Ты не виноват Нивен Дженнифер

Финч

Я снова в сознании. 6-й день

Интересно, сегодня подходящий день, чтобы умереть?

Именно этот вопрос я задал себе в утро того дня, когда очнулся. Во время третьего урока, пока мистер Шредер что-то монотонно бубнил себе под нос, а я отчаянно старался снова не уснуть. Потом еще раз, когда передавал кому-то зеленую фасоль за столом во время ужина. И еще раз уже ночью, когда лежал с открытыми глазами и не мог заснуть из-за огромного количества мыслей в голове.

Может быть, сегодня – тот самый день?

А если не сегодня, то когда?

Я задаю этот вопрос себе и сейчас, стоя на небольшом выступе на высоте шестого этажа. Я нахожусь так высоко, что мне кажется, будто я сам стал частичкой неба. Я смотрю вниз, на асфальт, и весь мир плывет. Тогда я закрываю глаза и наслаждаюсь тем, что все вокруг меня медленно раскачивается. Может быть, на этот раз я все-таки совершу прыжок – и пусть воздушные потоки унесут меня прочь. Я буду плавать в невидимом бассейне, нестись вместе с течением до тех пор, пока от мира и меня больше ничего не останется.

Я уже и не помню, как забрался сюда. И вообще я мало помню из того, что было до субботы, по крайней мере из того, что относится к нынешней зиме. Это происходит постоянно, я то отключаюсь, то снова прихожу в сознание. Я похож на того старика, Рип ван Винкля[1]. Вы то видите меня, то не видите. Только не подумайте, что я привык к такой жизни, нет. Причем последний раз оказался худшим из всех. Я проспал не день или два и даже не неделю, я проспал все праздники: День благодарения, Рождество и Новый год. Не могу точно сказать, почему на этот раз все оказалось по-другому, но, проснувшись, я чувствовал себя мертвецом. Да, я очнулся, но совершенно опустошенным, как будто кто-то за это время высосал из меня всю кровь. Сегодня шестой день моего бодрствования и первая неделя после четырнадцатого ноября, как я снова хожу в школу.

Я открываю глаза. Земля на прежнем месте, такая же твердая, как и всегда. Я нахожусь на школьной колокольне. На крохотном выступе сантиметров в десять. Сама колокольня невелика. Здесь всего лишь пара метров бетонной площадки да невысокая каменная стена, служащая оградой, через которую мне пришлось перелезть, чтобы попасть сюда. Время от времени я стучу по ней ногой, дабы убедиться, что она по-прежнему здесь.

Мои руки направлены чуть в стороны и вверх, как будто я намерен прочитать проповедь, а весь этот не слишком большой и скучный городок и есть моя паства.

– Дамы и господа! – кричу я. – Добро пожаловать на мою смерть.

Вы, наверное, ожидали услышать от меня слово «жизнь», потому что я лишь недавно очнулся, но ведь я могу думать о смерти только тогда, когда не сплю. Я вещаю так же, как это обычно делает наш школьный проповедник, выкрикивая слова и выбрасывая руки вверх, отчего кажется, что и слова вылетают изо рта, дергаясь и извиваясь. Я почти теряю равновесие. Теперь я держусь за край ограды за спиной, но этого, к моему удовольствию, никто, похоже, не замечает. Поймите меня правильно: трудно сохранять полное хладнокровие, когда в это же время приходится судорожно цепляться за каменную ограду, как птенец, боящийся выпасть из гнезда.

– Я, Теодор Финч, будучи в нездравом уме, завещаю все свое имущество Чарли Донахью, Бренде Шенк-Кравиц, а также своим сестрам. Все остальные могут отправляться на… к чертовой матери.

Мама довольно рано научила нас этому слову, предупредив, что лучше его не использовать, но оно, к сожалению, прочно засело в моей голове. И хотя звонок на урок уже прозвенел, кое-кто из моих одноклассников все еще оставался на своих местах. Идет первая неделя второго полугодия последнего года в школе, но они ведут себя так, будто обучение уже закончено, и они свободны от занятий. Один из них даже смотрит вверх, как будто слышит мои слова. Другие даже не поворачивают головы. Они или вообще не замечают меня, или решили: «Подумаешь, какое дело! Это же всего-навсего наш Теодор Фрик». Потом мой одноклассник отворачивается и указывает всем остальным куда-то в небо. Поначалу мне все же кажется, что он указывает на меня, но почти в ту же секунду я замечаю ее, ту самую девушку.

Она стоит в нескольких метрах от меня, но с другой стороны колокольни, на таком же крохотном выступе, для чего ей тоже пришлось преодолеть каменную ограду. Ее светло-русые волосы развеваются на ветру, а юбка раздувается, как парашют. И хотя у нас, в Индиане, январь, она почему-то стоит без обуви, в одних колготках, а свои сапожки держит в руке, смотря то ли себе под ноги, то ли на землю. Мне трудно сказать, куда именно направлен ее взгляд. Она замерла на месте и не шевелится.

Я как можно спокойнее говорю, забыв об интонации проповедника:

– Поверь мне на слово, худшее, что ты можешь делать сейчас, – это смотреть вниз.

Она очень медленно поворачивает ко мне голову, и я узнаю эту девчонку. Я определенно встречал ее в школьных коридорах. Увидев меня, незваная гостья округляет глаза, и мне хочется думать, будто это происходит лишь потому, что я прекрасно выгляжу. Хотя, конечно, это совсем не так.

Не удержавшись, я продолжаю:

– Ты сюда часто заглядываешь? Это, можно сказать, мое место, и раньше я тебя тут не видел.

Девушка не смеется. Она даже глазом не моргнула. Просто внимательно смотрит на меня из-за стекол своих дурацких огромных очков, которые закрывают ей пол-лица. Она пытается сделать шаг назад, но тут же упирается в стену и на мгновение теряет равновесие, но не успевает впасть в панику, потому что я тут же выдаю:

– Не знаю, что привело тебя именно сюда, но лично мне кажется, что вид на город отсюда лучше, да и люди кажутся добрее, даже самые неприятные их представители. Кроме, разумеется, Гейба Ромеро и Аманды Монк, да еще разве что той компании, в которой ты сама вращаешься.

Девушку зовут Вайолет, фамилию не помню. Она чирлидер – одна из тех популярных девчонок, кого вы никогда бы не подумали встретить на крошечном выступе на уровне шестого этажа над землей. Если бы не эти уродские очки, то она бы была прекрасна, как фарфоровая куколка. Огромные глаза, милое лицо в форме сердечка, а губы, кажется, сами собой готовы растянуться в искренней улыбке. Такие девчонки, конечно же, встречаются с парнями вроде нашего Райана Кросса, известного бейсболиста, а в столовой садятся за один столик с такой же известной красоткой, как Аманда Монк.

– А теперь давай поговорим серьезно. Мы же оказались здесь совсем не потому, что отсюда открывается великолепный вид, да? Если не ошибаюсь, тебя зовут Вайолет.

Она моргает, что я расцениваю как подтверждение.

– А я Теодор Финч. Кажется, в прошлом году у нас была одна группа по математике.

Она еще раз моргает.

– Терпеть не могу алгебру, но сюда я забрался, конечно же, не из-за нее. А если ты только из-за математики, то без обид, как говорится. К тому же ты наверняка лучше меня в ней разбираешься. Это потому, что почти все в ней разбираются лучше меня. Но я не расстраиваюсь, не обижаюсь, поскольку я гораздо лучше многих разбираюсь в других вещах, куда более важных – игра на гитаре, секс, что, правда, уже долгое время огорчает моего отца. Вряд ли тебе придется когда-нибудь в реальной жизни использовать свои знания. Это касается математики, конечно же.

Я продолжаю болтать без умолку, хотя начинаю понимать, что запал у меня скоро закончится. Внезапно я осознаю, что мне очень хочется в туалет, и от этого моя речь становится еще более бессвязной. (Стоит запомнить: прежде чем решиться отдать Богу душу, надо непременно отлить.) К тому же начинает противно моросить. Учитывая сегодняшнюю температуру, будет дождь со снегом.

– Дождь начинается, – заявляю я, как будто она сама этого не замечает. – Наверное, в этом есть и свой плюс, поскольку он смоет кровь, и мы будем представлять собой не такие уж отвратительные лепешки, когда нас начнут отскабливать от асфальта. Но именно эта неприятная картина заставляет меня хорошенько задуматься. Я, конечно, не слишком тщеславен, но я все же человек. Не знаю, как тебе, но мне не хочется выглядеть на собственных похоронах так, будто меня пропустили через мясорубку.

Она дрожит или ее уже серьезно лихорадит – этого разобрать я не в состоянии. Так или иначе, я медленно начинаю свой путь к ней. Надеюсь, я успешно его преодолею, потому что очень не хочется упасть вниз и, таким образом, опозориться перед девчонкой.

– Лично я все решил и готов на кремацию, хотя моя мама об этом ничего и слышать не желает.

Что касается отца, то он сделает все именно так, как того потребует мама, чтобы не расстраивать ее еще больше. Вдобавок ко всему он говорил мне так: «Ты еще слишком молод для того, чтобы рассуждать на данную тему. Разве ты не знаешь, что твоя бабушка по линии Финч дожила до девяноста восьми лет? Давай больше не начинать подобных разговоров, Теодор, чтобы не волновать нашу маму».

– Вот почему меня обязательно должны хоронить в открытом гробу. А если я спрыгну, зрелище будет не из приятных. К тому же мне нравится мое лицо именно таким, как оно выглядит сейчас. Два глаза, нос, рот, полный набор зубов. Они, кстати, предмет моей особой гордости. – На этих словах я широко улыбаюсь, чтобы она отчетливо могла видеть, что именно я имею в виду. Все должно находиться на своих местах – вот что я хотел ей сказать.

Она молчит, и тогда я продолжаю свою болтовню, не забывая при этом понемногу приближаться к ней:

– Кого мне больше всех жалко, так это гробовщика. Вот уж кому не повезет, так не повезет! Намучается парень, имея дело с таким олухом, как я.

– Вайолет! Неужели там, наверху, Вайолет?! – громко кричит кто-то внизу.

– Боже мой, – произносит девушка так тихо, что мне почти не слышны ее слова. – Боже-боже-боже.

В этот момент порыв ветра раздувает ее юбку и волосы – со стороны может показаться, будто она собралась улетать. Гомон внизу усиливается. Тогда я кричу:

– Даже не пытайся спасти меня! Ты погибнешь! – Потом очень тихо я обращаюсь к ней: – Вот что мы сейчас должны с тобой сделать. – До нее остается буквально полметра, даже меньше. – Бросай свою обувь к колоколу и сразу хватайся за ограду. Просто цепляйся за нее покрепче и тут же переноси через перила правую ногу. Поняла?

– Поняла. – Она кивает и в ту же секунду чуть не теряет равновесие.

– Не надо кивать.

– Поняла.

– Только помни, что шагать надо назад, только назад, а не наоборот. Действуй по моему сигналу. Считаю до трех.

– Хорошо. – Сапожки летят к колоколу и с громким стуком падают на бетонную площадку.

– Раз. Два. Три!

Она хватается за камень и крепко прижимается к нему, одновременно поднимая ногу и перекидывая ее через ограду, – и уже через мгновение оказывается сидящей на ней верхом. Ее взгляд устремляется вниз. Я вижу, как девчонка замирает, и снова обращаюсь к Вайолет:

– Отлично. Просто здорово. Только не надо туда больше смотреть.

Она медленно переводит взгляд на меня, потом наступает на пол колокольни правой ногой, и в этот момент я произношу:

– А теперь все то же самое проделай левой ногой. Только пока не отпускай ограду. – Ее начинает бить крупная дрожь. Слышу, как стучат ее зубы, но я продолжаю внимательно следить за ней до тех пор, пока обе ее ноги не окажутся на бетонной площадке. Все. Теперь она в полной безопасности.

За оградой я остаюсь один. Я смотрю вниз в последний раз, не обращая внимания на свои огромные ступни, которые все еще продолжают расти в длину (на мне сегодня роскошные кроссовки с флуоресцентными шнурками), на открытые окна четвертого этажа, третьего, второго… Я скольжу взглядом по фигуре Аманды Монк, которая смеется на ступеньках главного входа и трясет головой, как норовистый пони, держа учебники высоко над головой, стараясь уберечься от дождя и одновременно с кем-то флиртуя. Мой взгляд перебегает от нее на пустую землю, которая уже успела стать темной и скользкой. Я пытаюсь представить себя, лежащего на ней.

Я мог бы сделать всего один шаг. И через пару секунд все бы закончилось. Никакого больше Теодора Фрика. Никакой боли. Вообще ничего. Но нужно отвлечься от неожиданного спасения и вернуться к куда более прозаичным делам. В течение нескольких секунд мне удается пережить задуманный финал – это удивительное спокойствие, как будто я уже умер. Я свободен и совершенно не чувствую собственного веса. Мне некого и нечего бояться, даже самого себя.

Но тут позади меня раздается голос:

– Я хочу, чтобы сейчас ты покрепче ухватился за ограду и сразу же перекинул через перила правую ногу.

Вот так. Момент прошел. Он, может, и существовал, но уже прошел, и теперь все задуманное кажется глупым и бессмысленным. Пожалуй, интересно было бы посмотреть на выражение лица Аманды в то мгновение, когда я буду пролетать мимо нее. Мне даже стало смешно от этой мысли. Я начинаю хохотать так неистово, что чуть не падаю вниз, и меня это жутко пугает. На самом деле пугает! Я цепляюсь за ограду, Вайолет хватается за меня, и именно в эту секунду Аманда поднимает взгляд на нас двоих. Она презрительно щурится.

– Вот идиот! – вопит кто-то. Группа школьников, собравшаяся возле Аманды, начинает смеяться. Сама она прижимает ладонь к губам рупором и, направив ее вверх, кричит:

– С тобой там все в порядке, Ви?

Вайолет наклоняется над оградой, не отпуская моих ног.

– Да, все хорошо!

С громким треском открывается дверь, ведущая на бетонную площадку колокольни, и появляется мой лучший друг Чарли Донахью. Чарли темнокожий, но не как в телевизоре – относительно черный, он абсолютно черный. При этом он носит фамилию, совершенно не ассоциирующуюся с цветом его кожи. В виде компенсации за это у него жуткий шрам на плече.

– Сегодня в столовку привезли пиццу, – докладывает он, словно не замечая того, что я уцепился за ограду, а мои колени отчаянно обхватывает девушка.

– И чего ты там застрял и никак не можешь довести свое дело до конца? – истошно вопит внизу Гейб Ромеро, больше известный под прозвищем Роумер, или просто Болван. Впрочем, его слова вызывают внизу всеобщий хохот.

«Да потому что у меня свидание с твоей мамашей сегодня вечером, о котором я только что вспомнил!» – хочется выкрикнуть мне, но я молчу. Хотя бы потому, что шутка больно уж плоская, да и он сам может заявиться сюда, набить мне морду и сбросить вниз. А это будет уже совсем не тот запланированный прыжок с колокольни.

Но кричу я совсем другое:

– Вайолет, огромное спасибо тебе за то, что спасла меня! Не знаю, что случилось бы, если бы ты не пришла сюда. Наверное, я был бы уже мертв.

В последний момент я замечаю внизу нашего школьного психолога мистера Эмбри. Он смотрит на меня, и у меня появляется только одна мысль: «Здорово. Просто замечательно».

Я позволяю Вайолет помочь мне перелезть через стену, чтобы очутиться наконец на бетонной площадке. Снизу раздаются негромкие аплодисменты. Но предназначены они не мне, а Вайолет, героине дня. Теперь, когда она находится так близко, я вижу, какая гладкая и ровная у нее кожа, если не считать пары веснушек на правой щеке. Ее серо-зеленые глаза заставляют меня задуматься о падении. Они завораживают. Ее глаза такие большие, что кажется, будто видят буквально все на свете. Они одновременно и теплые, и такие деловые… Они настоящие, такие глаза заглядывают внутрь тебя, я вижу это даже через стекла очков. Сама девчонка довольно милая и высокая, но не дылда. Ноги у нее длинные, а бедра округлые, что мне особенно нравится в девушках, потому что многие из них фигурой почему-то больше напоминают мальчишек.

– Я там просто сидела… – начинает Вайолет. – На ограде. Я пришла сюда вовсе не потому, что…

– Можно тебя кое о чем спросить? Как ты считаешь, есть такое понятие, как идеальный день?

– Что?

– Идеальный день. Начало конца. Когда не происходит ничего ужасного, грустного или просто обыкновенного. Как ты думаешь, такое вообще возможно?

– Не знаю.

– А у тебя бывали такие дни?

– Нет.

– У меня тоже, но я жду и не отчаиваюсь.

– Спасибо тебе, Теодор Финч, – шепчет она. Потом тянется ко мне и целует в щеку. В этот миг я ощущаю аромат ее шампуня, похожий на букет цветов, а она продолжает говорить мне прямо на ухо: – Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, я тебя убью.

Продолжая держать в руке свои сапожки, она торопливо убегает из-под дождя к маленькой двери, которая ведет на темную шатающуюся лестницу, ведущую в один из ярко освещенных и переполненных толпой школьных коридоров. Чарли следит за Вайолет взглядом, и как только дверь за ней закрывается, сразу поворачивается ко мне.

– Послушай, друг, зачем ты все это вытворяешь?

– Затем, что все мы когда-нибудь умрем. А я просто хочу подготовиться.

Разумеется, причина совсем не в этом, но ему будет достаточно и такого объяснения. На самом деле причин масса, и многие из них меняются день ото дня. Как, например, тот случай, когда были убиты тринадцать четвероклассников на этой неделе, когда какой-то подонок открыл пальбу прямо в физкультурном зале. Или другой пример – девчонка младше меня на два года умирает от рака. Мне еще вспоминается мужик, ни за что ни про что начавший избивать свою собаку прямо перед большим универсамом. Или взять в качестве примера моего отца…

Чарли, может, и подумает обо мне что-то неприятное, но вслух этого не произнесет. Поэтому он и считается моим лучшим другом. И кстати, кроме этого факта, нас вообще-то мало что объединяет.

Официально считается, что в школе я прохожу испытательный срок. Это произошло из-за незначительного случая, в котором были задействованы парта и школьная доска. (Кстати, для вашего сведения: поменять доску, оказывается, стоит очень дорого. Дороже, чем вы способны предположить.) Сюда же можно добавить разбитую гитару на встрече школьников, использование фейерверков в неположенном месте, ну и парочку не очень серьезных драк, наверное. В результате я был вынужден согласиться на следующие условия.

Еженедельно посещать школьного психолога, получать оценки не ниже «хорошо» и участвовать, по крайней мере, в одном школьном кружке помимо обязательной программы. Я выбрал занятия макраме. Причин для этого было несколько. Во-первых, я не имел ни малейшего представления о том, что это такое, а во-вторых, я оказался единственным парнем среди двадцати симпатичных девчонок, что значительно увеличивало мои шансы на успех. Кроме того, я обещал прилично вести себя, аккуратно играть с другими учениками, отказаться от переворачивания парт, впрочем, как и от других выходок, связанных с применением насилия. В любой ситуации я должен был твердо помнить, что мне всегда следует держать язык за зубами и дважды подумать, прежде чем дать волю словам. Видимо, из-за моей несдержанной речи и начинались все мои проблемы и неприятности. Если же что-нибудь пойдет не так, и я снова где-то накосячу, на этот раз меня точно исключат из школы.

Войдя в приемную перед кабинетом школьного психолога, я докладываю о своем появлении секретарю и сажусь на один из удивительно жестких и неудобных стульев, ожидая, когда мистер Эмбри освободится и сможет принять меня. Если я правильно понимаю Эмбриона (так я за глаза называю мистера Эмбри), то сейчас его больше всего должно интересовать, какого черта я забрался на колокольню и что собирался там делать дальше. Если мне повезет, у него не останется времени для дальнейших расспросов.

Через пару минут он открывает дверь и приглашает меня внутрь. Он невысокий, но очень плотного телосложения, чем напоминает маленького упитанного бычка. Как только дверь за мной захлопывается, улыбка мгновенно сползает с его лица. Эмбрион садится на свое место, зависая над столом, и начинает сверлить меня взглядом так, будто я и есть тот самый подозреваемый, которого он непременно должен сегодня же расколоть.

– Какого черта ты забрался на колокольню?

Мне нравится в Эмбрионе не только то, что он удивительно предсказуем. Он хорош еще и тем, что сразу же приступает к делу. Без лишних предисловий. Мы встречаемся с ним со второго класса.

– Мне хотелось полюбоваться оттуда видом на город.

– Ты, случайно, не собирался спрыгнуть вниз?

– Только не в тот день, когда в столовую привезли пиццу. Никогда в жизни не пропустил бы возможность съесть кусочек. Это самые лучшие дни в нашей школе. – Должен заметить, я умею уводить человека от темы. Я так натренировался в этом деле, что мог бы, наверное, защититься на данную тему. Вот только кому и зачем бы это понадобилось? Что касается меня, то этим искусством я овладел в совершенстве.

Я жду, когда психолог начнет расспрашивать меня про Вайолет, но вместо этого он говорит:

– Мне важно знать, не планировал ли ты причинить себе вред и не думаешь ли совершить нечто подобное в будущем. Я не шучу. Если директор Уэртц узнает о случившемся, тебе не поздоровится. Если я сделаю вид, будто ничего не произошло, и ты, воспользовавшись этим, снова рванешь туда и на этот раз сиганешь с колокольни, мне настанет конец. Начнется судебное разбирательство, и, учитывая мою зарплату… Поверь, я вовсе не лгу, когда говорю, что я не в состоянии принимать участие в судебных тяжбах. Вот почему для меня весьма важен тот факт, прыгнешь ли ты с нашей школьной колокольни или выберешь для себя городскую башню.

Я поглаживаю подбородок так, будто серьезно задумался.

– Я бы выбрал городскую башню. Теперь я наконец-то понял, как мне стоит поступить.

Он даже не шевельнулся, лишь пристально смотрел мне в глаза. Как большинство жителей Среднего Запада, Эмбрион не понимает юмора, особенно на такую щекотливую тему.

– Не смешно, мистер Финч. На подобные темы не принято шутить.

– Совершенно верно. Простите меня.

– Беда в том, что самоубийцы не заботятся о последствиях своих поступков. Страдать будут не только твои родители, братья и сестры, но также друзья и подружки, одноклассники, учителя. – Мне приятно сознавать, что он считает, будто так много людей зависит от меня. Причем он упомянул даже не одну подружку. Он сказал «подружки»…

– Мне было просто скучно. Согласен, что это не самое лучшее место, где стоило провести первый урок.

Эмбрион берет папку, с грохотом бросает ее на стол перед собой и начинает перелистывать страницы. Потом долго что-то читает, а я терпеливо жду. Спустя некоторое время мне начинает казаться, что он подсчитывает дни, оставшиеся до летних каникул.

Наконец, мистер Эмбри поднимается со своего места, точно так же, как это обычно делают полицейские из дешевого телесериала, и начинает прогуливаться взад-вперед по кабинету, пока не останавливается, грозно нависая над моей скромной персоной. Он упирается поясницей о свой стол, сложив руки на груди, а я смотрю мимо него и судорожно пытаюсь определить, где же именно в его кабинете расположено скрытое от моих глаз двустороннее зеркало.

– Может быть, мне стоит позвонить твоей матери?

– Нет. И еще раз нет. – И еще много-много раз нет и нет. – Послушайте, это действительно был очень глупый поступок. Мне просто захотелось проверить, что испытывает человек, встав на краю и посмотрев вниз. Конечно, я никогда бы не спрыгнул с колокольни.

– Если это снова повторится, если ты даже подумаешь о том, чтобы все это повторить, я позвоню твоей матери и вызову к себе. А тебе придется пройти тест на наркотики.

– Я ценю вашу заботу, сэр. – Я стараюсь говорить так, чтобы в голосе звучала искренность. Меньше всего мне сейчас нужно, чтобы на меня снова было обращено столь пристальное внимание. Чтобы за мной постоянно следили в школьных коридорах, да и в остальных местах, где мне приходится бывать после уроков. Кроме того, что скрывать, мистер Эмбри мне действительно нравится как специалист. – Что же касается ваших подозрений насчет наркотиков, могу сказать одно – это будет пустая трата драгоценного времени. Нет, в самом деле. Если, конечно, сигареты не в счет. А так… Наркотики и я? Нет, мы совершенно не сочетаемся. Поверьте, я как-то раз попробовал… – Я складываю руки, как это делают послушные мальчики, и продолжаю: – Что касается колокольни, то все было не совсем так, как вы себе это представляете. Я могу твердо пообещать вам, что ничего подобного больше не повторится.

– Конечно, не повторится. Потому что теперь ты будешь приходить ко мне не один раз в неделю, а два. По понедельникам и пятницам ты станешь рассказывать мне обо всем, что с тобой происходит.

– С огромной радостью, сэр… Мне очень нравятся наши беседы, но я действительно отлично себя чувствую, так что два раза…

– Это не обсуждается. А теперь давай поговорим о конце прошлого полугодия. Ты пропустил четыре недели, точнее, почти пять. Твоя мама сказала мне, что ты болел гриппом.

Ему рассказала об этом, разумеется, не мама, а моя сестра Кейт, но он об этом даже не догадывается. Это она позвонила в школу, пока я находился в отключке, потому что у мамы и без того хватало других забот.

– Если она так сказала, то что мы с вами сейчас должны обсуждать?

Да, я, разумеется, был серьезно болен, но объяснить это не так просто, как могла бы пройти отмазка про грипп. По собственному опыту могу сказать, что люди становятся более доброжелательными и снисходительными, когда видят страдания другого человека. Вот уже который раз в своей жизни я мечтаю о том, чтобы заболеть привычной свинкой или корью или чем-нибудь другим, что легко можно объяснить. Вот тогда все стало бы просто – и для меня, и для окружающих. Любая болячка оказалась бы лучше правды.

Я снова отрубился. Мир перестал для меня существовать. Только что все вокруг кружилось, и вот теперь мой мозг как будто неспешно путешествует по одному и тому же кругу, как старая, страдающая артритом собака, пытающаяся выбрать удобное местечко перед тем, как лечь. Уже в следующее мгновение я отключился и погрузился в сон. Но я спал не так, как это делает обычный человек каждую ночь. Это был долгий и глубокий сон. И в нем абсолютно не было сновидений.

Эмбрион снова долго и пристально смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я изрядно попотел под его испепеляющим взглядом.

– Значит, мы можем рассчитывать на то, что в этом полугодии ты будешь вести себя хорошо и не станешь больше пропускать занятия?

– Совершенно верно.

– И догонишь своих одноклассников? И будешь принимать участие в общих делах?

– Да, сэр.

– Я договорюсь с медсестрой насчет теста на наркотики. – Он строго указывает на меня пальцем. – Твой испытательный срок означает, что тебе дали время исправиться. Мы должны убедиться в том, что ты действительно понял свои ошибки и больше их не повторишь. Если не веришь, можешь прочитать об этом сам. И, ради всего святого, оставайся целым и невредимым.

Я и хочу оставаться целым и невредимым, только сейчас я не стал произносить это вслух. Судя по толщине папки, которая находится у него перед глазами, он бы все равно мне ни за что не поверил. И вот еще один факт, в который он не поверил бы – все дело в том, что мне приходится отчаянно бороться за то, чтобы продолжать оставаться в этом дерьмовом запутанном мире. Когда я стоял на краю выступа на колокольне, я не думал о смерти. Я хотел научиться контролировать себя. Чтобы больше никогда не впадать в тот странный и жуткий сон.

Эмбрион снова начинает путешествие по кабинету. На этот раз он останавливается возле стопки брошюр из серии «Подросток в опасности». Он берет сразу несколько штук и начинает вещать о том, что я не одинок в мире, я всегда могу прийти к нему и поговорить, потому что дверь в его кабинет всегда для меня открыта, он всегда здесь, а в понедельник мы побеседуем уже более основательно… Мне так и хочется ответить ему, спасибо, конечно, и вообще без обид, но только это как-то слабо меня успокаивает. Однако вместо этого я начинаю шумно благодарить его, потому что я вижу и темные круги у него под глазами, и эти характерные складочки у губ, как у каждого заядлого курильщика. Скорее всего, как только я закрою за собой дверь, он тут же потянется за сигаретой. Я принимаю из рук мистера Эмбри стопку брошюр и выхожу из кабинета, оставляя его одного. За все время он ни разу не вспомнил про Вайолет, и от этого у меня становится легко на душе.

Вайолет

154 дня до окончания школы

Утро пятницы. Я сижу в кабинете миссис Мэрион Кресни, нашего школьного психолога. У нее маленькие, но очень добрые глаза, а улыбка такая широкая, что едва умещается на лице. Если верить диплому на стене кабинета, она работает в нашей средней школе Бартлетт вот уже пятнадцать лет. Сегодня мы встречаемся с ней в двенадцатый раз.

Мое сердце до сих пор бешено колотится, а руки трясутся. Я никак не могу успокоиться после того, что случилось на колокольне. Я ужасно замерзла, и сейчас мне очень хочется одного – прилечь и согреться. Я жду, когда миссис Кресни заговорит. Она произнесет что-то вроде: «Я знаю, чем ты занималась во время первого урока, Вайолет Марки. Твои родители уже едут сюда. А вот медики уже прибыли, и они готовы упечь тебя в ближайшую психушку».

Но мы начинаем издалека. Впрочем, как всегда.

– Как твои дела, Вайолет?

– Все замечательно, а как ваши? – Я протискиваю ладони под бедра, чтобы быстрее согреть пальцы рук.

– И у меня все в порядке, но давай поговорим о тебе. Мне очень важно узнать, как ты себя чувствуешь.

– Все хорошо. – То, что она пока не перешла к делу, вовсе не означает, будто ей еще ничего не известно. Она практически никогда не говорит напрямую.

– Как ты спишь?

Мои кошмары начались через месяц после катастрофы. Она спрашивает о них при каждой нашей встрече, потому что я совершила непростительную ошибку и сама рассказала о них матери, а та сразу передала нашу беседу миссис Кресни. Кстати, это одна из причин, почему я сегодня очутилась именно здесь и почему я стараюсь больше ничем не делиться с матерью.

– Я прекрасно сплю по ночам.

Особенность миссис Кресни заключается в том, что она постоянно, вне зависимости от ситуации, улыбается. Впрочем, мне это нравится.

– А что насчет кошмаров?

– Ни одного.

Раньше я их записывала, потом перестала. Правда, я помню каждый в мельчайших подробностях. Вот, к примеру, один из них, который приснился мне недели четыре назад. Я буквально растаяла на глазах у других. Мой отец при этом говорил: «Твой конец наступил, Вайолет. Ты исчерпала свой срок. Мы все когда-нибудь встретим свою кончину, но твоя наступает прямо сейчас». Мне не хочется, чтобы это происходило. Я внимательно смотрю на свои стопы и вижу, как они превращаются в две лужицы, которые сразу же испаряются. За ними исчезают кисти рук. Я не испытываю боли, а только думаю: «Не стоит сопротивляться происходящему, мне же совершенно не больно. Я попросту постепенно таю». Однако мне хочется противостоять этому! Тем не менее я проснулась только после того, как полностью растворилась.

Миссис Кресни ерзает на стуле, при этом улыбка не сходит с ее лица. Интересно, а во сне она тоже улыбается?

– Давай поговорим о дальнейшей учебе.

Еще год назад примерно в это же время я с удовольствием беседовала о колледжах. Мы часто вместе с Элеонорой обсуждали данную тему уже после того, как мама и папа отправлялись спать. Мы устраивались поуютнее во дворе, если стояла теплая погода, или забирались в дом, если нас одолевал холод. Мы рассуждали о тех местах, куда когда-нибудь отправимся, о людях, с которыми познакомимся где-нибудь подальше от этого захудалого городишки Бартлетт в штате Индиана с населением в четырнадцать тысяч девятьсот восемьдесят три человека. Здесь мы с ней чувствовали себя, как самые настоящие пришельцы с другой планеты.

– Ты решила попробовать поступить в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, в Университет Флориды, Университет Буэнос-Айреса, Северный Карибский университет и даже в Университет Сингапура. Весьма разнообразный список, но, скажи мне, куда из него подевался Нью-Йоркский университет?

Летом, закончив шестой класс, я начала мечтать о том, чтобы поступить в Нью-Йоркский университет на то отделение, где готовили писателей и где оценили бы мой творческий подход к любому делу. Это произошло как раз после того, как я съездила в Нью-Йорк вместе с мамой, которая у нас и профессор в колледже, и одновременно писательница. В то время она должна была получать степень в Нью-Йоркском университете, и поэтому, пока она готовилась на протяжении трех недель, мы вчетвером жили вместе с ней и часто встречались с ее бывшими учителями и одногруппниками – прозаиками, сценаристами, драматургами и поэтами. Я собиралась поступать именно туда и намеревалась подать заявление уже в октябре. Но потом произошла катастрофа, и я изменила свое решение.

– Я пропустила все сроки подачи заявок. – С того времени прошла неделя. Я все подготовила и даже написала требуемый очерк, но отсылать его не стала.

– Давай поговорим о твоем творчестве. О веб-сайте.

Она имеет в виду сайт, который называется «Ее сестра». Мы вместе с Элеонорой разработали его сразу после того, как переехали жить в Индиану. Мы намеревались со временем создать и онлайн-журнал, в котором рассматривались бы одновременно два (весьма) различных мнения по поводу моды, красоты, парней и жизни вообще. В прошлом году подруга Элеоноры по имени Джемма Стерлинг (своего рода тоже звезда Интернета) упомянула сайт в своем интервью, и число наших читателей утроилось. Но с того времени, как Элеонора погибла, я больше не прикасалась к нему. Какой в этом смысл? Он был посвящен обеим сестрам. Теперь сайт потерял актуальность, да я бы и не нашла нужных слов.

– Я не хочу говорить об этом.

– Если не ошибаюсь, твоя мать – писательница. Наверное, она часто помогает тебе советами.

– Джессамин Уэст как-то сказала: «Писательский труд непомерно тяжел. Так что все писатели, пройдя через ад на земле, непременно избегнут наказания после жизни…»

Эти слова ее воодушевляют.

– А у тебя возникло чувство, что тебя наказывают? – Миссис Кресни имеет в виду катастрофу. Или она сейчас говорит о том происшествии, из-за которого я оказалась в данный момент в ее кабинете. Или в этой школе. Или даже в этом городе.

– Нет. – А не кажется ли мне, что я в действительности заслуживаю наказания? Скорее всего, да. Иначе с какой стати я бы выстригла себе эту дурацкую челку?

– Как считаешь, в том, что случилось, есть доля твоей вины?

Я рассматриваю свою челку. Криво обрезала.

– Нет.

Психолог откидывается на спинку стула. При этом ее улыбка становится менее широкой, правда, буквально на пару миллиметров. Мы обе прекрасно понимаем – я беззастенчиво лгу. Интересно, а как бы она отреагировала на то, что буквально час назад меня уговорили уйти с опасного выступа на колокольне. Но, как мне кажется, пока миссис Кресни остается в неведении относительно этого события.

– Ты уже сидела за рулем?

– Нет.

– А вместе с родителями на машине каталась?

– Нет.

– Но им этого хочется. – Это не вопрос. Она произносит это с такой решительностью, будто кто-то из них (а может, и оба) попросил ее уговорить меня проехаться вместе с ними куда-нибудь. Скорее всего так оно и было. Я представила, как родители вместе с психологом обсуждают меня. На их лицах горестное выражение, в глазах – беспокойство.

– Я не готова. – Вот они, эти три волшебных слова. Благодаря которым, как мне удалось выяснить, я могу выпутаться практически из любой сложной ситуации.

Она подается вперед, приближаясь ко мне.

– Ты уже думала о том, чтобы снова стать нашим чирлидером?

– Нет.

– А войти в состав ученического совета?

– Нет.

– Ты продолжаешь играть на флейте в оркестре?

– У меня самая незначительная партия. – Наверное, это единственное, что не изменилось со времени катастрофы. Впрочем, мне всегда давали самую крохотную партию, поскольку я не очень хорошо играю на флейте.

Миссис Кресни снова откидывается на спинку стула. На секунду мне даже показалось, что она сдалась. Но затем до меня доносится ее голос:

– Я волнуюсь за твои успехи, Вайолет. Честно говоря, они должны быть более серьезными. Ты не сможешь всю жизнь обходиться без автомобиля. Особенно зимой. Ты продолжаешь топтаться на месте. Тебе следует почаще напоминать себе о том, что ты осталась в живых, и это означает…

Наверное, я так никогда и не узнаю, что же это означает. Потому что как только я слышу слова «остаться в живых», я встаю со своего места и покидаю кабинет.

Я иду по школьному коридору. Тороплюсь на четвертый урок.

Человек пятнадцать – некоторых я знаю, других нет, а кое с кем я вообще не разговаривала вот уже несколько месяцев – останавливают меня по дороге в кабинет и начинают шумно расхваливать. В общем, оказывается, я молодчина, потому что не побоялась остановить Теодора Финча, решившего покончить с собой. Корреспондент из школьной газеты мечтает взять у меня интервью.

Из всех учеников школы Бартлетта меня угораздило спасти именно Теодора Финча. Хуже и не придумаешь, потому что именно этот парень является в буквальном смысле нашей местной легендой. Я не знаю его, но знаю о нем. Каждый знает о нем. Некоторые ученики ненавидят его, потому что считают странным. Финча тянет на драки и прочие выходки, за что его грозят исключить из школы, но он продолжает делать то, что хочет. Другие его боготворят, потому что точно так же считают его странным парнем, которого тянет на драки и прочие выходки, за что его грозят исключить из школы, но он продолжает делать то, что хочет.

Он играет на гитаре и входит в состав пяти или даже шести разных групп, а в прошлом году он даже побил рекорд в этой области. Но он в то же время какой-то… экстремальный, что ли. Постоянно находится на пределе, на грани. Однажды он пришел в школу, выкрасившись красной краской. Целиком, от пальцев ног до самой макушки. А у нас в это время шли обычные уроки. Ни карнавала, ни Нового года, ни даже Хеллоуина не предвиделось… Одним он тогда сказал, что выступает против расизма, а другим – будто он протестует против употребления в пищу мяса животных. Когда-то давно, еще в младших классах, он в течение целого месяца приходил на уроки в длиннющем плаще до пят с капюшоном. Это именно он сломал пополам партой школьную доску. Потом он же выкрал всех вскрытых лягушек из лаборатории и устроил им пышные похороны на школьном бейсбольном поле. Великая Анна Фэрис как-то сказала, что для того, чтобы пережить школьные годы успешно, надо непременно «залечь на дно и не высовываться». Финч использует противоположный прием.

Я на пять минут опоздала на урок русской литературы, на котором миссис Махоун дает задание написать сочинение о произведении «Братья Карамазовы» объемом не менее десяти страниц. Со всех сторон слышны мученические стоны. Весь класс страдает, кроме меня. И не важно, что при этом считает миссис Кресни. В любом случае у меня исключительные обстоятельства.

Я не слушаю миссис Махоун, пока она объясняет, что именно надеется прочитать в сочинениях. Вместо этого я нахожу на юбке длинную ниточку и пытаюсь аккуратно ее оторвать. У меня начинается головная боль. Может быть, это из-за очков. У Элеоноры зрение было хуже, чем у меня. Я снимаю очки и кладу их перед собой на парту. На ней они смотрелись стильно. На мне они выглядят просто отвратительно. Особенно в сочетании с этой кривой челкой. Но, возможно, если я буду носить эти очки долго-долго, то начну походить на нее. Я смогу видеть то, что видела она. Я смогу стать нами обеими одновременно, и тогда никому не нужно будет тосковать по ней. В первую очередь – мне самой.

Самое главное, что в жизни бывают хорошие и плохие дни. Я чувствую себя виноватой, когда заявляю, будто не такие уж они и плохие. Иногда меня застают врасплох – я смотрю телешоу, смеюсь над удачной шуткой отца или остроумным замечанием одноклассника… Я могу смеяться так, словно в моей жизни не произошло ничего трагического. И я в такие минуты чувствую себя прекрасно, что бы там ни было у меня на душе. Иногда по утрам, собираясь в школу, я начинаю петь как ни в чем не бывало. Случается и такое, что я специально включаю музыку, чтобы немного потанцевать. Чаще всего я добираюсь до школы пешком. Изредка сажусь на велосипед, порой я начинаю подумывать о том, что я, как самая обыкновенная девчонка, могла бы уже и сесть за руль автомобиля.

Кто-то тычет мне в спину и передает записку. Из-за того, что в начале каждого урока миссис Махоун отбирает у нас телефоны, мы вынуждены общаться старомодным образом и писать друг другу записки на бумаге, выдранной из тетрадок.

«Это правда, что ты спасла Финча и не дала ему покончить жизнь самоубийством? Некто Райан». У нас в классе всего один Райан. Кое-кто даже привык считать, что Райан – один-единственный не только на всю школу, но даже и на весь мир. И зовут его Райан Кросс.

Я смотрю в его сторону – он сидит от меня через два ряда – и тут же встречаюсь с ним взглядом. Он очень хорош собой. Широкоплечий, с копной золотисто-каштановых волос, зелеными глазами и веснушками. Из-за этой особенности в его внешности создается впечатление, что Райан весьма досягаемая личность, и к нему можно запросто подойти и завязать знакомство. Мы с ним встречались некоторое время, и он официально считался моим бойфрендом, но в декабре решили сделать перерыв.

Я кладу записку на парту и выжидаю минут пять, прежде чем ответить на нее. Наконец, я пишу следующее: «Я просто оказалась рядом. Некто В.» Не проходит и минуты, как записка снова возвращается ко мне, но на этот раз я не спешу разворачивать ее. Я размышляю над тем, сколько же девчонок только и мечтает о том, чтобы получать записки от Райана Кросса. И среди них могла бы быть и Вайолет Марки. Но только прошлогодняя, а не сегодняшняя.

Звенит звонок, но я не тороплюсь. Райан немного задерживается в классе, глядя в мою сторону. Я продолжаю сидеть за своей партой, и тогда он, прихватив свой телефон, выходит в коридор.

– Ты что-то хотела, Вайолет? – интересуется миссис Махоун.

Десять страниц сочинения раньше для меня не составляли проблем. Причем, когда учитель просил десять, я писала двадцать. Если требовалось двадцать, я выдавала все тридцать. Сочинять у меня получалось лучше всего. Даже лучше, чем быть дочерью, подругой или сестрой. Сочинять – это действительно мое. Но сейчас это стало тем, чем я просто не могу заниматься.

Мне не нужно ничего отвечать, даже «я не готова». Существуют неписаные правила для учителей. И все они прекрасно понимают, что я потеряла любимого человека. Несмотря на то, что с того дня прошло уже девять месяцев, я переживаю далеко не лучшие времена.

Миссис Махоун вздыхает и протягивает мой телефон.

– Напиши страничку, Вайолет, или хотя бы один абзац. Постарайся.

Исключительные обстоятельства опять здорово выручили меня.

В коридоре ждет Райан. Такое чувство, что он все время пытается решить головоломку о том, как снова начать встречаться и превратить меня в прежнюю беззаботную подружку, которую он знал.

– Ты сегодня прекрасно выглядишь, – произносит он и старается не пялиться на мою кривую челку.

– Спасибо.

За спиной Райана с важным видом показывается Теодор Финч. Он кивает мне с таким загадочным видом, будто знает нечто, чего не знаю я, и проходит мимо.

Финч

6-й день бодрствования (все еще)

К обеду новость разнеслась по всей школе. Все только и говорят о том, как Вайолет Марки спасла Теодора Финча, не дав ему спрыгнуть с колокольни и покончить жизнь самоубийством. По пути в кабинет географии я нагоняю группу девчонок, которые продолжают обсуждать поступок Вайолет снова и снова, не имея даже представления о том, что я и есть тот самый Теодор Финч, которому они сейчас промывают кости.

У них такие тонкие голоса и манера говорить, повышая интонацию в конце предложения, что каждая фраза звучит как вопрос. И получается нечто вроде:

– Я слышала, у него был с собой пистолет?

– Я слышала, ей пришлось даже выбить его у Финча из руки?

– Моя двоюродная сестра Стейси учится в Нью-Касле, так вот она говорила, что они с подружкой поехали в Чикаго, и он там играл в клубе, а потом начал клеиться прямо к ним обеим?