

«Именно таким правителем будете чувствовать себя в этом замке и вы, барон фон Штубер, – сказал себе штурмбаннфюрер, окидывая прощальным взглядом небольшой водопад, ниспадавший у западной стены бурга. – Если только пилоту в самом деле удастся посадить этот самолет по телам поднебесных гробокопателей Зонбаха».

Пилот оказался настоящим асом. Он приземлялся, лавируя не только между какими-то временным постройками и выбоинами, но и между группами строителей, выскакивавших буквально из-под фюзеляжа его трофейного самолетика. И первым, кто по-настоящему высоко, в бутылку венского коньяка, оценил его мастерство, был сам Зонбах – коренастый сорокалетний крепыш, с лицом рыбака, безжалостно обожженным полярными ветрами, на котором очки казались бутафорским излишеством.

Недавно обер-лейтенант действительно поторопился доложить нетерпеливому, нахрапистому Скорцени, что секретный аэродром «Люфтальпен-1» готов, не предполагая при этом, что обер-диверсант сразу же устроит ему проверку таким вот, нежданным и воинственным десантом «фридентальских коршунов». Узнав, что Штубер назначен комендантом «Национального редута»,[3] скромняга Зонбах тут же выразил уверенность, что теперь-то уж точно именно его, как создателя, и назначат комендантом «Люфтальпена-1». И уже под эту должность вызвался лично доставить штурмбаннфюрера к стенам крепости на горно-егерской танкетке, а для его группы выделил грузовик.

– И кто же хозяин этой обители? – поинтересовался Штубер, когда на очередном изгибе дороги, точь-в-точь повторяющей изгибы горной речушки, вдали проявились очертания Шварцбурга.

– Граф Эдвард фон Ленц, – ответил Зонбах. – Семидесяти пяти лет от роду. Неисправимый баварский сепаратист.

– Кто-кто… сепаратист?!

– Вы не ослышались, штурмбаннфюрер. Как это ни странно, баварский.

– Только из уважения, не заставляю повторять еще раз. Предпочитаю предаваться слуховым галлюцинациям.

– Не вы один предаетесь им в наши дни. Такие уж настали времена.

– Да, но… баварский сепаратист! Уму не постижимо! Нет, из истории я, конечно, помню, что в свое время Бавария тоже была независимым государством…

– И даже холила свою древнюю королевскую династию.

– Неужели до сих пор существуют люди, которые рассчитывают восстановить баварский трон?

– Как истинный баварец в двадцатом поколении, скажу, что с каждым днем их становится все больше.

Услышав это, Штубер отшатнулся, словно наткнулся на острие дуэльного клинка.

– Я не стану уточнять, принадлежите ли к этому кругу вы сами, обер-лейтенант.

– …Что же касается графа фон Ленца, – тоже не стал касаться этой висельничной темы Зонбах, – то он принадлежит к тому же роду, из которого происходит последний король Баварии Людвиг III. То есть документально засвидетельствовано, что он принадлежит к одной из ветвей баварской королевской династии Виттельсбахов[4], древней и славной, как сама Бавария. Никто не сомневается, что после гибели Третьего рейха русские, англичане и американцы сделают все возможное, чтобы Австрия вновь обрела независимость. Не потому, что хотят возвысить Австрию, а потому, что хотят окончательно ослабить и унизить Германию.

– Страшные события вы предвещаете, Зонбах. А для Германии даже апокалипсические.

– Правдивые, а потому роковые, – ответствовал командир поднебесных гробокопателей.

– Уже вижу лавины сепаратистских войск, волнами накатывающихся на последний оплот укрепрайона «Альпийская крепость»[5] замок Шварцбург.

– Ни штурмующих «лавин», ни баварских королевских флагов под барабанную дробь не будет.

– Еще бы! – подергал левой щекой Штубер. Его добровольный адъютант фельдфебель Зебольд первым заметил, что привычка эта «благодарно позаимствована» у Скорцени. – Уже сейчас ясно, что всю военно-кровавую работу сепаратисты решили переложить на своих западных союзников.

– Прелесть ситуации в том и заключается, что они сами впряглись в эту работу, – с трудом искривил свои толстые, до крови потрескавшиеся губы Зонбах. Эту неприветливую улыбку на почерневшем от ветров и морозов лице Вилли Штубер называл про себя «эскимосской». – И в самой Вене, и в эмиграции формируется мощное ядро политиков, военных и промышленников, которые хоть завтра готовы объявить аншлюс формой оккупации независимой Австрии и вновь провозгласить ее независимость. Это ли не шанс для соседней Баварии вернуть себе статус монархического государства? Это ли не прецедент для не так уж давно потерявшего корону Мюнхена, чья элита давно мечтает одеть баварцев в мундиры своей национальной, баварской армии?

Штубер нервно повел подбородком, однако задумчиво промолчал. Веяния, которые раскрывал перед ним Зонбах, буквально выбивали барона из той военно-политической колеи, в которой он до сих пор пребывал. Какое возрождение баварского трона?! Какая оккупация Австрии?! И вообще, что здесь, черт возьми, происходит?! Рейх на грани гибели, со всех сторон враги. А здесь, в сердце «Альпийской крепости», вовсю созревают весенние гроздья сепаратизма. Действует ли здесь служба СД? А чем занимается в этих краях гестапо? Неужели и в этих службах все дружно бросились примерять «баварские мундиры»?!

Впрочем, возмущаться он мог, сколько угодно. Вот только есть ли смысл хвататься за пистолет? Что это даст? Вот почему, придерживаясь им же сформулированного разведывательно-диверсионного постулата: «Научись вести диалог с собственным молчанием!», Вилли спокойно, почти заискивающе поинтересовался:

– Уж не видится ли им среди претендентов на трон фельдмаршал Рупрехт?

– Оказывается, даже для вас это не такая уж неожиданность, – просияло лицо Зонбаха. Если только это коричневатое лицо «эскимоса» способно было просиять. – Ведь даже вы вспомнили, что фельдмаршал Рупрехт носит титул кронпринца Баварии, а значит, обладает реальными правами на трон[6].

– Признаться, мне и в голову не приходило, что, благословляя нас на создание в Баварии «Альпийской крепости», фюрер не догадывается, что на самом деле пытается сотворить ее не на родине национал-социализма, а в самой вотчине баварских сепаратистов.

– Надеюсь, вы понимаете, что я просто обязан информировать вас как коменданта крепости о реальном положении вещей, – решил подстраховаться обер-лейтенант.

– Оперируя подобного рода информацией, я никогда не ссылаюсь на источники. Особенно в обществе старших офицеров СД и гестапо, – успокоил его штурмбаннфюрер.

2

Приглашая Скорцени на совещание, личный адъютант фюрера обергруппенфюрер СС Шауб по-дружески предупредил его, что речь пойдет об «Альпийской крепости». Гитлер не любил заранее извещать подчиненных о вопросах, которые будут затрагиваться в его монологах на собрании «рыцарей Вебельсберга», как он в последнее время предпочитал называть высших чинов СС. Возможно, потому и не извещал, что это развеивало бы эффект внезапности, на который фюрер всегда так уповал.

Вот почему, садясь в машину, которая должна была доставить его из «секретной квартиры СД», где он отсыпался после возвращения с плацдарма под Шведтом-на-Одере, обер-диверсант задавался вопросом: почему вдруг Шауб допустил эту утечку информации? Только ли из уважения к нему, как «к лучшему диверсанту мира», как любил преподносить подобные «снисхождения» адъютант фюрера? Или же по просьбе самого Гитлера, который таким образом хотел подготовить своего личного агента по особым поручениям к тому, чтобы он мог поддержать идею «Национального редута».

Но тогда возникает вопрос: а кто позволит себе, кто посмеет эту идею не поддержать? Кто решится возражать фюреру?

Никогда не страдавший особым вольномыслием Кальтенбруннер как-то в сердцах обронил: «После покушения на него 20 июля, фюрер начал видеть заговоры даже там, где их никто и никогда не замышлял». Очевидно, с такой же предопределенностью Гитлер узревает теперь и оппозицию по любому из затрагиваемых им на переговорах вопросов. Но это уже из области эмоций, а что по существу?

Отдельные фортификационные работы на той территории, которая тогда еще называлась «Областью фюрера», велись еще с начала сорок четвертого года, а возможно, даже и с конца сорок третьего. Но тогда они воспринимались лишь как превентивные меры по укреплению района альпийской ставки фюрера «Бергхоф».

О превращении в неприступный укрепленный район «Альпийская крепость» огромных горных территорий речь тогда не шла. Впервые официально Гитлер заговорил о ней на тайном собрании Высших Посвященных СС в ритуальном замке СС Вебельсберг. Скорцени тогда впервые оказался в числе высших чинов СС, в числе не по чину избранных, которым позволено было участвовать в подобном собрании, и хорошо помнит, что прежде чем перейти к идее «Альпийской крепости», фюрер заговорил о другой несбывшейся мечте адептов СС – «Стране СС Франконии»[7].

– … В прошлый раз под сводами этого же зала мы говорили о Франконии. – Голос фюрера звучал с заунывной будничностью, но Скорцени уже знал, что на многих адептов СС гипнотически воздействует именно монотонность его речи. – Времени прошло немного, но оно оказалось безжалостным по отношению к нам и нашим идеям.

Гитлер выдержал натужную, томительную паузу, и когда всем уже казалось, что он попросту потерял нить мысли, вдруг ударил ребрами ладоней по столу, почти так же, как это обычно делал Эрнст Кальтенбруннер. Только у начальника Главного управления имперской безопасности рейха это всегда означало, что тема исчерпана или, наоборот, его собеседник слишком удалился от нее. А что означал этот жест решительности в сотворении фюрера?

«Очевидно, оно настало – то самое время „собирания камней“, когда каждый желает знать, какой из ранее коллективно разбросанных достанется теперь персонально ему, – попытался мысленно истолковать его Скорцени. – Франкония, страна романтиков СС, как раз и является одним из таких камней».

– То, что вы сейчас услышите, не подлежит разглашению. Каждый из вас получит список присутствовавших, дабы вы помнили, что мной информирован именно этот круг людей. Сейчас нам уже не стоит рассчитывать на то, что идея создания Франконии может быть воплощена в жизнь на территории исторической земли Бургундии, как мы ранее планировали.

Даже Скорцени слышно было, как фюрер тяжело вздохнул. Мысленно он наверняка представил себе карту, которая всегда у него на рабочем столе и на которую только сегодня утром адъютант от вермахта[8] нанес последние очертания линии фронта. Скорцени тоже помнил эти очертания по карте, имевшейся у него в кабинете, и понимал что там есть от чего прийти в уныние.

– Тем не менее, – все еще не унывал фюрер, – настало время, когда мы должны концентрировать наши лучшие силы СС, чтобы готовить к новому, решающему этапу борьбы. Намечено два пункта такого сбора. Первый из них – «Альпийская крепость». Да-да, вы не ослышались, именно так: «Альпийская крепость».

Словно бы по мановению факира, появился шеф-адъютант Буркдорф, развернул перед фюрером небольшую карту и, неслышно ступая, удалился. Прежде чем развить свою мысль, фюрер несколько минут сидел, молча уставившись в карту, словно видел ее впервые, затем медленно, по-школярски прошелся пальцем по очертаниям Альпийской Франконии.

– В общих чертах идея «Альпийского редута» нами уже обсуждалась. И даже предприняты усилия по созданию некоторых узловых пунктов его обороны, базирования и жизнеобеспечения. Но теперь настало время заняться им вплотную.

– Хотя можно смело утверждать, что лучшее время для этого давно упущено, – едва слышно прокомментировал Гиммлер.

«Кажется, идея уже обретает влиятельных противников», – мысленно ухмыльнулся обер-диверсант рейха. Только теперь он обратил внимание, что рейхсфюрер СС сидит не по правую руку от фюрера, как во время прошлого, обычного совещания, а в явном отдалении. Правда, он успел сместиться таким образом, что теперь располагался как раз напротив вождя. Лицом к лицу. В этом перемещении, очевидно, следовало усматривать некую кадрово-политическую символику. Однако «первому диверсанту рейха» некогда было заниматься ее толкованием.

– Задумывая создание «Альпийской крепости», – уже более вдохновенно вещал Гитлер, – мы исходили из нескольких факторов. Во-первых, она будет располагаться в самом центре Западной Европы, что позволит нам в трудные минуты поддерживать нужные связи с представителями многих стран, а также нашими сторонниками и агентами. Во-вторых, по площади этот огромный укрепрайон составит несколько десятков тысяч квадратных километров, а значит, довольно быстро может определиться, как новое, пусть даже временное естественно-государственное образование.

«Новое государственное образование?! – все так же, мысленно, воскликнул Скорцени. – Это он о чем? Мы слышим это от фюрера, который еще вчера готов был разжаловать и отправить на виселицу любого, кто поставит под сомнение непобедимость Третьего рейха?!»

Приблизительно так же отреагировали на этот пассаж фюрера и все остальные Высшие Посвященные СС. Тем не менее в зале воцарилась такая же напряженная тишина, как во время недавнего, уже здесь, в замке, произведенного медиумического сеанса вождя. Только сидевший чуть впереди Розенберга командир дивизии СС «Адольф Гитлер» бригадефюрер Вильгельм Монке[9] нервно поерзал на своем стуле. Один из немногих генералов, удостоенных Золотого Креста, командир ударного отряда СС, он имел право демонстрировать особую встревоженность и ответственность за судьбу черного легиона Германии. Правда, сейчас его полкам, сражающимся против англо-американцев на Западном фронте было нелегко. Но ведь и бросали-то их всегда на те участки, где приходилось особенно туго.

– «Альпийская крепость», – вознесся фюрер на вершину своей вдохновенности, – создается нами с учетом того, что ее естественными границами станут мощные горные массивы. На востоке – это горная система Нидер Тауерн; с запада, за небольшой грядой, мы получаем естественного союзника в лице нейтральной Швейцарии; на севере определились по горной системе Баварских, на юге – Карнийских и Далматинских Альп. Таким образом наша Альпийская Франкония будет включать в себя части исторических территорий Германии, Австрии и Италии. Столицей этого СС-рейха станет Берхтесгаден, штаб-квартирой штаба Верховного главнокомандования сухопутных войск – замок Орлиное Гнездо с его мощными подземными сооружениями, который к тому времени будет расширен, укреплен и усилен средствами противовоздушной обороны.

Присутствующие молчали. Однако Скорцени показалось, что в душе каждому из них вдруг захотелось поскорее оказаться за валами этого редута, как ополченцам, сражающимся на подступах к «своей» крепости, – за ее стенами. Вот только открывать перед ними ворота никто не собирался. Слишком уж зыбким и недолговечным оказывался каждый новый рубеж, на котором пытались удерживаться редеющие германские дивизии.

– Мною уже отдан приказ о создании на территории Альпийской Франконии запасов продовольствия. Началось строительство подземных ангаров для авиации. Целые горы будут превращены нами в естественные доты. Пещеры и штольни станут идеальными укрытиями и бомбоубежищами. Туда же будут перенесены лаборатории и конструкторские бюро, занимающиеся созданием сверхсекретного и сверхмощного оружия, способного истреблять врагов целыми корпусами и даже полевыми армиями.

«Что весьма перспективно, – мрачно согласился с ним Скорцени, – если, конечно, забыть, что истреблять их придется уже на территории Германии».

Обер-диверсант знал, что речь идет о «Фау», которые будут начинены зарядами, взрывная сила коих основывается на мощи ядерных реакций. Его агентура, сумевшая проникнуть в круг людей, близких к конструктору «Фау» Вернеру фон Брауну, – увы, подобным шпионским способом приходится добывать сведения не только о противнике! – уже доносила, что при создании этого оружия планируется использовать новейшие разработки «отца ракетчиков», соединяя их со сверхсекретными разработками профессора фон Гейзенберга и нескольких его учеников, вплотную занимающихся проблемой расщепления атома.

Но знал Скорцени и то, что такие же исследования ведутся сейчас в Соединенных Штатах, Англии и наверняка в России. Способна ли будет Альпийская Франкония с ее ограниченными запасами сырья, научно-технических и людских ресурсов, соревноваться с Америкой и Россией? Достаточно ли точно взвесил фюрер возможности столь усеченного рейха?

– При должной подготовке, – упорствовал в своих убеждениях фюрер, – «Альпийская крепость» способна в течение достаточно долгого времени оставаться неприступной. Действия танковых групп противника будут крайне ограничены, налеты авиации – малоэффективными, поскольку мы будем обладать недоступными для ее ударов горными бункерами, да к тому же – мощной противотанковой обороной.

Гитлер вдруг сорвал голос, засипел и, прокашливаясь, потянулся к стакану воды, разбавленной содой. Поправляясь после простуды, он пил только содовую, «постепенно при этом, – как пошутил кто-то из приближенных, – американизируясь».

– Возможно, возможно… – проворчал бригадефюрер Монке, воспользовавшись этой заминкой. – Все зависит от того, как эта оборона будет построена и вообще успеют ли ее возвести.

– В обычных же, наземных, боях враг станет нести огромные потери, – проигнорировал его комментарии Гитлер. – Но главное заключается не в нашей мощи, а в слабости врага. Соприкоснувшись на территории Германии, бывшие временные союзники мигом окажутся теми, кем они являются на самом деле – непримиримыми врагами.

«А ведь фюрер впервые столь откровенно заговорил о возможном поражении Германии, – отметил про себя Скорцени. – Мало того, он говорит о поражении рейха почти как о свершившемся факте».

– …И тогда англо-американцы наконец поймут, что у них есть только одна сила, способная по-настоящему противостоять русско-азиатским ордам, – это Германия. Кстати, на нашем совещании присутствует гаулейтер Тироля, ветеран национал-социалистического движения Франц Гофер…

3

Добротно выстроенный, «семейный», как его называли, пансионат «Горный приют» всегда казался настолько удаленным от мирских забот и таким идиллически умиротворенным, что поначалу резидент Управления стратегических служб США в Швейцарии Ален Даллес[10] всерьез задумывался: а не приобрести ли сразу же после войны этот пансионат в частное владение? Или хотя бы на год-второй поселиться в его «нагорном» крыле, чтобы основательно отдохнуть от всего этого безумного, войной и кровью зараженного мира.

Возведенный на просторном взгорье, трехэтажный «Горный приют» был спроектирован как бы в трех уровнях, при которых только центральная часть его заложена была на плато и с тыльной стороны которой разместились все хозяйственные пристройки, в то время как низинное, «луговое», крыло покоилось на высоком фундаменте посреди луга, и буквально зависало над ущельем, а «нагорное» пристроилось на искусственно расширенном горном уступе, на изгибе хребта. Так что из окон люкса, на круглый год, на подставное лицо, арендованного советником американского посольства Алленом Даллесом, открывался прекрасный вид на усеянную аккуратными особнячками горную долину, рассекаемую пастельно запечатленной кистью природы медлительной речушкой.

Хозяин пансионата «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста», как он обычно называл себя, заслужил уважение тем, что принципиально не желал ничего знать о происхождении и роде занятий своих постояльцев. Любого, кто поселялся у него во второй и последующие разы, воспринимал как члена своей семьи, номера сдавал не менее чем на месяц, делая при этом скидки за каждые последующие три месяца. Причем цены были вполне приемлемыми, а хозяин даже не скрывал, что благополучием своим обязан чему угодно, только не этому скромному заведению.

По существу, лишь Даллес знал, что на самом деле «Горный приют», точнее, его, имеющее отдельный вход, «нагорное» крыло, является центральной европейской базой Управления стратегических служб США, где любой пробравшийся в Швейцарию агент – «подкрышный» или нелегал – мог отдышаться, сменить документы и имидж, получить билет в США или, вместе с очередной легендой, – в последующую страну обитания.

«Да, вокруг все еще полыхает война, – лично встречал каждого солидного поселенца Бош, – но ведь освященная всеми религиями мира Швейцария, слава богу, не воюет. Поэтому, где всяк ищущий покоя может обрести его, как не в Швейцарии? А куда всяк добравшемуся до вожделенной Швейцарии податься, как не в „Горный приют“ старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста?».

Теперь уже для Даллеса не было тайной, что на самом деле пятидесятипятилетний добряк Бош «держал» торговлю оружием и наркотиками во всех балканских странах и регионах, но и это «торговое ремесло» представало всего лишь невинным прикрытием, поскольку основным его занятием было «умиротворение Балкан», которого он достигал, создавая в каждом из краев этого региона команды профессиональных наемников – убийц и шантажистов, – основная часть которых была выкуплена помощниками Боша у полиции, мафии или повстанцев буквально из-под виселицы, расстрела или ножа в спину.

Но это теперь данные сведения никакой тайны для Аллена не составляли. А полтора года назад, обосновываясь в своем Нагорном крыле, он понятия не имел о корнях благополучия Боша из Триеста. Когда же стали всплывать подробности, хозяин приюта каким-то образом сразу же учуял недоброе и поспешил успокоить своего постояльца:

«Да, господин Даллес, да! Каждый устраивает свой мир, как может и как его, мир этот, понимает. Так вот, Ангел Бош, – он всегда говорил о себе в третьем лице, – понимает его так, как понимает. Зато в любое время вы можете обратиться к добряку Бошу за помощью и советом, а возможно, и за спасением. Да, и спасением – тоже. Помня при этом, что более надежного человека у вас нет. А чтобы вы не сомневались в этом, вот ключ от тайной двери, ведущей из подвала вашего крыла в подземелье, а оттуда – в подземный ход, который приводит к Пастушьему гроту на той стороне горы. Да-да, туда, где на выкупленной Ангелом Бошем земле расположена его овечья ферма. Ваш радист может выдавать себя за одного из моих пастухов, а рацию прятать в тайнике подземелья. Об оплате за эти услуги договоримся отдельно».

Даллеса так и прорывало артистически воскликнуть: «Какой радист?! Какая рация?! Вы о чем это, господин Бош?!», однако у него хватило благоразумия не устраивать этот спектакль.

«Когда возникнет такая необходимость, я вспомню о вашей любезности, господин Кровавый Божич», – впервые употребил он прозвище Божича, каковой была настоящая фамилия Боша, известное лишь очень узкому кругу его друзей и недругов.

«Она возникнет, можете не сомневаться», – спокойно, с неизменной улыбкой доброго, щедрого дядюшки отреагировал Бош на это разоблачение. Но Даллес уже знал свойство натуры Кровавого Божича: чем жестче и неотвратимее становились его намерения, тем мягче и успокоительнее казалась его улыбка.

Всегда старательно выбритый, затянутый в корсетный жилет, который с трудом, но все же придавал его гороподобному телу хоть какие-то более или менее приемлемые очертания, этот Гаргантюа всегда хранил улыбку добряка, как раз и навсегда сросшуюся с его лицом ритуальную маску. Теперь уже Даллес не сомневался, что приговаривал и казнил своих жертв Ангел Бош, он же Кровавый Божич или Кровавый Ангел, с этой же ангельской улыбкой старого добряка.

А ведь до того разговора Даллес был уверен, что Бош представления не имеет о том, кто прижился в Нагорном крыле его пансионата. Как постепенно выяснялось, в мелких, «уличных», разборках Бош участия не принимал, он выдерживал уровень клиентуры; у его империи была своя разведка и контрразведка, о мощи которой можно было судить хотя бы по частной охране самого пансионата. К тому же все эти сведения о Ангеле Боше ни Аллен, ни кто-либо из осведомленных проверять не собирался, все спасительно полагались на данные местной полиции, из досье которой «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста» представал безобидным, добропорядочным гражданином Швейцарии.

Если же кто-либо из полицейских или офицеров швейцарской контрразведки пытался усомниться в этом, то сразу же «разочаровывался в жизни и, находясь в стадии сильнейшего возбуждения», как писали потом в своих заключениях медики и коллеги безвременно ушедшего, кончал жизнь самоубийством. Причем, как это ни странно, всегда одним и тем же способом – бросался с моста на окраине пригородного поселка, на каменистый порог реки. Не зря же после третьего такого броска за мостом прочно закрепилось прозвище «Полицай-Голгофа».

Испанского подданного, пытавшегося общаться с приветливым хозяином на языке Сервантеса, облагороженном неискоренимым американским акцентом, Бош тоже встретил весьма приветливо, но, проговаривая свою коронную фразу на чистом испанском, буквально просверливал пришельца взглядом.

– Вы правильно сделали, что решили прийти к старому Ангелу Бошу из Триеста, дон Чигарро. Где еще в этой стране вы будете чувствовать себя столь уютно и защищенно, как в «Горном приюте», под отцовской опекой старого Боша? А главное, где еще вы провели бы столько времени в непринужденных беседах с моим лучшим другом мистером Даллесом.

– Разве я упоминал имя вашего друга? – вскинул брови дон Чигарро.

– Достаточно того, что я вежливо упомянул имя вашего подчиненного, сэр, – великосветски склонил голову Бош, лично подавая новоявленному идальго ключ от одного из номеров в Нагорном крыле.

4

При въезде на плато Штубер приказал Зебольду и прибывшим вместе с ним на самолете десяти выпускникам «Фридентальской школы» оставить машину и, рассыпавшись строем, повести на замок Шварцбург учебную атаку.

Зебольд уже дважды повторил приказ командира, тем не менее «фридентальские коршуны» продолжали топтаться у дороги, с недоверием и опаской поглядывая на слегка присыпанные снегом каменистые склоны возвышенности, словно бы не понимали, чего от них хотят. Впрочем, они действительно не понимали, считая, что этот офицер из диверсионного отдела СД всего лишь пытается проэкзаменовать их навыки скалолазания.

– Рассредоточьтесь и постарайтесь подняться к стенам замка, – объяснил свой замысел штурмбаннфюрер. – Все пути, по которым несложно пробиться наверх, обозначьте каменными пирамидками, чтобы затем их можно было заминировать. Раз прошли вы, пройдут и враги.

Только теперь до молодых «фридентальских коршунов», каждый из которых, по традиции, получил во Фридентале чин унтер-офицера (если только до этого он не имел офицерского чина), дошла суть замысла коменданта крепости, и они, выкриками подбадривая друг друга, словно выпущенные на волю рысаки, ринулись на склоны.

Оставив Вечного Фельдфебеля созерцать их карабканье, Штубер вернулся в танкетку и приказал водителю двигаться дальше, к воротам замка. Они уже были открыты. Весь гарнизон, состоявший из пятнадцати альпийских стрелков во главе с лейтенантом Торнартом, построился на предвратной площади замка с такой торжественностью, словно удостоился чести приветствовать фельдмаршала.

Прервав на полуслове доклад лейтенанта, Штубер скептически осмотрел его воинство. Все как один худощавые, чтобы не сказать тощие, в возрасте под пятьдесят и лишенные какой-либо военной выправки, они производили грустное впечатление. Не нужно было заглядывать в их послужные карточки, чтобы убедиться, что на самом деле все эти «альпийские стрелки» еще недавно были заурядными альпийскими пастухами. Исключение составлял разве что сам Торнарт – моложавый, холеный, с не в меру располневшими плечами. Будь он чуть повыше ростом и поаккуратнее в талии – вполне мог бы сойти за бывшего циркового борца.

Лишь освободив гарнизон от инспекции, Штубер заметил в сторонке, на смотровой площадке полукруглой замковой башни, рослого, костлявого старика, облаченного, как это ни странно, в офицерский мундир вермахта.

– А вот и сам комендант Шварцбурга, – потянулся Зонбах к плечу Вилли. – Граф Эдвард фон Ленц.

– Разве комендантом здесь является не лейтенант Торнарт?

– Во время встречи с гаулейтером Хофером, командующим войсками безопасности в приграничных районах Баварии, граф настоял, чтобы комендантом официально был назначен он сам, как полковник в отставке. Хофер согласился, памятуя, что весь этот гарнизон «альпийских стрелков», набранных из непригодных к военной службе работников всех шести поместий графа, он, по существу, содержит за свой счет. В том числе и лейтенанта горно-стрелковых войск Торнарта, прикомандированного сюда самим гаулейтером в роли начальника гарнизона.

– Не догадывался, что в рейхе все еще существуют частные войска. Почему бы графу не сформировать свой полк придворной гвардии?

– В реальности все не так. Все эти горцы, как и сам граф, числятся служащими благословенной армии резерва.

– То, что комендантом бурга назначен сам граф, явно усложнит нашу с вами задачу, – признал Штубер. – Но не настолько, чтобы она стала невыполнимой. Даже если при этом полковника фон Ленца придется разжаловать до рядового, – иронично взглянул на стоявшего в двух шагах от них Торнарта.

– Граф достаточно воспитан, чтобы не вмешиваться в дела гарнизона, – поспешил заверить его лейтенант.

– В этом его спасение.

Штубер приблизился к графу, отдав честь, представился как комендант «Альпийской крепости» и спросил, не возражает ли господин полковник, как комендант замка, против того, чтобы штаб коменданта временно расположился «во вверенном ему бурге».

– Думаю, обер-лейтенант объяснил вам, с кем вы имеете дело в действительности, господин э-э… – замялся он, затрудняясь определить эсэсовский чин Штубера.

– Объяснил, – не стал подсказывать ему Вилли. – В то же время Скорцени сообщил, что вы предупреждены о моем визите.

– Можно лишь сожалеть, что не прибыл сам обер-диверсант рейха. Как всякий истинный австриец, он обожает Альпы.

– В том числе и Баварские?

– Мой дед когда-то мечтал о том дне, когда под одной короной будут собраны все альпийские земли.

– Похвальные мечты. Тем не менее не сожалейте. В рейхе это не принято. Так уж повелось, что сожалеть начинают после того, как обер-диверсант рейха совершает свой визит, который для многих врагов рейха заканчивается арестом и виселицей тюрьмы Плетцензее, – мягко, с предельной вежливостью объяснил граф. – Достаточно вспомнить о разгроме гнезда заговорщиков в штабе армии резерва, под крылом генералов Фромма и Ольбрихта.

Метнув взгляд в сторону обер-лейтенанта, граф вычитал в его глазах: «А вот это уж лишнее!». И Зонбах был прав. Но, переведя взгляд на графа, обратил внимание, что беспардонный намек на то, что центр заговора 20 июля находился в штабе «родной» ему армии резерва, никаких особых эмоций у того не вызвал. Наоборот, реакция его оказалась неожиданной:

– Я догадываюсь, о чем вы думали, отмахиваясь от доклада лейтенанта Торнарта. Что англо-американцы, движущиеся в направлении Альп со стороны Франции, просто дураки. Им достаточно было выбросить на плато роту своих коммандос, чтобы захватить Шварцбург, превратив его в мощный плацдарм для развертывания своих диверсионных отрядов в тылу наших войск.

– Теперь я понимаю, что думал явно не о том, о чем обязан был думать комендант альпийского укрепрайона. Вы правы, полковник. К счастью, русским сюда пока что не дотянуться. Что же касается наших западных противников, то они явно недооценивают диверсионно-партизанские методы войны, иначе давно создали бы в этих горах десятки горных разведывательно-диверсионных плацдармов. Учитывая при этом сепаратистские настроения некоторой части баварских «запасников» и дезертиров. Словом, сегодня же извещу Скорцени, что включаю вас в свой штаб.

При упоминании о сепаратистски настроенных «запасниках» и дезертирах, граф высокомерно взглянул на Зонбаха, только теперь заподозрив что-то неладное, однако обер-лейтенант сделал вид, что внимательно осматривает прилегающие к стенам замка заледенелые скалы. С ответом он не торопился только потому, что определялся с формой реакции. И опять она оказалась неожиданной:

– Мне не хотелось бы дожить до того дня, когда бои пойдут под стенами Шварцбурга, – явно взгрустнул граф, опять избегая темы сепаратизма.

– А напрасно. Должно же наступить время, когда замок графа фон Ленца наконец-то по-настоящему заявит о себе как альпийская твердыня. К тому же находящаяся под командованием его наследственного владетеля. Кстати, приходилось ли когда-либо его обитателям выдерживать настоящую осаду?

– Два штурма местных бунтовщиков и несколько атак горных разбойников, которые так и не сумели ворваться в замок. Когда в долине появился один из полков Бонапарта, мой предок приказал пушкарям замка зачехлить свои орудия и лично вышел на переговоры с полковником, только вместо ключей от ворот в руках у него была бутылка «Бордо». Для офицеров он устроил прием, а солдатам позволил спокойно развести костры на берегу озера.

– Любопытная тактика, – по-крестьянски почесал подбородок Штубер. – Оч-чень любопытная.

Он хотел добавить еще что-то, но в это время рядом появился фельдфебель Зебольд. Он доложил, что его «фридентальские скалолазы» прощупали склоны и обнаружили три условных тропы, которые Штубер тут же приказал заминировать, а на вершине каждой из них выстроить каменные гнезда с бойницами для стрелков. Два таких же дзота он приказал сотворить на плато по обе стороны дороги.

– От казни за предательство, – вернулся он к милой беседе с графом, – вашего предка, очевидно, спасло только то, что он принадлежал к королевской семье?

– От казни?! С какой стати, барон?! Наоборот, он был награжден за то, что своим гостеприимством и дипломатией на трое суток задержал полк, которого французский генерал безнадежно дожидался под стенами настоящей крепости в пятидесяти километрах отсюда, но в другой долине.

Смех, которым разразился после этих слов Штубер, вызвал у графа искреннее недоразумение, дескать, что в этом смешного?

– И я так понял, что опыт своего предка вы намерены использовать и во время появления здесь заблудившего полка американцев?

Граф снисходительно, сверху вниз, осмотрел офицера службы безопасности и процедил:

– Не исключено.

– Смелый ответ.

– Мы, Ленцы, всегда руководствовались суровыми обстоятельствами, а не высокопарными эмоциями.

«Что ж, – в том же тоне, только уже про себя, процедил Штубер, – будем считать, что с комендантом нам явно „повезло“». А в слух произнес:

– Позволю себе, на всякий случай, напомнить, граф фон Ленц, что с представлениями к наградам у «гестаповского Мюллера» всегда было туговато. К виселице представить – это пожалуйста!

5

Их любовные встречи в мастерской Ореста напоминали свидания не ко времени впавших в библейский грех подростков. Софи никогда так, сразу, не входила в это святилище иконописца[11], а какое-то время наблюдала за его работой, стоя у двери, как бы прячась за незавершенной статуей «Святой Девы Марии Подольской», затем подходила все ближе, а заканчивалось тем, что, захватив ее в плен, словно половец зазевавшуюся пастушку-славянку, Гораш – эта, не ведающая предела сил своих гора мышц. – брал ее, терзал, безжалостно насиловал прямо на своем «эскизном» столе, среди несовершенных ликов будущих святых великомучеников и бренных телес прекрасных блудниц.

Но даже в эти минуты сексуального блаженства мерцающее сознание Софи выхватывало из растворяющейся в эротическом бреду реальности одно из последних полотен Ореста: «Распятие пленника перед каменным „Распятием Христа“», «Могильную жатву», при которой босой, без ремня, в расстегнутой, распущенной гимнастерке солдат выкашивает поле колосящихся армейских крестов с напяленных на них касками; «Непорочное зачатие обреченной» – в которой отделение солдат жизнерадостно насилует девчушку-партизанку под наброшенной на сук цветущей вишни петлей…

– Вы божественно талантливы, Огест! – как всегда в моменты сильного волнения Софи начинала «гаркавить» и говорить с четко улавливаемым прононсом, на французский манер великосветских одесских «барышень». – Вы неподражаемо мудры и талантливы, мой непостижимо возвышенный… – томно произносила она в такт движениям тела мужчины, при которых вся она двигалась вместе с кипой набросков и зарисовок, вместе со столом и, казалось, со всем флигелем замка Штубербург, родового ристалища баронов фон Штуберов. – О нет, XX столетие уже не породит более одаренного мастера кисти и резца, нежели вы, мой неподражаемый творец, мой Огест!

Этого мужчину, дарящего ей в минуты экстаза какую-то завораживающую, сугубо женскую боль, она обожала куда меньше, нежели его непостижимые по своему сюжету и психологизму образов полотна; а его лошадиной неутомимостью и бычьей грубостью восхищалась куда меньше, нежели утонченностью лика его «Девы Марии Подольской», сотворенной им почти в трех десятках вариантов. Так уж получалось, что его от природы безмерная и бесформенная фигура привлекала Софи куда меньше, нежели утонченность линий тех Иисусов, которых он так щедро и безжалостно, но в то же время так мастерски распинал на своих «распятиях»…

Но Софи, как никто в этом вечно воюющем, залитом кровью мире, отдавала себе отчет в том, с каким воистину гениальным человеком свела ее судьба. И чем бы она сама ни занималась на выжженных и предельно очерствевших полях войны, высшее призвание ее на земле этой грешной – спасти блистательнейшего из мастеров; поддержать, возвысить, разбередить его все еще дремлющий талант, восславить и увековечить его скульптуры, иконы и полотна.

Ему нужна была женщина, поэтому Софи, отбрасывая какое бы то ни было сентиментальное копание в своих чувствах, становилась его женщиной, его наложницей, воплощением его самых развратных фантазий. Ему нужна была заступница, и Софи использовала все свое желание, все свои возможности, чтобы спасти его, вырвать из подземелий «Регенвурмлагеря», перехватить на пороге газовой камеры или «Лаборатории призраков», плодящей зомби-рабов и зомби-воинов. Ему нужен был меценат и толкователь его творений, поэтому Софи добилась, чтобы отставной генерал фон Штубер приютил Ореста Гордаша со всеми его статуями и набросками, выделил под мастерскую один из флигелей замка, наделил едой, защитой и крышей над головой…

– Эти ваши полотна, Огест!. Они стоят кисти выдающихся мастеров Средневековья… Поскорее бы закончилась война, и самые лучшие музеи мира, самые известные картинные галереи, аукционы и выставочные залы почтут за честь…

С трудом ублажив свою неукротимую страсть и какую-то необъяснимую, инстинктивную ярость, Орест, так и не проронив ни слова, оставлял растерзанную женщину посреди стола и, как ни в чем не бывало, возвращался к мольберту.

Любую другую женщину это холодное безразличие повергло бы в уныние, но только не Софи. Да и появилась она в мастерской мэтра не в поисках нежных слов и мужских ласк. Для утонченных плотских утех существуют столь же чувственно-утонченные, истосковавшиеся по женским ласкам мужчины. Она же пришла сюда ради нового полотна, которое еще только зарождается. Солдат возвращается домой по дороге, выходящей на склон горы, уводящей куда-то в поднебесье, при этом в каждой придорожной иве видится ему образ бегущей навстречу матери, жены, дочери или сестренки… – и так до подпирающих небо черных дымарей пожарищ, оставшихся на месте сожженного карателями села.

Софи обратила внимание, что теперь уже в полотнах Ореста почти отсутствовали национальные определения. Солдат – это просто… солдат, человек войны; Мать – просто мать каждого из тех солдат, которых обстоятельства разбросали по полям войны… Общечеловеческое видение, вселенское понимание людского горя как высшей морально-этической, христианской субстанции – вот то, что определяло тематическую канву большинства произведений этого периода творчества талантливейшего мастера …

При взгляде на любое полотно Ореста она тотчас же принималась мысленно толковать его сюжет, его зрительный ряд, его смысловые подтексты, причем делала это с таким вдохновением, словно стояла посреди Лувра, перед ведущими искусствоведами мира. «Перед вами, господа, еще одно полотно мастера Ореста, созданное в подземельях „Регенвурмлагеря“ кистью человека, прошедшего через все круги войны и рождавшего свои сюжеты между пылающей печью крематория и вакантным гробом зомби-морга сатанинской „Лаборатории призраков“»…

– Обер-лейтенант Софи, – не отрывая взгляда от одного из уже завершенных полотен, она по голосу узнала медлительного, престарелого капитана Ферна, ординарца генерала фон Штубера. – Вас просят к телефону. Полковник Ведлинг. Как всегда взволнован.

– Когда мужчины просят меня, капитан, они всегда жутко волнуются, – мило улыбнулась Софи.

У капитана была странная привычка: он преднамеренно оставался на пути Софи, пока она буквально не натыкалась на него, и только потом чуть отступал в сторону. В его коренастой фигуре еще улавливались отзвуки былой лихости, но, катастрофически быстро стареющий, теряющий свой облик в густом плетении морщин и несуразно лысеющий, он уже не способен был производить какого-либо впечатления на женщин. Единственным, что еще хоть как-то определяло его статус, оставался мундир вермахта со знаками различия капитана, которым он гордился, как своим последним мужским атрибутом.

Поначалу Софи несколько раз пыталась приучить его к обращению «герр Ферн», однако ординарец барона-генерала всякий раз вежливо поправлял ее: «Капитан Ферн», обер-лейтенант Софи; впредь только так: «капитан Ферн». При этом он всегда обращался к ней, присоединяя к чину не фамилию, а имя: «обер-лейтенант Софи».

Как бы там ни было, а Софи все еще деликатно флиртовала с Ферном, всегда помня о том, что впечатление о ней генерала Штубера прежде всего будет зависеть от мнения капитана, который был для него и ординарцем, и денщиком, и дворецким, и просто сослуживцем, при том, что в любой из этих ипостасей относился к генералу, как к своему случайно «дослужившемуся» воспитаннику.

И флирт этот постепенно оправдывал себя. Капитан уже дважды заставал ее «сексуально распятой» на эскизном столе мастера Ореста, однако, деликатно ретируясь, скрывал это разоблачение от генерала. Софи улавливала это по поведению барона Карла фон Штубера: скрывал! И это спасало Софи. Дело в том, что с самого начала генерал воспринял ее, как невесту Вилли. В этом он убедил себя еще во время ее первого посещения замка Штубербург. Поэтому, когда Софи прибыла сюда вместе с художником Орестом Гордашем, генерал воспринял это со вполне понятной отцовской ревностью и подозрительностью. Софи даже стала замечать, что генерал начинает исподволь следить за ней.

Все это так, но в то же время барон Карл фон Штубер и сам несколько раз страстно порывался обнимать ее за талию. Жерницки понимала, что сексуальный сумбур, возникающий в голове несостоявшегося свекра, но вполне состоявшегося и довольно состоятельного владельца родового замка, крайне опасен для их сосуществования под одной крышей, и ждала момента, чтобы как-то упредить назревающий конфликт. А пока что была признательна капитану за его умение тактично умалчивать то, что разглашению в стенах замка никак не подлежало.

– Так чего жаждет полковник Ведлинг, капитан?

– Сказал, что вас ждет приятная командировка.

– И больше ничего? Никаких иных слов? Ничего не просил передать мне, пусть даже полушутя?

– Ничего больше, – не понятна была капитану настойчивость ее вопросов. – Очевидно, для того и сказал, чтобы я охотнее разыскивал вас, обер-лейтенант Софи, в недрах замка.

– Коварность всех полковников мира общеизвестна.

Как-то Софи сказала Ведлингу: «Жизнь разведчика полна вселенских курьезов, господин полковник, об этом можно судить хотя бы по судьбе моего бывшего шефа адмирала Канариса».

«До сих пор не верю в то, что адмирал Канарис – сам адмирал Канарис! – мог предпринять что-либо такое…», – начал было изощряться Ведлинг, однако Софи прервала его: «В отношении адмирала мы с вами такие же единомышленники, как и во всех остальных взглядах на судьбы рейха. Поэтому не сочтите за труд: если вдруг почувствуете, что кому-то захочется отправить старую абверовку Софи Жерницки в тюремную камеру к адмиралу, намекните ей об этом фразой: „Вы по-прежнему дороги мне, обер-лейтенант Жерницки“. Как угодно: по телефону, если от вас потребуют вызвать меня для ареста, или в присутствии нашей с вами общей любимицы Инги, но обязательно намекните. На ту же фразу, вместе с воздушным поцелуем, обещаю расщедриться в трудную для вас минуту и я, господин полковник».

Теперь всякий раз, когда ей сообщали о звонке Ведлинга, она прежде всего пыталась выяснить, не произнесена ли была именно эта безобидная фраза.

6

Не дожидаясь, пока фюрер предоставит ему слово или хотя бы закончит представление, гаулейтер Тироля Франц Гофер поднялся и, нервно одернув полы френча, неожиданно высоким, фальцетным голосом произнес:

– Да, мои товарищи по партии, я предложил фюреру создать в горах Тироля неприступный редут. И считаю, что поступил правильно, как велят обычаи и традиции воинственных тирольцев.

Седой, сутулый, Гофер напоминал не ко времени состарившегося тирольского пастуха, которому чуждо было само понятие армейской службы и на которого только сегодня утром напялили эсэсовскую форму. Чувствовал себя в ней Франц, как сельский пастор – в костюме Отелло на подмостках бродячего театра.

Услышав это заявление, Гитлер откинулся на спинку кресла и нервно забарабанил пальцами по столу. Гофер допустил серьезную ошибку, о которой пока что даже не догадывался – он помешал фюреру выдать идею Альпийской Франконии за свою собственную. Тем более что идея создания «Альпийской крепости» как таковой Гоферу тоже не принадлежит. По опыту совещаний у фюрера Скорцени знал, что подобной оплошности тот не прощает.

– Горцы будут сражаться до конца, – вдохновенно продолжал тем временем гаулейтер. – Тирольцы и баварцы станут теми германскими племенами, с союза которых начнется новое возрождение рейха. Так что ждем ваших приказаний, мой фюрер!

Выступление гаулейтера Тироля вместило в себя одну-единственную важную информацию, которая хотя ничего и не меняла в отношении к идее «Альпийской крепости», зато удовлетворяла неизысканное любопытство присутствующих: замысел-то, оказывается, созревал далеко от Берлина, вдали от кабинетов рейхсканцелярии. При этом обсуждение могло бы и завершиться, но фюрер упорно подбадривал высших руководителей черной гвардии рейха. Возможно, только поэтому Гиммлер неохотно поднялся и предложил:

– То, что в состав Альпийской Франконии войдут горные регионы Германии и Австрии – совершенно естественно. Аншлюс является следствием вполне понятного стремления некогда раздробленного германского народа к единству, – произнося все это, Гиммлер мрачно изучал стол перед собой, не демонстрируя при этом никакого энтузиазма. – Уверен, что, с точки зрения дипломатии, а также исходя из международных правовых основ, этот факт не может давать никаких серьезных оснований для протеста.

– Вы говорите сейчас не как рейхсфюрер СС, а как сицилийский адвокат, – не удержался Гитлер.

Присутствующие замерли: так обращаться с рейхсфюрером СС! Такого не должен был позволять себе даже Гитлер. Однако же в последнее время он позволял себе подтрунивать не только над Герингом, но и над Гиммлером. Поражения на фронтах вызывали у него разочарования во многих старых соратниках.

Гиммлер замялся. То, о чем он должен был сейчас говорить, очень неудачно накладывалось на «сицилийского адвоката». И потом, почему именно «сицилийского»? Разве он пытается защищать мафию?!

– Но совершенно иную реакцию вызовет включение в состав этого государства части Италии, – все же набрался он мужества продолжать. – Невообразимый шум поднимется сразу же, как только разведке союзников станут известны планы создания Альпийской Франконии. Первыми возмутятся король и премьер Италии. Их сразу же поддержат англо-американцы, Швейцария, Испания, Португалия… И вместо Италии-союзника мы получим Италию-противника, воинство которой станут усердно подогревать патриотическими призывами «восстановить историческую справедливость», «быть верными воинственному духу предков…».

Только сейчас Гиммлер поднял голову, и свет неярких люстр осветил голубовато-свинцовые воронки его очков. Скорцени вдруг почувствовал, что между фюрером и Гиммлером назревает нечто ранее пригашенное. Вполне вероятно, что магистру ордена СС надоело вести затяжные поединки за право быть вторым в рейхе, с переменным успехом оттесняя от фюрера его официального преемника рейхсмаршала Геринга. Имея за собой столь мощную, организованную и влиятельную силу, как войска СС, и такую административную государственную власть, какой наделен сейчас Гиммлер, поневоле задумаешься: «А почему, собственно, я должен бороться за право быть вторым, а не первым?».

– Кроме наших войск в этой части Альпийской Франконии будут базироваться и дивизии союзника – Муссолини – с вальяжной раздраженностью объяснил Гитлер. – Основная масса которых, наряду с отрядами местных сил сопротивления, станут активно действовать заранее подготовленные диверсионные отряды СС, вермахта и гитлерюгенда…

При этом фюрер отыскал Скорцени и надолго задержал на нем свой взгляд. От всех дальнейших слов фюрер спокойно мог воздержаться. Задача обер-диверсанту была ясна.

Только сейчас Гиммлер сел. Он никак не реагировал на возражения фюрера – поскольку никогда никак не реагировал на них, – однако по всему чувствовалось, что магистр СС ими явно неудовлетворен.

– Всю войну мы терпели поражение именно на тех участках, на которых доверяли оборону макаронникам, – довольно громко, так, чтобы и фюрер тоже мог слышать его, проворчал Монке. Ему это позволялось.

– И все же от включения в состав Альпийской Франконии какой-либо части итальянской территории я бы отказался, – вполголоса, к тому же слишком запоздало возразил Гиммлер. – Пусть лучше итальянцы пытались бы какое-то время удерживаться в горах в качестве наших союзников, переходя при этом к партизанским методам ведения войны.

– Не следует забывать, однако, что речь идет о «германской» части Италии, – напомнил ему Скорцени, заставив рейхсфюрера покряхтеть также недовольно, как еще недавно кряхтел сам фюрер.

– Именно это и учитывается, – как можно любезнее уточнил Гиммлер.

Тем временем совещание шло своим вялотекущим чередом. В поддержку Альп-Франконии высказались доселе молчавшие Борман, Кальтенбруннер и даже Розенберг. Все трое были подчеркнуто лаконичными и столь же подчеркнуто приверженными идее фюрера, авторство которой делить между фюрером и гаулейтером Тироля так и не захотели.

– Мы должны быть готовыми сражаться до конца. Лучших редутов, чем те, которые предоставляет горная Альп-Франкония, нам не сыскать. Я, старый солдат, понимаю это так, – четко завершил эту рыцарскую меланхолию группенфюрер Пауль Хауссер, бывший командир дивизии СС «Дас Рейх». – Германия там, где мы, германцы! Наши альпийские редуты станут символом мужества народа, которому противостоит почти весь остальной мир. Я, старый солдат, понимаю это так…

И вновь, уже в который раз, Скорцени вспомнилась речь, с которой Пауль Хауссер обратился к ним в полночь с 21 на 22 июня сорок первого года, стоя на штабной бронемашине: «Через несколько недель мы проведем парад победы на улицах Москвы, я, старый солдат, понимаю это так!».

И как же они, в большинстве своем молодые необстрелянные эсэсманны, верили ему![12] Какой романтической казалась им эта первая ночь войны, на исходе которой пока еще ничто этой самой войны не предвещало; какими воинственными и бессмертными казались сами себе окружавшие Хауссера парни, многим из которых суждено было погибнуть еще до рассвета; каким провидческим представлялось им первое утро Второй мировой..

Сегодня речь «старого солдата» тоже явно импонировала и Скорцени, и фюреру. Воодушевленный его словами, Гитлер вновь заговорил о неистребимости германского духа, о необходимости мобилизовать все людские и технические ресурсы для окончательной победы над бесчисленными врагами. Правда, не уточнив при этом, что сам же он, своей политикой, своими действиями, этих врагов и породил.

… Да, это совещание у фюрера, с которого зарождалась идея создания «Альпийской крепости», уже было в прошлом, однако Скорцени понимал, что без подобных воспоминаний об истоках идеи «страны СС» Альпийской Франконии, он не был бы по-настоящему готов к сегодняшнему разговору у фюрера о давних, но все еще неосуществленных планах сотворения мощного укрепрайона «Альпийская крепость».

7

Телефон находился в гостиной замка, но именно там генерал фон Штубер обосновал свою штаб-квартиру. Когда Софи вошла, генерал стоял над развернутой на столе картой, широко упираясь в нее руками, с таким видом, словно перед ним была карта будущего поля битвы.

«Ореста бы сюда, – подумалось Жерницки. – Десять минут подобного позирования – и набросок для будущего полотна „Отставной генерал у карты проигранных сражений“ готов. А что, неплохое название: „… у карты проигранных сражений“! Правда, Орест терпеть не может позирования, поскольку привык все сюжеты своих полотен зарождать в собственных фантазиях, тем не менее…»

Лишь мельком взглянув на женщину, барон движением руки указал ей на высокий журнальный столик у камина, на котором покоилась снятая трубка, и вновь решительно склонился над картой. «Рано штаб Верховного командования сухопутный войск списал этого генерала, рано, – подумалось Софи. – Душой и мыслями он все еще там, в штабе одной из дивизий, а то и армий; он все еще мыслил логикой тактических ударов и стратегических направлений».

– Здесь обер-лейтенант Жерницки, – произнесла она, прежде чем успела донести трубку до уха.

– Уже «гауптман Жерницки», – донесся до нее резкий, фальцетный голос Ведлинга. – Я всегда знал, что Геринг благоговолит к вам, но не думал, что настолько. Лишь недавно пообещал повысить вас в чине – и вот…

– Клятвенно обещаю не дослуживаться до генерала раньше вас, Ведлинг.

– Не оправдывайтесь. Марка моего любимого коньяка вам известна.

– Но ведь потревожили вы меня не ради воспоминаний о своей любимом коньяке?

Софи метнула взгляд на генерала. Тот все еще стоял, опираясь руками о карту, но исподлобья наблюдал за ней; скорее даже не наблюдал, а прислушивался к ее разговору с полковником.

– Завтра же вылетаете в Вену, а оттуда – в Швейцарию, – как-то слишком буднично проговорил полковник, чтобы можно было столь же буднично воспринять сказанное им.

– Уж не поспешили ли вы с опробованием любимого коньяка, полковник?

– Увы, Инга следит за моим поведением строже любого фельдфебеля.