Бес меченый Гривина Вера

Пролог

В один из осенних вечеров 1610 года вблизи Казани появились трое изможденных странников: двое мужчин и одна женщина. Опираясь на толстые суковатые палки, они медленно брели по дороге под моросящим дождем. Этим людям явно пришлось преодолеть далеко не одну версту по охваченной Смутой1 России: их одежда давно превратилась в лохмотья, а босые ноги покрылись язвами и струпьями. Прозрачную от худобы женщину, казалось, качало ветром, и, глядя на ее мертвецки бледное лицо можно было только подивиться, почему она еще жива. Мужчины выглядели немногим лучше женщины: оба они с трудом передвигали ноги.

Едва вдалеке показались избы и дворы казанских предместий, один из странников – коренастый, обросший густыми космами мужчина – остановился и, осенив себя крестным знамением, воскликнул:

– Слава Иисусе, дошли!

Его спутники тоже перекрестились.

– Прямо-таки не верится, – проскрипел лысый, костлявый старик.

Косматый мужчина тяжело вздохнул и предложил:

– Давайте малость передохнем.

Путники сели на пропитанную влагой придорожную землю, вынули из тощей сумки три маленькие корочки черного как деготь хлеба и принялись молча жевать. Первым нарушил молчание старик:

– Добрались мы, Фома, до города Казани, а что с нами дальше случится одному Богу ведомо. Будем молить Господа о милости к нам…

Не дав ему договорить, Фома изрек:

– На Бога уповай, но и сам не оплошай, Гордей!

– Трудно не оплошать, когда у тебя ничего нет, – резонно возразил Гордей.

Фома старательно огляделся по сторонам и только тогда, когда убедился, что поблизости никого постороннего нет тихо сообщил старику:

– Я кое-что сумел взять с собой из Великого Устюга. Не будь я Фомой Грудицыным, коли мое злато-серебро не храниться здесь, – он хлопнул рукой по своему посоху, – и его не довольно, чтобы начать новую жизнь.

Гордей бросился на колени и, ткнувшись лбом в землю, забормотал:

– Благодетель ты мой! Спаситель! Буду век тебе служить верой и правдой!

Фома кивнул.

– Служи, Гордей! Ты хоть и старик, но покрепче иного молодого будешь. Лет десять еще сумеешь мне прослужить.

– Больше, Фомушка! Больше, благодетель! Матушка моя, царствие ей небесное, сказывала, что я на свет народился при благословенном государе Иване Васильевиче Грозном, в то лето, когда поганый крымский хан2 пожег Москву.

– Так ты и не старый вовсе? – удивился Фома. – А на вид почитай древний.

– Не лета меня состарили, а беды и невзгоды, – промолвил Гордей с горечью. – Я таким стал опосля того, как лихие люди всех моих родичей изничтожили и самого меня едва не сгубили.

– На все воля Господня, – изрек Фома, крестясь.

Гордей тоже осенил себя знамением.

– Я с Божьей волей давно смирился. Могло ведь и хуже быть.

– А на меня ты зла не держишь? – неожиданно спросил Фома.

Фома опешил:

– За что же мне держать зло на спасителя своего?

– За то что я тебя в пути голодом морил и заставлял подаяние собирать, а сам деньги хранил у себя в посохе.

– Но ведь и ты питался подаянием, равно как и жена твоя. Кабы кто-либо прознал о твоих деньгах, нас всех непременно порешили бы, а нынче мы хотя и голодные, зато живые. Так что вовсе не зря ты, мой благодетель, хранил свое состояние в тайне – от твоей секретности одна токмо польза.

Пока мужчины беседовали, женщина сидела неподвижно, словно замороженная. Внезапно она встрепенулась и в ужасе вскрикнула:

– Свят, свят, свят! Спаси Христе и Пресвятая Богородица! Изыди нечистый!

Фома и Гордей растерянно глянули туда, куда был устремлен взор женщины, и увидели на ветке осины огромного ворона. Птица пронзительно закричала, отчего путникам стало не по себе.

Фома перекрестился и обрушился на жену с бранью:

– Вот курица заполошенная! Чай, на дереве сидит ворона, а не черт, прости Господи! Чего же ты дура обомлела? Уймись, Матрена!

Глаза женщины были по-прежнему наполнены ужасом.

– Не по-вороньи сия птица кричит, а ржет по-лошадинному, – прошептала она.

Фома еще пуще рассердился:

– Окстись, блаженная! Тебе невесть что мерещится!..

Но тут ворон вновь подал голос, и Фома, к своему ужасу, вынужден был признать, что жена права: крик птицы больше походил на конское ржание, чем на воронье карканье.

Мужчины вскочили и принялись швырять в ворона камнями. Первый камень не долетел, зато второй едва не задел птицу, отчего она нехотя сорвалась с ветки и, громко хлопая крыльями, улетела в сумерки.

Фома торопливо перекрестился.

– Убралось чертово отродье!

– Убралось! – поддакнул ему Гордей.

– Хватит дурью мучиться! – прикрикнул Фома на своих спутников. – Нам надобно ночлег найти, покуда совсем не стемнело.

Внезапно Матрена упала на колени, и ее вырвало.

– Чего тебя опять выворачивает? – проворчал ее муж.

– Кажись, в тягости я! – выдавила из себя Матрена.

Фома озабоченно наморщил лоб.

– Дите-то хоть мое? Вроде бы на тебя в пути никто не польстился, но чем черт не шутит, покуда Бог спит. Может быть, ты все же с кем-то согрешила? А, Матрена?

Стоя по-прежнему на коленях, Матрена истово перекрестилась.

– Христом Богом клянусь, что окромя тебя, Фома, меня никто не познал! Твое дите во мне!

– Добро! Значит, коли Господу угодно, будет у меня наследник. Ладно, давайте искать себе приют.

Путники взвалили на спины свои сумы и торопливо заковыляли к казанским предместьям.

Глава 1

Благочестивое семейство

Дело, начатое в разгар Смуты на спрятанные в дорожном посохе деньги быстро принесло свои результаты. Десять лет спустя купец Фома Грудицын возил товары на своих судах по Волге и Каме, а потом ему уже не стало хватать размаха на российских просторах, и он развернулся аж до Персии, куда совершал ежегодные поездки. Понятно, что денег у Фомы было много, но он к ним относился рачительно: берег даже полушку3, держа домашних в черном теле.

В Казани Грудицын был уважаемым человеком, причем его почитали не только за немалое богатство, а еще и за благочестие. Он редко пропускал церковные службы, строго постился, подавал по праздникам нищим милостыню и жертвовал иногда на храмы.

Семейство Фомы состояло из трех человек – он, его жена Матрена и их единственный сын Савва, появившийся на свет через семь месяцев после того, как его родители осели в Казани. Ребенок родился очень слабым, чему причиной были, те невзгоды, которые претерпела его мать в первые месяцы своей беременности. Мало кто верил, что Саввушка выживет, однако он, в конце концов, окреп и благополучно достиг девятнадцатилетнего возраста. Родители растили его в большой строгости. Юноше возбранялись не только молодецкие забавы, но даже смех или улыбка некстати, а если отец замечал, что взгляд сына задержался на женщине, немедленно следовала кара. В результате такого воспитания Савва был, хотя и довольно робким, зато очень послушным молодым человеком. Оставалось Фоме сделать из сына настоящего купца, продолжателя семейного дела.

Однажды утром семейство Грудицыных задержалось за трапезой. Обычно хозяин, покончив с едой, сразу же отдавал домашним повеления, и каждый спешил к своему занятию, но на сей раз Фома почему-то медлил. Матрена и Савва давно положили ложки, девка Ольгунька убрала со стола посуду, а глава семейства все еще не сказал ни слова. Наконец, Фома прокашлялся и обратился к сыну:

– Лед на Волге тронулся, и мне вскорости надобно плыть в Персию. Пора и тебе, сынок, за дело браться. Отправляйся-ка ты, Саввушка, опосля Благовещения в Соль-Камскую с товарами. Нам нынче деньги особливо надобны – на свадьбу твою. Нашел я тебе невесту с добрым приданым: девицу благочестивую, из семейства почтенного.

Савва так обрадовался предстоящему путешествию, что пропустил мимо ушей сообщение о скорой свадьбе. Он упал на колени и отвесил отцу земной поклон.

– Спасибо тебе, батюшка, за твою обо мне заботу!

– О ком же мне заботиться, как не о наследнике единственном, продолжателе дела и рода?

– Благослови тебя Господь! – воскликнул Савва и еще раз поклонился.

Фома поднялся из-за стола.

– Пойдем, Саввушка, в лавки. Нехристь Ибрагимка, будь он неладен, обещался привезти нынче товар, а Гордей малость занемог. Ступай одеваться!

Выйдя из горницы, Савва немного замешкался в сенях.

– Рано чаду нашему покидать родительский кров, – донесся до его ушей тихий голос матери. – Оженим его, и пущай плывет родимый следующим летом.

Изумленный Савва замер на месте. Прежде мать никогда не перечила отцу, и если она посмела спорить, значит, у нее есть на это важные причины.

– Летом раньше, летом позже, что от того переменится? – раздраженно отозвался Фома. – Чего ты вдруг закудахтала?

– На душе у меня тяжко. Давеча я во сне видала, будто уносит от нас Саввушку конь вороной. Хочу крикнуть, остеречь сынка, но язык онемел; побежала бы следом да руки и ноги отсохли. А жеребец оборачивается и хитро так ухмыляется. Тут-то меня словно обухом по башке стукнуло: «Не конь вовсе мое чадо везет, а сам лукавый дите у нас забирает!» Вот я и страшусь…

Фома оборвал жену:

– От худых снов да бесовских наваждений защитит лишь Господь. Молись за сына!

– Как бы Саввушке опосля домашних строгостей воля сладкой не показалась, – упрямилась Матрена. – Когда у человека есть жена, он повязан, а холостой может в гульбу пуститься.

– В гульбу кидаются и женатые, коли они греха с малолетства набрались. Саввушка же наш взращен в страхе Божьем. Ну, а оступится он ненароком, так старик Гордей сумеет его поправить.

Савве захотелось чихнуть, и он отошел на цыпочках от двери. Поднимаясь по лестнице к себе, юноша разочарованно думал о том, что отец не отпускает его в дальний путь одного, а приставляет к нему своего верного пса Гордея, и старик наверняка будет следить за каждым шагом хозяйского сына.

Когда Савва вернулся одетый в большую горницу, он застал там только девку Ольгуньку, выметавшую отовсюду пылинки. Родители старательно блюли нравственность сына, и потому до недавнего времени не держали в доме молодой женской прислуги. Лишь полгода тому назад Матрена решилась приветить бедную сироту, походившую лицом на рябую жабу, а станом на свинью. Тем ни менее, хотя девица и была страшной с виду, Савва поглядывал на нее с вожделением (разумеется, если рядом не было родителей), ибо других женщин он почти не видел. Сама Ольгунька наедине с хозяйским сыном совершенно преображалась: в ее лице появлялось довольство, движения необъятного тела становились плавными, а маленькие глазки лучились. Вот и сейчас девка старательно носила свои окорока вокруг исходящего слюной юноши.

Неожиданно в горницу вошел хозяин. Ольгунька мгновенно закончила уборку и убралась прочь, а Савва покраснел, как будто его застали за чем-то постыдным. Обычно Фома был наблюдательным, но на сей раз его одолевали какие-то заботы, из-за чего он не обратил внимание на смущение сына.

– Пойдем! – позвал отец Савву.

Они направились в лавки. Купец шагал уверенно, сын семенил за ним мелкой, суетливой походкой.

Утро выдалось хмурым. Густые облака заволокли все небо, не давая пробиться даже крохотному солнечному лучику. Но несмотря на такую невеселую погоду, у Саввы поднялось настроение, потому что его радовали приметы весны: подтаявший снег, свисающие с крыш домов и навесов над воротами сосульки, звонко поскрипывающие под ногами льдинки.

Лавки купца Грудицына находились неподалеку от пристани. Савве очень нравилось это место, откуда просматривалась Волга и был виден белокаменный кремль. Юноша было залюбовался любимыми красотами, но на него тут же накричал отец:

– Ты чего гляделками своими ищешь? Чай, барыша там не видно! И в кого ты, Савка, таким уродился? Все глядишь куда-то да о чем-то помышляешь, когда надобно делами заниматься!

Савва весь сжался, опустил голову и направился вслед за отцом в лавку, где их уже ждал Ибрагим – немолодой, подвижный татарин, занимающийся поставкой в Казань сибирских мехов. Сразу же возник спор о цене товара: Фома попытался уличить «нехристя» в нечестности, но Ибрагим, как человек бывалый, умело опровергал все обвинения.

А Савва тем временем размечтался о том, как он хотя бы недолго поживет без надзора своего строгого родителя. К действительности его вернул скрип отворяемой двери. В лавку вошел дворянин Алексей Аипов – юноша лет семнадцати, невысокий, но крепко сложенный. Смуглота, широкие скулы и миндалевидные черные глаза указывали на его принадлежность к татарской нации, но одет он был не по-татарски: в лихо заломленную тулью4, небрежно наброшенную на плечи кунью шубу с узорчатым подкладом и ярко-зеленый кафтан. А на ногах у Аипова сверкали алые сапоги на высоких каблуках. Глядя на этого разряженного посетителя, Савва вспомнил заморскую птицу попугая, подаренного казанскому воеводе одним бухарским купцом.

Аиповы были татарами, принявшими православие после завоевания Казани Иваном Грозным и получившими за это всяческие привилегии. Поменяв веру, они порядком обрусели, хотя от привычек и образа жизни своих предков так до конца и не отказались.

Юный Аипов окинул Фому снисходительным взглядом, а на Савву и Ибрагима вовсе не обратил внимания, словно их и не было.

Купец Грудицын засуетился:

– Чего угодно Алексею Ивановичу?

– Люди сказывают, – заговорил Аипов высокомерным тоном, – что ты, Фома, собрался в Персию.

– Собрался, родимый! – подтвердил Фома. – Собрался, милостивец! Лед с Волги сойдет, и я поплыву!

– Привези мне оттоль саблю, и чтобы подобной сабли ни у кого в нашем государстве не было. Следующим летом отец отпустит меня на цареву службу, и я желаю всех в Москве удивить.

«Удивлять надобно умением», – раздраженно подумал Савва.

Фома угодливо улыбнулся.

– Понятное дело! Чем же еще удивлять на царской службе? Привезу я тебе невиданную саблю, Алексей Иванович, обязательно привезу. Как насчет цены?..

Молодой дворянин горделиво прервал купца:

– Мой отец любую цену заплатит, лишь бы товар ее стоил.

Он развернулся и, не попрощавшись, покинул лавку.

Вслед за Аиповым ушел и Ибрагим. Оставшись вдвоем с сыном, Фома принялся ворчать:

– Вот татарва! Один – нехристь, и все время старается надуть, другой, хоть и православный, а все одно свое нутро басурманское и нравом, и одежей выказывает.

Пока отец говорил, сын с готовностью кивал, старательно скрывая свою зависть к Аипову. Эх, если бы он, Савва, был не купеческим, а боярским сыном, или хотя бы дворянином! Как это здорово не помышлять о барышах, носить красивую одежду и иметь хорошее оружие! А главное – ни один даже самый богатый торговый человек не добьется к себе такого уважения, каким пользуется любой из мужей боярского и дворянского сословий.

Глава 2

Соблазн

Купец Грудицын редко отказывался от своих затей. Чтобы это случилось нужны были более веские основания, чем страхи жены, поэтому, как Матрена не молила мужа подождать годик с приобщением сына к делу, Фома не пожелал ей угодить. И вот, едва успел растаять лед, как Савва отправился на одном из судов отца в первое свое путешествие. Нагруженный товарами учан5 поплыл по Волге, а затем свернул на Каму, держа путь к Соликамску. Погода была великолепная: светило яркое солнце, и дул попутный весенний ветер.

– Вот благодать! – радовался Гордей. – Господь благословляет тебя, Саввушка, на дело отцово и меня вместе с тобой.

Сказал старик и словно сглазил себя: на третий день плаванья занемог он так, что пришлось Савве остановиться в оказавшемся на их пути селе. Всю ночь Гордей пролежал в беспамятстве и к утру испустил дух. Савва похоронил старого слугу и даже поплакал на его могиле (все-таки Гордей двадцать лет прожил в их доме), но в душе испытал облегчение. Теперь следить за юношей было некому, и он мог хотя бы на время стать по-настоящему свободным.

Савва поплыл дальше. Имя купца Грудицына служило хорошим поручительством, и товары легко продавались. На пути в Соликамск Савва выполнил почти все поручения отца. Оставалось ему лишь заехать в принадлежащий купцам Строгановым Орел-городок, где проживал постоянный покупатель Фомы Грудицына, лавочник Бажен Второй.

Как только учан пристал около полудня к берегу, Савва велел слугам охранять товар, а сам отправился искать постоялый двор. От пристани юноша дошел до деревянного храма с шатровым куполом и, обогнув его, оказался на улице, где были только небольшие дворы с избами. Между оградами бродили гуси и гонялись за курами ошалевшие от весны петухи. В самой глубокой луже лежала огромная свинья.

Савва приблизился к дремавшему на завалинке старику.

– Желаю здравия, отец!

– Здравствуй, сынок! – доброжелательно откликнулся дед, открыв глаза.

– Где у вас тут постоялый двор?

– Ты, милок, не туда гуляешь. Тебе надобно было у храма Успения свернуть к торгу.

– Не приметил я торга. Тихо повсюду.

– Так нынче же Страстная седмица – вот и тихо.

Савва отвесил старику поклон.

– Спасибо тебе, отец! Долгих лет тебе в добре и холе.

– И тебе, сынок, всего лучшего, чего человеку Богом дадено.

Вернувшись к храму, Савва без труда нашел постоялый двор. Это было двухэтажное строение из неотесанных бревен, с покосившейся крышей. У крыльца бродил туда-сюда пошатывающийся малый, от которого так разило хмельным, что у непьющего юноши перехватило дыхание.

Савва бросил осуждающий взгляд на пьяницу.

«Нынче, в Страстную седмицу, Бог запрещает вино не токмо пить, но даже нюхать. Есть же люди, коим и воля Господа не указ!»

Он поднялся на крыльцо и вошел в просторные сени, где ему навстречу поднялся с лавки приземистый, широкоплечий мужик средних лет.

– Ты хозяин? – спросил Савва.

Мужик принялся подобострастно кланяться.

– Я хозяин! Я! Милости просим, гость дорогой! Чего желаешь? Поесть? Помыться? Лечь почивать? Велю жене снедь подать и перины взбить! Самолично истоплю для тебя баньку!

– Спасибо, мил человек! Я, пожалуй, потрапезничаю да и в баньке помоюсь, а вот почивать лягу токмо тогда, когда все дела сделаю.

Хозяин внимательно оглядел юношу.

– Прости, сынок! Ты вроде прежде у меня не бывал, но обличием похож на кого-то.

– Должно быть, на отца моего, Фому Грудицына?

Хозяин расцвел и радостно запрыгал на месте.

– Вот уж Господь меня порадовал, так порадовал! Прямо поднес подарочек к Великому дню! Сын самого Фомы Грудицына явился к нам нежданно-негаданно! Как звать величать тебя, гостюшка дорогой?

– Саввой меня кличут.

– Милости прошу! Милости прошу, Саввушка! А я Пров.

Хозяин кинулся к лестнице и громко крикнул:

– Жена! Аграфена! К нам пожаловал Савва Грудицын! Неси на стол все, что есть в печи!

Невысокая и необъятная в ширину женщина скатилась с лестницы, молча поклонилась и сразу же умчалась прочь.

– Милости прошу к столу, – пригласил Пров гостя.

Они вошли в пустую по причине Страстной недели корчму. Едва Савва успел сесть на лавку, как вбежала хозяйка, неся в руках большое количество постной снеди. В одно мгновение стол был заставлен кашей, пареной репой, квашеной капустой и солеными огурцами.

– Отведай наших кушаний, гость дорогой, – доброжелательно промолвила хозяйка и, отвесив поклон, выкатилась за дверь.

Хозяин тоже хотел выйти.

– Останься, Пров! – попросил Савва. – Поешь со мной.

– Да, я уже трапезничал.

– Ну, так посиди со мной, коли срочных дел не имеешь.

Пров сел на лавку, подождал, когда гость немного насытиться, а затем спросил его:

– Кому твой отец прислал товары?

– Бажену Второму. Опосля трапезы и бани я к нему пойду.

– Ступай, милок!

– А каков он человек – сей Бажен? – поинтересовался юноша.

– Благочестивый он, – уважительно начал Пров. – Хворый ли, здравый ли, а службу в храме Бажен отстоит до конца, хотя лета имеет немалые, почитай старик. Вот токмо слишком его одолела жадность – добавил хозяин уже с осуждением. – Деньги он имеет немалые, но все на нужду плачется, ограду себе поставил высоченную, чтобы воры во двор не забрались. Для кого токмо Бажен свое добро бережет? Двух жен он успел схоронить и в третий раз женился, а детей ему Бог так и не дал.

– Коли Бажен жаден, с ним, поди, трудно иметь дело? – обеспокоился Савва.

Пров пожал плечами.

– Твой отец имеет с ним дела, прочие тоже. У всякого человека есть своя придурь. Станешь чужой нрав в расчет брать, ни с кем не сумеешь столковаться.

– И то верно, – согласился Савва.

После трапезы он вернулся на пристань, дабы отдать повеления своим людям, кому из них, в какой черед мыться и трапезничать, а кому стеречь товар. Затем юноша направился к лавочнику Бажену Второму.

Найти нужный двор в Орле было несложно, поскольку все жители этого городка знали друг друга. Савва подошел к высоким крепким воротам и, обнаружив, что они заперты, громко постучал в них кулаком. В ответ со двора послышалось злобное рычание нескольких псов. Юноша опять постучал – собаки залаяли громче.

«До вечера что ли мне здесь кобелей дразнить», – рассердился Савва.

Наконец послышался раздраженный старческий голос:

– Кого там нелегкая принесла?

Решив, что к воротам вышел слуга Бажена, Савва произнес повелительным тоном:

– Скажи хозяину, что явился Савва, сын купца Фомы Грудицына.

– Косорот! Запри псов! – прогнусавил тот же старческий голос.

Немного погодя, собачий лай стал глуше, потом ворота распахнулись, и седой сгорбленный старик в ветхом кафтане кинулся обнимать оторопевшего гостя.

– Счастье-то нам привалило! Фома Грудицын, долгих лет ему жить во здравии, сыночка своего к нам прислал! Входи, входи, Саввушка!

– Ты Бажен Второй? – изумился Савва.

– А кто же еще?

Войдя в ворота, юноша увидел мрачный двухэтажный дом без конька на крыше и наличников на окнах. Хозяйственные постройки были крепкими, но старыми и начавшими ветшать, зато с огромными замками на всех дверях.

«Совсем как у нас, – отметил Савва. – Батюшка тоже повсюду замки повесил – даже там, куда воры не полезут».

У крыльца стоял, склонившись в почтительном поклоне, колченогий мужик, у которого рот находился не там, где у всех людей, а на левой щеке. Это, очевидно, и был Косорот.

Хозяин провел гостя в горницу и усадил на лавку.

– Надобно тебя угостить чем-нибудь, – проговорил Бажен с явным сомнением.

– Я не голоден, – поспешил отказаться от еды Савва.

– Обижаешь, сынок! – упрекнул его хозяин. – В другой раз не брезгуй моим хлебом-солью.

Впрочем, было видно, что Бажен отнюдь не горел желанием накормить кого бы то ни было и обижался лишь ради приличия.

Савва перешел к делу:

– Мой отец прислал тебе товаров…

– Худы дела мои нынче, сынок, – прервал его Бажен с виноватым видом. – Не смогу я заплатить за товары. Прости старика, Саввушка.

Савва впервые терпел неудачу в делах и поэтому растерялся. Но тут Бажен сам предложил ему выход из затруднительного положения:

– Опосля Великого дня в Орле торг большой начинается. Слушок прошел, будто бы сам Никита Григорьевич Строганов едет к нам. Давно пора, а то уж почитай год никого из Строгановых у нас не было, и хоромы их стоят без хозяев.

– Коли сам Никита Строганов сюда прибудет, то может быть мне стоит здесь задержаться, – несмело согласился юноша.

– Стоит, Саввушка! – убеждал его Бажен. – Еще как стоит! Ты весь товар враз скинешь.

– Где же мне торговать?

– В одной из моих лавок, – великодушно предложил старик.

Юноша начал сдаваться:

– Я подумаю и завтра дам тебе ответ.

– Подумай, милок, подумай.

– Пойду я – сказал Савва, поднимаясь с лавки.

Хозяин всплеснул руками.

– Куда ты собрался?

– Как, куда? На постоялый двор.

– Ай-я-яй! Обижаешь сынок! Живешь на постоялом дворе! А ведь я готов тебя холить-лелеять, как родного сына.

У Бажена даже слезы на глаза выступили, и жалостливый Савва проникся участием к доброму лавочнику, напрочь забыв о его скупости.

– Хорошо! Коли я останусь в Орле, то переберусь к тебе. Токмо не стеснить бы вас.

– Стеснишь нас? Да, в храмовине6, доставшейся мне от покойного брата, полк стрелецкий, упаси Господи, поместится. Живем мы вдвоем с женой, слуг, окромя Косорота, не имеем.

– Неужто у вас нет женской прислуги? – удивился Савва.

Бажен недовольно поморщился.

– Хозяйка моя младая да здравая, сама управляется. Лишние люди – зряшные траты.

Юноша вспомнил о скупости лавочника и засомневался:

«Пожалуй, не стоит мне съезжать с постоялого двора».

Однако старик был иного мнения:

Страницы: 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

«В твоих глазах улыбаются звёзды… Когда мы целуемся,время дарит нам вечность. Когда мы занимаемся лю...
Эта книга — воспоминания моего отца, написанные им незадолго до смерти в 1995 году. Зарисовками из с...
Иван Малов окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Публиковался в «Литературной газете»,...
Время сжимается в спираль. Решения в бизнесе нужно принимать все быстрее. Обучению в традиционном фо...
Эта книга – первый сборник, в который вошли только стихи для детей. Они не только весёлые, но и напо...
Все, о чем вы здесь прочитаете, случилось на самом деле. Почти ничего не придумано и не приукрашено....