Виктор Суворов: исповедь перебежчика Гордон Дмитрий

Предисловие

За свою шестидесятитрехлетнюю жизнь я овладел самыми разными литературными жанрами: от разведдонесений до романов, а вот предисловие пишу впервые. Даже растерялся немножко: с чего же начать? Поразмыслив, любителей парадоксов решил не разочаровывать: пусть это будет попытка эссе о… вреде книг… Да-да, об их колоссальном вреде для тоталитаризма, имперского сознания и мозгов, промытых воинствующей пропагандой.

Любое событие, я уверен, чем-то предопределено, и что мы в своих детей вкладываем, то в конце концов и получаем. Ну кто, вот скажите, мог вырасти из мальчишки, чье гарнизонное детство прошло среди пушек и танков, если до школы к тому же он не видел гражданских людей, с пеленок слышал вокруг разговоры только об армии, а по радио – сообщения о том, сколько сбито над Кореей американских самолетов (с пятидесятого по пятьдесят третий год там шла, как известно, война)? Потом с одиннадцати лет суворовское училище, высшее военное…

Книги не просто изменили и расширили мои представления об окружающем мире – если бы не библиотека отца, который увлеченно собирал военные мемуары (прочитанные мною от корки до корки), может, и не было бы такого писателя, как Виктор Суворов. Кстати, эта библиотека перешла мне в наследство: все вывезти я не мог (что-то у старшего брата осталось), но большинство томов со штампом «Из книг Богдана Васильевича Резуна» хранятся теперь у меня.

Я и сейчас работаю среди книг. Представьте: все четыре стены моего двадцатисемиметрового кабинета до самого верха заняты полками, которые заставлены в два ряда, – остался только просвет для окна! – а внизу (англичане живут в двухэтажных домах) расположена еще и домашняя библиотека. Кроме того, книги стоят в гостиной, и все время жена обижается – считает, что они занимают место каких-то украшений и безделушек. На это я отвечаю Татьяне: книги – лучшие украшения, правда, когда их совсем уж девать некуда, те, что в ближайшее время, на мой взгляд, не понадобятся, складываю в пластиковые, чтобы туда не попала влага, коробки и отправляю в гараж (рассчитан он на две машины, но иногда туда с трудом удается воткнуть одну).

Парадокс, но такое книжное изобилие отнюдь не снижает мое желание писать, и лет десять уже я не знаю, что такое отпуск. Вот и минувшим летом не бездельничал – работал над новой книгой «Змееед»: так исстари называли тех, что пожирают себе подобных змей, и такую кличку носил товарищ Сталин (у него было довольно много прозвищ, в том числе и более распространенных – коллеги-революционеры, к примеру, поскольку люди кавказской национальности сидели обычно в Москве на углах и чистили прохожим обувь, некогда окрестили его Гуталином). Сейчас книга «Змееед» сдана в издательство, и в данный момент я пишу уже следующую под названием «Кузькина мать»…

Мало того, что я автор добрых двух десятков литературных произведений, так еще и обо мне постоянно пишут и что-нибудь издают. Недавно составленный мною список (а в нем сорок одно (!) наименование) пополнился очередным сочинением – «Новейшим анти-Суворовым». В основном эти творения отрицательные, хотя изредка попадаются и положительные: среди историков, например, полку моих единомышленников прибывает. Книги, замечу, я еще как-то пытаюсь подсчитывать, а вот статьи никакому учету не поддаются. Вы, уважаемые читатели, сами свидетели: как только 22 июня или 9 мая подходит, какой-то бумажный вал надвигается, вернее, катится на четырех колесах телега…

Автор этого сборника Дмитрий Гордон – журналист высокопрофессиональный и объективный, поэтому я убежден: его труд ляжет увесистой гирей на мою чашу весов. Мы с женой с удовольствием с Димой общались, когда он приезжал в Англию: во-первых, поговорить с хорошим человеком всегда приятно, а во-вторых, это была вроде как встреча с Родиной, и мы, можно сказать, окунулись в атмосферу украинского радушия и гостеприимства.

Почему мне так важно, чтобы меня услышали в Украине? Да потому, что какая-то странная получается ситуация. Я – первый украинец, который вышел из состава СССР, этот путь проложил. Много лет я доказывал, что надо бросать Союз к чертовой матери, твердил, что украинцы могут жить сами. Да, проблемы какие-то есть, но вызваны они в основном тем, что семьдесят лет Украина была в рабстве: кто-то из метрополии творил там голодомор и другие страшные преступления. Она постоянно была вовлечена в какие-то дикие эксперименты, растила хлеб и производила оружие для того, чтобы поддерживать всякие Анголы и Мозамбики, Алжиры и Египты, а если бы это была свободная страна, ей не пришлось бы кормить и вооружать половину Азии и Латинской Америки.

Девятнадцать лет назад Украина, которая была советской социалистической республикой, пошла за мной, стала наконец независимой, но, обретя свободу, признавать меня не желает. В чем же я, спрашиваю, виноват перед тобой, мать моя, почему ты сегодня считаешь меня блудным сыном? Ну ладно, я не в претензии, к тому же один земляк написал мне: «Не обижайся, наступит время, когда Украина и Россия будут спорить из-за того, русским тебя считать или украинцем. Жаль только, что это случится уже после тебя…».

Когда в свое время я передал украинским издателям рукопись «Ледокола», никакого корыстного интереса с моей стороны не было – я не пытался что-то урвать, выгадать, вплоть до того, что отказался от гонорара. Точно так же произошло и в России. Первый российский издатель предложил поделиться по-братски: ему деньги от трехсотдвадцатитысячного, а потом еще и миллионного тиража, а мне слава. Я согласился. Главное для меня было – донести правду до своего народа: и до русских, и до украинцев, поэтому не прогадал.

Меня упрекают: «Фальсификатор!», бросают всякие нелицеприятные эпитеты в лицо, а я недоумеваю: «Граждане, о чем идет речь?». Я доказываю, что мы не гитлеровские прихвостни, что Советский Союз готовил нападение на Гитлера – что тут плохого? Этим гордиться надо, а тот, кто утверждает, будто ничего подобного мы делать не собирались, потому что 28 сентября 1939 года между СССР и Германией был подписан Договор о дружбе и границе, и есть самый настоящий враг народа. Вдумайтесь: о дружбе с кем? С Гитлером! Да, было такое, но это же аморально – этого нужно стесняться, а не того, что мы хотели связи с нацистской Германией разорвать.

Меня эта логика удивляет – как, впрочем, и ярлыки, которые уже столько лет пытаются мне навесить. Выходит серия книг «Правда Виктора Суворова», и сразу же появляется «Неправда Виктора Суворова». «Хорошо, – киваю, – ребята, пишите, но если с вами и вашими доводами согласиться, мы были союзниками Третьего рейха, верными гитлеровцами. Позор на ваши увесистые тома!»…

Кто-то скажет: «Сколько можно мусолить тему – об этом столько уже говорено-переговорено?», но если в украинском городе Запорожье к шестидесятипятилетию Победы коммунисты устанавливают памятник Сталину, все точки над «i», видимо, еще не расставлены. Такого в стране, которая понесла жуткие потери от сталинизма, быть не должно, к тому же Сталин был выдающимся преступником, каких не рождала наша планета, – поспрашивайте стариков: они вам много чего расскажут… Да, при гитлеровской оккупации украинцам жилось жутко, но все-таки голодомора и людоедства не было, а при Сталине все это было, и тот, кто ставит монумент верховному людоеду, является врагом Украины.

Приходится слышать, что памятник Сталину был вызовом западным областям, которые сооружают монументы Шухевичу и Бандере. Обсуждать эту тему я не рискну, – она неподъемна! – но несмотря ни на что, все-таки эти люди воевали за Украину, и у них были свои резоны. Жители Западной Украины встречали гитлеровцев с цветами, но произошло это не потому, что Гитлер хороший или люди такие плохие, – просто после того, как неполных два года, с сентября тридцать девятого по июнь сорок первого, у них похозяйствовали чекисты и комиссары, они рады были любому, кто от советской власти избавит. Какой же бесчеловечной она была, если народ пошел кричать «Ура!» Гитлеру?

Время лечит: боль рано или поздно утихнет, и общество выздоровеет, справится с этим нарывом, просто обе стороны должны постараться друг друга понять. Когда я служил в 66-й гвардейской мотострелковой Полтавской Краснознаменной дивизии, мне приходилось общаться с пожилыми людьми и в Черновцах, и во Львове. Они признавались, с какой огромной надеждой ждали: «Вот придут скоро русские!» (под которыми, естественно, подразумевалась Красная Армия), потому что помнили их по Первой мировой. Тем горше было разочарование, когда оказалось, что пришедшие совсем не похожи на освободителей: и солдаты, и командиры были запуганными, избегали контактов – над ними довлел тридцать седьмой год.

Мне кажется, с Дмитрием Гордоном нас объединяет не только трепетное отношение к книге, но и вера в то, что она способна изменить мир, и началось это не с «Манифеста Коммунистической партии», как нам внушали в школе, а со времен Иисуса Христа и Библии – может, даже и раньше. В силе напечатанного слова я убедился и на собственном опыте, и хотя, наверное, нескромно ставить себя в пример, но у меня оказался самый правдивый и мощный материал о войне. После выхода «Ледокола» я получил семнадцать кубометров писем, которые сейчас находятся в канадском исследовательском институте – я их туда отправил, потому что во всем этом разобраться ни сил не имел, ни времени.

Сейчас тоже письма идут, но объемы, разумеется, несравнимые – тогда был какой-то взрыв, и практически в каждом послании люди свидетельствовали, что их историческое сознание полностью изменилось. До этого ведь война воспринималась как что-то нудное, официозное: подошло 9 Мая – фронтовики выпили, закусили… Никто ни о чем не спорил, всем все было понятно, и даже если миллионы людей со мной не согласны, ничего страшного в этом нет. Главное, что они стали задавать вопросы, думать, и даже если, допустим, во всем я не прав, заслуга моя заключается в том, что я вызвал дискуссию, которая продолжается четверть века – с восемьдесят пятого, когда появилась первая публикация, и по сей день. Даже если моя теория чепуха, это был фитиль: из искры возгорелось пламя, которое бушует и не утихает. Надеюсь, теперь понятно, почему мне смешны скептики, которые пророчат бумажным книгам скорую кончину.

Любуюсь своими внучатами, когда в очередной раз они у нас с Татьяной гостят. В недавний приезд – Лева и Скарлетт буквально на днях отбыли! – мальчишка забрался в мой кабинет, где, кроме книг, хранится еще и оружие: автомат Калашникова, действующая винтовка Мосина (российская трехлинейка, с которой отвоевали и Первую мировую войну, и Вторую)… Здесь же пробитая немецкая каска (два входных отверстия маленькие, будто толстой иглой прошиты, а выходные – разорванные, страшные), немецкий штык… Его-то дочка и обнаружила в детской постели, когда утром пошла поднимать ребятишек. Пацан утащил штык, да так и уснул с ним в обнимку – заодно с Левой и мне на орехи досталось.

К чему я веду? К тому, что и внук, и внучка у меня умнички, читают, как ни странно, по-русски (нас же, русскоязычных, так мало – мы с женой да еще дочь, а против нас и улица, и школа, и телевидение). Они, конечно же, англичане, но русско-украинско-английско-уэльские, и этим гордятся, а я в свою очередь не просто радуюсь их успехам, но и анализирую постоянно, что у них от страны, где родились, а что от славянских корней.

Я обречен на то, чтобы сравнивать то и дело традиции, привычки, подходы – за годы, проведенные в Великобритании, у меня взяли бесконечное количество интервью. Когда приезжаю, например, на недельку в Польшу, мне сразу вручают план, где буквально все по минутам расписано. Выступать по телевидению приходится по три раза в день, так что иной раз и взмолишься: панове, я ж не машина, человеку свойственно уставать! Они в ответ только руками разводят: ничего не поделаешь, люди требуют…

Каких только вопросов мне за это время не задавали: в том числе – отличается ли западная школа журналистики от постсоветской? Сразу договоримся: зависит все не от национальности, а от интеллектуальных способностей. Умные ребята и в России есть, и в Украине, и в Британии, и в Америке, но есть и пустые, недообразованные, примитивные – вот по этому признаку их и делю.

Впрочем, и национальные особенности сбрасывать со счетов нельзя – те же янки везде все стараются переделать на привычный манер. Скажем, когда американские войска находились в Германии, они создавали вокруг мини-Америку: с «Макдональдсом», со всеми штатовскими атрибутами, а вот британские солдаты ходили в немецкие гасштетты (трактиры), пили там пиво… Я, конечно, утрирую, но, в принципе, американец считает, что есть только его мнение и неправильное, и если вы поступаете не так, как это принято в США, то лишь потому, что заблуждаетесь, а вот англичанин, когда оказывается на Цейлоне, в Индии или на каких-нибудь островах в Атлантическом океане и видит что-либо непривычное, говорит себе: «Эй, стоп!». Он спрашивает, пытается разобраться, вникнуть в чужую логику, поэтому Британия и имела такую империю – самую мощную в истории человечества.

Дмитрий Гордон, на мой взгляд, похож в профессиональном плане на англичанина: он сразу располагает к себе, причем не только улыбкой, но и тем, что пытается проникнуть во внутренний мир собеседника. Народная мудрость гласит: если хочешь иметь друга, стань другом сам – у Димы готовность к такой самоотдаче присутствует на органическом, генном уровне, и хотя я окончил военно-дипломатическую академию, не сочтите эти слова дипломатией – они искренни.

Заданный вопрос несет уже в себе зачастую ответ, и если интервьюер подготовился плохо, на дурацкие вопросы такие же дурацкие получит ответы, а вот во время общения с Дмитрием мне временами казалось, что он знает мои книги едва ли не лучше меня. Мы говорили часов пять, и он ни разу меня не перебил, в его глазах светился неподдельный интерес. Не секрет, что собака всегда знает, кто ее гладит: друг или враг, так вот, беседуя с Димой Гордоном, я чувствовал себя счастливой собакой, потому что ощущал с его стороны человеческое отношение.

На журналистов всех мастей, независимо от их национальной принадлежности, влияет политическая ситуация – так, например, когда рухнул Советский Союз, многим казалось, что люди, которые боролись против коммунистического режима, будут теперь наверху, станут новой властью или, по крайней мере, ее советниками. Помню, тогда сюда, в Лондон, ринулись толпы корреспондентов из Москвы. Разыскивали диссидента Буковского: «Владимир Константинович, расскажите, как вам сиделось», «Ой, как в Союзе было ужасно!», «Ах, проклятые, они же вас засадили!», но как только эти флюгеры поняли, что не за власть диссиденты боролись, а за нашу – не свою личную! – свободу, их будто ветром сдуло. Пошло разочарование: «А-а-ах, власть не здесь – в Кремле», и все уже к вечно пьяному Ельцину побежали, стали путешествовать с ним на теплоходе по Енисею… Мне очень понравилось, что Дмитрий в своей работе руководствуется не конъюнктурными соображениями, а исходит из того, интересен ли собеседник лично ему.

Тем для обсуждения у нас еще много, поэтому с вами, уважаемые читатели этой книги, я не прощаюсь, а говорю: «До свидания». Желаю родной Украине счастья и процветания – я убежден, что это великий народ с великим будущим. Да, в стране существуют сейчас большие противоречия, но, как свидетельствует многовековая история, украинцы всегда умели найти правильный путь через пороги, и я верю: опыт и интуиция их и на этот раз не подведут.

Виктор Суворов, 2009 г.

Виктор Суворов. Исповедь перебежчика

«Вербовка не наука, а искусство – как рыбная ловля где-нибудь на Днепре: сидишь, удочку с червячком закинул… Подсек, а он такой большой, толстый карась: вытаскиваешь его и – раз! – на сковородку!»

Этот профессорского вида шестидесятидвухлетний мужчина живет затворником в провинциальном английском Бристоле неподалеку от местной военной академии, где преподает военную тактику и историю. Большую часть суток мой собеседник проводит за письменным столом, а соседи, добропорядочные британские граждане, похоже, и не подозревают, что он – бывший советский шпион, еще в семьдесят восьмом приговоренный (вместе с женой, тоже разведчицей) Военной коллегией Верховного суда СССР к смертной казни.

Более трех десятилетий назад Владимир Богданович Резун, в тот момент работавший в Женевской резидентуре ГРУ (Главного разведывательного управления Генштаба Вооруженных сил СССР), понял, что корабль под названием «Советский Союз» рано или поздно разделит судьбу «Титаника», и спрыгнул с его изрядно накренившегося борта, чтобы вскоре высадиться (не без помощи английской разведки) на берегу непотопляемой Великобритании. Ушел по-английски, не попрощавшись, даже документы оставил, однако жену и дочь с сыном забрал.

Такой пощечины ГРУ не получало пятнадцать лет – после предательства Олега Пеньковского. Поначалу оно даже озвучило версию, что Резуна выкрали, и дважды – беспрецедентный факт! – привозило его отца в Лондон для переговоров, но встретиться с ним беглец отказался.

Тридцатиоднолетний Владимир был не первым и не последним невозвращенцем, но кто сегодня вспоминает птицу куда более важную – советского дипломата номер два, заместителя Генерального секретаря ООН Аркадия Шевченко, который стал перебежчиком в том же приснопамятном семьдесят восьмом? Оно и понятно: чтобы забыть унизительные эпизоды времен «холодной войны», в которых английская СИС (Сикрет Интеллидженс Сервис) и американское ЦРУ вчистую обыграли советские спецслужбы, минул достаточный срок, однако Резуна забвение не поглотило. Почему? Да потому, что, когда ГРУ лишилось своего добывающего офицера, мир обрел писателя Виктора Суворова.

Для одних он изменник, предатель, для других – умница, наделенный безразмерной памятью, недюжинными аналитическими способностями и железной логикой, но, как бы там ни было, Суворов-Резун сумел взглянуть на известные исторические факты по-новому. Шаг за шагом, аргумент за аргументом он отстаивал свою (по мнению многих, оскорбительную) версию начала Второй мировой войны и доказывал, что Сталин не жертва, а агрессор, который планировал напасть на Германию 6 июля сорок первого: Гитлер его лишь опередил…

Сегодня на счету Суворова шестнадцать книг, одна скандальнее другой, но главным делом своей жизни писатель считает «Ледокол», завершенный в восемьдесят первом. Сейчас, когда этот бестселлер – самый читаемый и проклинаемый! – издан многомиллионными тиражами на десятках языков, трудно поверить, что он мог к читателям и не пробиться. Что интересно, не только к советским – на Западе книгу приняли тоже в штыки. Свое документальное исследование автор предлагал повсюду, но прежде чем «Ледокол» все-таки проломил сопротивление и вышел в Германии (на это понадобилось восемь лет), отказ получил в шестидесяти восьми издательствах девяти стран. «Самое страшное, – признавался потом Суворов, – орать в пустыне: у тебя идея, а тебя не слышат».

Виктор не первый разведчик, который занялся литературным трудом, – до него такой же выбор сделали Бомарше, Свифт, Тургенев, Дефо и Сименон, – но в отличие от именитых коллег Суворов не «застрял» на беллетристике, отдав предпочтение истории. По сей день он задает «неудобные» вопросы, которые волновали его всю жизнь: зачем в августе тридцать девятого года в СССР была введена всеобщая воинская повинность, поставившая под ружье шесть миллионов человек? Что делали четыре миллиона из них на границе с Германией в июне сорок первого? Почему советские войска беспорядочно отступали аж до Москвы?

С предложенными им ответами можно соглашаться или спорить, но сам писатель на критиков не в обиде и довольно потирает руки, если в аудитории, разделившейся на его сторонников и противников, начинают летать табуретки (и такое бывало!). С женой Татьяной, с которой прожил уже около сорока лет, он всякий раз откупоривает шампанское, когда оппоненты выпускают очередной антисуворовский опус или защищают кандидатскую, а то и докторскую диссертацию, посвященную его «фальсификациям». Главное – он таки расшевелил тех, кто ранее принимал все на веру, не рассуждая, заставил многих своих бывших соотечественников снять идеологические шоры и думать. Впрочем, судя по тому, что первый российский издатель Суворова вскоре после выхода «Ледокола» был убит (по официальной версии, из-за связей с криминальным миром), дело это небезопасное.

Когда-то Суворов утверждал: он «ушел», чтобы не стать козлом отпущения за провал операции ГРУ, вызванный непрофессионализмом нового резидента – брата советника Брежнева, потом говорил, что хотел написать «Ледокол», замысел которого созрел в нем еще в шестьдесят восьмом и настоятельно требовал выхода… Возможно, мы так и не узнаем, как же все было на самом деле, и вряд ли это интервью, за которым мне пришлось лететь в Лондон (Верховная Рада в 2005 году не поддержала предложение депутата Степана Хмары предоставить писателю украинское гражданство), расставит все точки над «i». Я, правда, надеюсь, что оно поможет людям решить для себя, кто же он, Виктор Суворов-Резун: предатель Родины, который порочит великую Победу, или герой, чьи книги разрушают последний бастион сталинизма.

«Вы любите запах танка? Я тоже люблю»

– Виктор, наша сегодняшняя встреча здесь, в весьма скромном отеле на окраине Лондона, окружена неким налетом таинственности и обставлена мерами предосторожности, почти как в шпионских сериалах или боевиках, но я к ней давно шел, потому что все, тобою написанное и изданное, было мною с огромным интересом прочитано. Мне очень хотелось воочию увидеть человека с такой непростой, сложной судьбой, и я рад, что препятствия позади и у нас есть возможность нормально, обстоятельно, откровенно поговорить.

Читателям я напомню, что ты в свое время окончил Киевское высшее общевойсковое командное училище, Военно-дипломатическую академию и участвовал даже в операции по вводу войск государств – участников Варшавского договора на территорию Чехословакии. Итак, шестьдесят восьмой год, Пражская весна, и как писал Евгений Александрович Евтушенко: «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета»… Что ощущал молодой человек двадцати одного года от роду, придя на чужую землю исполнять приказ Родины?

– Прежде всего страшно интересно было, но давай по порядку. В армии я, наверное, со дня рождения – угораздило на Дальнем Востоке родиться. Представь: гарнизон, стоят самоходки СУ-76 и СУ-100 (самоходные артиллерийские установки. – Д. Г.), «катюши» – все то, что будоражит мальчишеское воображение, и в одиннадцать лет я уже надеваю на себя алые погоны…

– …суворовские…

– Да. Семь лет в Cуворовском училище оттрубил, все по накатанной идет колее, но я-то в армии не для того, чтобы кровати равнять и сапоги чистить: армия – тот же танк, красивый такой, мощный… Как там у меня в «Аквариуме»: «Вы любите запах танка? Я тоже люблю». Мне кажется, этот крепкий машинный дух не может не нравиться, и вот идет бронированный зверь с хорошей такой скоростью, и весит он тридцать шесть тонн, и пушка калибром сто миллиметров, и движок в сотни лошадиных сил работает, а я смотрю на эту заграницу… Чехи при этом не понимают, что такое свобода, которую я им несу: «Ребята, вы там камнями потише, а то развернусь сейчас!». На светофорах то красный свет загорается, то зеленый, а я ноль внимания – освободитель!

Сразу же анекдот, помню, пошел: старый чех поймал золотую рыбку, вытаскивает, а она взмолилась человеческим голосом: «Ой, отпусти – исполню твоих три желания». Рыбак согласился: «Ну, давай. Желание первое: чтобы китайцы нас на денек оккупировали». Ну, ладно, чего там: китайцы утром в Чехословакию пришли, а вечером – восвояси. Рыбка спрашивает: «Какое второе желание?». Он опять: «Я бы хотел, чтобы китайцы опять оккупировали нас на денек». Ну, пожалуйста. Третье желание? Чех подумал: «Пускай китайцы оккупируют Чехословакию еще на один день». Золотая рыбка удивилась: «Что ж ты дурной такой – нет чтобы загадать сразу на три дня?», а старик хмыкнул: «Ничего ты не понимаешь – чтобы трижды в Чехословакии побывать, китайцы шесть раз через Россию прошли».

Ребята наши, короче, сразу почувствовали: тут что-то не так, но реагировали по-разному. Был у меня друг Вася Красников – я его встретил попозже, когда уже в разведке Приволжского военного округа состоял, а он из Германии прибыл. Вася служил в 6-й гвардейской дивизии (это 20-я гвардейская армия) в Бернау, и если мы входили в Чехословакию из Прикарпатского округа, то 20-я гвардейская резала ее прямо из Германии, чтобы с севера на юг овладеть.

Красников, в общем, оказался непосредственно в Праге. Умный парень, Московское общевойсковое командное училище окончил, тоже разведчик, но считал, что Чехословакия – это коридор к нашей границе: мол, если его не перекроем, враги к самому кордону подлезут и нападут. «Вася, – увещевал я его, – ты ж золотой медалист: с чего взял, что они нападут?». Каждый, одним словом, по своему разумению все это воспринимал.

…Моя дивизия была в несколько худшем положении, чем другие, потому что в тех, кто двигался по большим дорогам и брал под контроль города, бросали камни, а раз так, сразу реакция возникала защитная: «Ах ты, гад! Ты чего там?». Наши ждали: если чехи начнут стрелять, тогда уж «повеселимся», но мы, 24-я Самаро-Ульяновская Железная мотострелковая дивизия, стояли в глуши: вокруг деревни, леса, и никто на нас не покушался.

Помню, подходят к нам старики (молодежь в стороне держалась), достают сразу сливовицу: «Иван, хочешь выпить?». Ну а кто же не хочет? Ну, выпили, закусить свой сухпай выставили, а они потом говорят: «Иван, а ведь мы тебя сюда вроде не звали»…

Это было хуже всего! Если бы стреляли – нормально, камнями забрасывали – пожалуйста, а когда подходили – только старики! – и не нахрапом: «Чего это ты?», а по-человечески: «Давай выпьем»… Тоже ребята по-всякому реагировали, но лично мне до сих пор стыдно.

– После Чехословакии, насколько я понимаю, твоя офицерская судьба круто переменилась…

– Не только офицерская – вообще судьба…

Из книги Виктора Суворова «Аквариум».

«Сдав дела совсем молоденькому старшему лейтенанту, я предстал перед своим, теперь уже бывшим, командиром:

– Товарищ генерал, капитан Суворов, представляюсь по случаю перевода в 10-е Главное управление Генерального штаба.

– Садись.

Сел. Он долго смотрит мне в лицо. Я выдерживаю его взгляд. Он подтянут и строг, и он мне не улыбается.

– Ты, Виктор, идешь на серьезное дело. Тебя забирают в «десятку», но, думаю, это только прикрытие. Мне кажется, что тебя заберут куда-то выше. Может быть, даже в ГРУ. В Аквариум. Просто они не имеют права об этом говорить, но вспомнишь мои слова: приедешь в Десятое Главное, а заберут в другое место. Наверное, так оно и будет. Если мой анализ происходящего правильный, тебя ждут очень серьезные экзамены. Если ты хочешь их пройти, будь самим собой всегда. В тебе есть что-то преступное, что-то порочное, но не пытайся это скрывать.

– Я не буду это скрывать.

– И будь добрым. Всегда будь добрым. Всю жизнь. Ты обещаешь мне?

– Обещаю.

– Если тебе придется убивать человека, будь добрым! Улыбайся ему перед тем, как его убить.

– Я постараюсь.

– Но если тебя будут убивать – не скули и не плачь. Этого не простят. Улыбайся, когда тебя будут убивать. Улыбайся палачу. Этим ты обессмертишь себя. Все равно каждый из нас когда-нибудь подохнет. Подыхай человеком, Витя. Гордо подыхай. Обещаешь?».

. . . . . . . . . . . . . . . . .

«Страх животный в глазах людских видел? А я видел. Это когда на сверхмалой высоте с принудительным раскрытием бросают. Всех нас перед полетом взвесили вместе со всем, что на нас навешано, и сидим мы в самолете в соответствии с нашим весом. Самый тяжелый должен выходить самым первым, а за ним чуть менее тяжелый – и так до самого легкого. Так делается для того, чтобы более тяжелые не влетели в купола более легких и не погасили бы их парашюты.

Первым пойдет скуластый радист. Фамилии его я не знаю. В группе у него кличка Лысый Тарзан. Это большой угрюмый человечище. В группе есть и потяжелее, но его взвешивали вместе с радиостанцией, и оттого он самым тяжелым получился, а потому и самым первым. Вслед за ним пойдет еще один радист по кличке Брат Евлампий. Третьим по весу числится Чингисхан – шифровальщик группы.

У этих первых троих очень сложный прыжок. Каждый имеет с собой контейнер на длинном, метров в пятнадцать, леере. Каждый из них прыгает, прижимая тяжеленный контейнер к груди, и после раскрытия парашюта бросает его вниз. Контейнер летит вместе с парашютистом, но на пятнадцать метров ниже его. Контейнер ударяется о землю первым, и после этого парашютист становится как бы легче, и в последние доли секунды падения его скорость несколько снижается. Приземляется он прямо рядом с контейнером. От скорости и от ветра парашютист немного сносится в сторону, почти никогда не падая на свой контейнер. От этого, однако, не легче, и прыжок с контейнером очень рискованное занятие, особенно на сверхмалой высоте.

Четвертым идет заместитель командира группы старший сержант Дроздов. В группе он самый большой. Кличка у него Кисть. Я смотрю на титаническую руку и понимаю, что лучшей клички придумать нельзя. Велик человек. Огромен. Уродит же природа такое чудо! Вслед за Кистью пойдет командир группы лейтенант Елисеев. Тоже огромен, хотя и не так, как его заместитель. Лейтенанта по номеру группы называют: 43-1. Конечно, и у него кличка какая-то есть, но разве в присутствии офицера кто-нибудь осмелится назвать кличку другого офицера?

А вслед за командиром сидят богатырского вида, широкие, как шкафы, рядовые диверсанты: Плетка, Вампир, Утюг, Николай Третий, Негатив, Шопен, Карл де ля Дюшес. Меня они, конечно, тоже как-то между собой за глаза называют, но официально у меня клички нет, только номер 43-К. Контроль, значит.

В 43-й диверсионной группе я самый маленький и самый легкий. Поэтому мне покидать самолет последним, но это не значит, что я самым последним сижу. Наоборот, я у десантного люка. Тот, кто выходит последним, – выпускающий. Выпускающий, стоя у самого люка, в самый последний момент проверяет правильность выхода и в случае необходимости имеет право в любой момент десантирование прекратить.

Тяжелая работа у выпускающего. Хотя бы потому, что сидит он в самом хвосте и лица всех к нему обращены. Получается, что выпускающий, как на сцене: куда я ни гляну, всюду глаза диверсантов на меня в упор смотрят. Шальные глаза у всех. Нет, пожалуй, командир группы – исключение. Дремлет спокойно. Расслаблен совсем, но у всех остальных глаза с легким блеском помешательства. Хорошо с трех тысяч прыгать! Красота! А тут только сто. Много всяких хитростей придумано, чтобы страх заглушить, но куда же от него уйдешь? Тут он – страх. С нами в обнимку сидит.

Уши заломило, самолет резко пошел вниз. Верхушки деревьев рядом мелькают. Роль у меня плохая: у всех вытяжные тросики пристегнуты к центральному лееру, и лишь у меня он на груди покоится. Пропустив всех мимо себя, я в последний момент должен свой тросик защелкнуть над своей головой. А если промахнусь? А если сгоряча выйду, не успев его застегнуть? Открыть парашют руками будет уже невозможно: земля совсем рядом несется. Я вдруг представил себе, что валюсь вниз без парашюта, как кот, расставив лапы. Вот крику-то будет! Я представляю свой предсмертный вой, и мне смешно. Диверсанты на меня понимающе смотрят: истерика у проверяющего. А у меня не истерика. Мне просто смешно.

Синяя лампа над грузовым люком нервно замигала.

– Встать! Наклонись.

Первый диверсант, Лысый Тарзан, наклонился, выставив для устойчивости правую ногу вперед. Брат Евлампий своей тушей навалился на него. Третий навалился на спину второго, и так вся группа, слившись воедино, ждет сигнала. По сигналу задние напрут на передних, и вся группа почти одновременно вылетит в широкий люк. Хорошо им. А меня не будет толкать никто.

Гигантские створки люка, чуть шурша, разошлись в стороны. Морозом в лицо. Ночь безлунная, но снег яркий, слепящий. Все, как днем, видно. Земля – вот она. Кусты и пролески взбесились, диким галопом мимо несутся. ПОШЛИ!

Братцы! ПОШЛИ!!!

Хуже этого человечество ничего не придумало. Глаза сумасшедшие мимо меня все сразу. Сирена вопит, как зверь умирающий. Рев ее уши рвет. Это чтоб страх вглубь загнать. А лица перекошены. Каждый кричит страшное слово: «ПОШЛИ!». Увернуться некуда. Напор сзади неотвратимый. Передние посыпались в морозную мглу. Ветра поток каждого вверх ногами бросает. ПОШЛИ!!! А задние, увлекаемые стадным инстинктом, тут же в черный снежный вихрь вылетают. Я руку вверх бросил. Щелчок – и вылетаю в морозный мрак, где порядочные люди не летают. Тут черти да ведьмы на помеле, да Витя Суворов с парашютом.

Все на сверхмалой высоте одновременно происходит: голова вниз, жаркий мороз плетью-семихвосткой по роже, ноги вверх, жуткий рывок за шиворот, ноги вниз, ветер за пазуху, под меховой жилет, удар по ногам, жесткими парашютными стропами опять же по морде, а в перчатках и в рукавах по локоть снег горячий и сразу таять начинает. Противно…».

«Контакта ГРУ с КГБ ЦК очень боялся: если мы снюхаемся – загрызем!»

– Ты был офицером ГРУ – знаменитого Главного разведывательного управления Генштаба Советской Армии, а это правда, что ГРУ и КГБ (Комитет государственной безопасности СССР) между собой враждовали?

– Правдивее не бывает. Дело в том, что это как два медведя в одной берлоге, но на ножах они были еще и потому, что Центральному Комитету КПСС этого очень хотелось. Я расскажу, почему…

В тридцать восьмом году чекисты «почистили» многих, а ГРУ, как старых врагов, особенно усердно. Кстати, ГРУ оно стало называться с сорок второго года, а до того – Пятое управление, Разведуправление Генштаба Красной Армии, по-всякому. Оттого, что чекисты изрядно ГРУ пощипали, туда нужен был новый начальник, и товарищ Ежов (на тот момент нарком внутренних дел СССР и генеральный комиссар госбезопасности. – Д. Г.) выдвинул… себя. Целых два дня он возглавлял Разведуправление РККА (вспоминать об этом не любят, но так было), ну а теперь вообрази на минутку: сидит в своем кабинете товарищ Сталин – усы расправил, трубочку табаком набил, и в этот момент на стол ему бумагу кладут…

При мне было так, что и Главное разведывательное управление, и КГБ каждое утро наверх всего лишь по одному листку направляли, ну а если всяких событий случилось много? Все равно один лист, отпечатанный крупным шрифтом. Как тут в отведенный объем уложиться? Да очень просто. Ты же знаешь, что программа новостей, допустим, идет полчаса: независимо от того, много чего или совсем ничего не произошло, тебе все равно тридцать минут что-то вещать нужно – правда? Точно так же и тут – всего лишь один листик, а Сталин все время стравливал эти организации, потому что…

– …исповедовал принцип: разделяй и властвуй!..

– Верно, а кроме того, существует еще конкуренция. Главного чекиста он, например, вызывает: «Товарищ Ежов, вы что тут такое докладываете? Чепуха какая-то. Вот военные разведчики сообщают…», – но что именно, не говорит. Потом главу разведки на ковер вызывает: «Вы что это тут написали?..»

– «…Вот товарищ Ежов!»…

– Да, а они же друг друга не знают, к тому же враги… В общем, в июле тридцать восьмого года товарищ Сталин садится (при этом я не присутствовал, но, в принципе, все это можно представить) и донесения НКВД читает. Смотрит подпись: Ежов, а военная разведка докладывает что-то другое, но подпись та же: Ежов. Трудно сказать, что в ту минуту с Иосифом Виссарионовичем приключилось, но я бы на его месте дрогнул. Кто основные решения принимает? Он, вождь всех времен и народов, но на основании донесений, и как же ему теперь с этим монстром справиться? Вернее, с двумя монстрами. Доселе он держал этих ребяток на поводке, а тут…